«Депеш Мод» – роман о юношеском максимализме и старческой смерти, книга о дружбе, ненависти и предательстве, рассказ о надежде и отчаянии. Панк как жизненная стратегия, музыка как среда обитания, религия как опиум для народа, постиндустриальный Харьков как место действия и главный герой… Первый роман Сергея Жадана «Депеш Мод» (2004), переведен уже на восемь языков.
15.02.04 (воскресенье)
Когда мне было 14 и у меня были свои виды на жизнь, я впервые накачался алкоголем. Под самую завязку. Было очень тепло и надо мною плыли синие небеса, а я лежал и умирал на полосатом матрасе и даже похмелиться не мог, потому что мне было только 14 и похмеляться я еще просто не научился. За последние 15 лет у меня было более чем достаточно оснований, чтобы не любить эту жизнь, жизнь с самого начала, как только я начал ее воспринимать, оказалась штукой подлой и неблагодарной, она сразу же взяла за привычку оборачиваться такими лажовыми ситуациями, вспоминать о которых не хочется, но которые запоминаются надолго. Хотя со свой стороны я особых претензий никогда не высказывал, очевидно, у меня все хорошо в моих отношениях с жизнью, даже несмотря на ее клиническую мудаковатость. Меня, по большому счету, когда не случалось очередных демаршей извне, все устраивало – меня устраивали обстоятельства, в которых я жил, устраивали люди, с которыми я общался, с которыми я время от времени виделся и с которыми мне доводилось иметь дело. Они мне, по большому счету, не мешали, надеюсь, – я им тоже. Что еще? Меня устраивало то количество бабок, которое у меня было, то есть устраивало не количество как таковое, бабок у меня, на самом деле, почти никогда не было, устраивал сам принцип обращения их вокруг меня – я с детства заметил, что банкноты появляются именно тогда, когда тебе нужно, и приблизительно в том количестве, без которого ты не обойдешься, обычно это срабатывало, точно срабатывало, очевидно, если ты не до конца утратил совесть и сохраняешь хотя бы крохи какой-то пристойности, в смысле там чистишь зубы, или не ешь свинину, если ты мусульманин, то к тебе с непонятной тебе регулярностью является ангел с черными бухгалтерскими нарукавниками и перхотью на крыльях и обновляет твой текущий счет определенной суммой в денежном эквиваленте, так, чтобы ты, с одной стороны, совсем ноги не протянул, а с другой – не слишком выебывался и не перепаскудил своей реинкарнации покупкой танкеров с нефтью или цистерн со спиртом. Меня это устраивало, в этом я ангелов понимал и поддерживал. Меня устраивала страна, в которой я жил, устраивало то количество говна, которым она была заполнена и которое в наиболее критические моменты моего в этой стране проживания доходило до колен и выше. Я понимал, что вполне мог родиться в другой стране, куда более худшей, например, с более суровым климатом или с авторитарной формой правления, где у власти стояли б не просто ублюдки, как в моей стране, а какие-нибудь замороченные ублюдки, которые передавали бы власть в наследство своим детям, вместе с внешним долгом и внутренним мракобесием. Так что я считал, что довольно неплохо еще попал, поэтому не слишком заморачивался этими вещами. По большому счету меня устраивало все, меня устраивала телевизионная картинка, которую я видел за окнами квартир, в которых я жил, поэтому я старался просто не слишком быстро переключать каналы, поскольку успел заметить, что какие бы то ни было проявления внимания со стороны смонтированной вокруг меня реальности обязательно заканчиваются легко прогнозируемыми гадостями или просто мелким житейским западлизмом. Реальность прикольная сама по себе, но совершенно лажовая при подсчете послематчевой статистики, когда ты анализируешь свои и ее результаты и видишь, что нарушений с ее стороны было в несколько раз больше, а удаления случались только в твоей команде. Если что-то меня и удручало по-настоящему, то именно эти постоянные и настойчивые стремления этой телекартинки вступить со мной в противоестественные половые отношения, то есть, попросту говоря – оттрахать меня, воспользовавшись моими ж таки общественными правами и христианскими обязанностями. Я весело прожил эти свои 15 лет взрослой жизни, не принимая участия в строительстве гражданского общества, не приходя на избирательные участки и успешно избегая контактов с антинародным режимом, если вы понимаете, что именно я имею в виду; меня не интересовала политика, не интересовала экономика, не интересовала культура, даже прогноз погоды меня не интересовал, хотя это была чуть ли единственная в этой стране вещь, которая вызывала доверие, но меня она все равно не интересовала. Теперь мне 30. Что изменилось за последние 15 лет? Почти ничего. Даже внешность этого ебаного президента не слишком изменилась, во всяком случае его портреты как ретушировали тогда, так и теперь ретушируют, даже я это заметил. Изменилась музыка в радио, но я его, по большому счету, и не слушаю. Изменилась одежда, но 80-е, насколько я понимаю, все еще в моде. Не изменилась телекартинка, она такая же липкая и ядовитая, как разлитый на паркете лимонад. Не изменился климат, зимы все такие же долгие, а весны – долгожданные. Изменились друзья, то есть одни навсегда исчезли, а другие, наоборот, появились. Изменилась память – она стала длиннее, но не стала лучше. Надеюсь ее хватит еще лет так на 60 стойкого бытового похуизма и непоколебимого душевного равновесия. Чего я себе и желаю. Аминь.
17.06.93 (четверг)
Вступление № 1
17 июня, около пяти дня, Собака Павлов пытается спуститься в подземку. Он подходит к вертушке, идет прямо на женщину в униформе и достает из кармана ветеранское удостоверение. Женщина в униформе смотрит в удостоверение и читает: «Павлова Вера Наумовна». «Ну?» – спрашивает она.
– Бабушка, – говорит Собака Павлов.
– Где бабушка?
Вступление № 2
– Знаете, что хуже всего – я не знал, что их там двое. Одна на балконе была.
– Ну.
– Ну, я зашел, а она там одна. Я ж не знал, понимаете? И она лежит почти полностью раздетая, там какие-то трусики, бюстгалтеры.
– Что – несколько бюстгалтеров?
Вступление № 3
Мои друзья хотят, чтобы с ними считались. Они ревниво относятся к тому, как с ними разговаривают и про что, как на них при этом смотрят, стараются понять, что про них думают, когда говорят, постоянно скандалят, с ними трудно общаться, они нервничают в компаниях, если это не их компания, их время от времени откуда-то выкидывают, если бы кто-то из них летел самолетом, его бы из самолета выкинули, это уж точно. Я сам к таким вещам раньше нормально относился, но в последнее время тоже начинаю заморачиваться – не люблю, скажем, когда кто-то забывает мое имя, вот, скажем, мы говорим-говорим, и вдруг оказывается, что никто не знает, как меня зовут, вокруг столько придурков крутится; или терпеть не могу, когда у кого-то на лице разная хуйня, ну, я имею в виду не каких-то там циклопов одноглазых, конечно, просто если у кого-то лицо порезано посля бритья, или кровь на губах или другие вещи – не люблю, по-моему, это неуважение – ходить с такой гадостью на лице, не умеешь бриться – сиди дома, втыкай в телевизор или займись чем-нибудь полезным, нет – обязательно расхуячит себе морду каким-нибудь станком, встретит тебя на улице и давай грузить никому не нужными вещами, не помня, к тому же, как тебя зовут. Или не люблю косметику, жуткая вещь – косметика, агрессивная и плохо пахнет, парфюмы терпеть не могу, еще пить – ладно, но так – не понимаю, разные колечки, шарики, значки – во всем этом есть неуважение, во всяком случае мне так кажется. Раньше я спокойно относился к подобным вещам, вообще – раньше я много вещей просто не замечал, жизнь такая прикольная штука – чем дальше заплываешь в ее акваторию, тем больше говна плавает вокруг тебя, плавает и не тонет, но, с другой стороны, так и интересней. Друзей у меня довольно много, это даже не компания, скорее такой дружеский коллектив симулянтов, которые наебывают всех вербовщиков и работодателей, мы живем в нескольких соседних комнатах на одном этаже, спим где попало, я даже не всех знаю, настоящий друг тут один – Вася Коммунист, другие – публика более-менее случайная, хотя тоже наши друзья, они то появляются, то исчезают, иногда их набивается на нашем этаже больше десятка, иногда – я один по несколько суток брожу по коридорам, вылезаю на крышу и смотрю вокруг. Нам всем по 18–19, большую часть моих друзей уже повыгоняли с учебы, они теперь или безработные, или занимаются никому не нужными вещами, например, Собака Павлов – никогда не мог понять, чем он на самом деле занимается. Родители Собаки Павлова евреи, но на себя он это не переносит, говорит, что родители – это родители, а он – это он, более того – Собака Павлов говорит, что он прав. Соответственно, с родителями он не живет, говорит, что не может жить с евреями, тусуется по знакомым, иногда зависает у нас на неделю-другую, где-то у него есть бабуля, видимо, не еврейка, потому что у нее он иногда тоже останавливается. Время от времени он тащит у бабули из сервантов разный антикварный фарфор и продает его на барахолке, на вырученные деньги накупает в аптечных киосках около рынка таблеток и идет к нам. Тогда мы вообще не выходим из комнаты по несколько дней, разве что отлить или поблевать, но поблевать можно и в комнате. Отлить, в принципе, тоже. Я люблю Собаку Павлова, даже несмотря на его антисемитизм, мне-то что.
Собака идейно не работает, считает западло, говорит «мне западло работать на них», он вообще считает, что в нашей республике произошел переворот и к власти пришли евреи, жиды – говорит он, – всюду жиды; я в принципе считаю, что он зря так говорит, но работать тоже не хочу. Не так давно, правда, наши друзья – рекламщики Вова и Володя – устроили Собаку к себе в газету, в отдел рекламы, курьером, Собака долго колебался, приходил к нам на этаж, ходил по кухне, называл Вову и Володю жидами и колебался. Наконец решился и пошел работать. Проработал дней десять. Несколько дней назад исчез, вместе с какой-то корреспонденцией, Вова с Володей приезжали к нам, но мы ничего не знали, звонили родителям, те тоже не слышали про своего сына-Собаку уже полтора года, кажется, их это устраивало, даже к бабуле поехали, бабуля их не впустила, смотрела через полуоткрытые двери и не понимала, чего от нее хотят, похоже, Собака вконец замордовал старуху, попробуйте поживите с внуком, который на завтрак употребляет сначала водяру, а потом уже все остальное. Одним словом, Собака пропал, и наши друзья-рекламщики грозили сделать с ним что-то страшное, в случае, если тот найдется, – «так и передайте Собаке, – говорили они нам, – яйца поотрываем». Я сомневался, что таким способом Собаку можно было заманить назад в редакцию, но обещал передать. Мне не трудно. Вову и Володю мы недолюбливали, но терпели, они учились на историческом и, как большинство отличников с исторического, сотрудничали с кгб; кгб, я думаю, сильно потеряло от присутствия в своих рядах двух даунов – Вовы и Володи, но порядок есть порядок, я так думаю, иначе для чего б их держали в штате. Вова и Володя, очевидно, что по протекции кгб, уже на первом курсе устроились в рекламный отдел одной из первых харьковских независимых газет, газета их работала от какого-то фонда демократического развития, редактор – пидор-проныра – выбил из америкосов солидный грант, и они запустили в свет свою независимую газету, одними из первых в городе начали печатать на обложке голых теток, а внутри – пространные программы телепередач. Кроме того, постоянно гнали на совок, можно сказать, за деньги америкосов поливали говном нашу советскую родину, нашу молодость можно сказать, я не любил эту газету, хотя тетки на обложке мне нравились. Вова и Володя работали, как я уже сказал, в рекламном отделе, не знаю, как они там работали, возможно, что и плохо, потому что традиционно раза два в неделю они заезжали к нам, напивались водяры и дрались между собой. Вообще они приятельствовали и ладили друг с другом, Вова был немного выше, Володя – немного толще, и вот напивались, выходили незаметно в коридор и начинали мочить друг друга, причем по-настоящему, без дураков, с выбитыми зубами, с соплями и слезами на фейсах. Так что какие из них могли быть кагебисты – не знаю. Мы их сначала разводили, а потом смотрим – ну, хули, дерутся пацаны и пусть себе дерутся. Может, у них, у историков, так принято, может, им кгб за это доплачивает, чего лезть.
Еще с нами на этаже живет Ваха. Ваха грузин, хотя Собака его тоже называет евреем. У Вахи свой бизнес – возле конечной, на самом выезде из города, совсем близко от нас, у него стоит несколько киосков, в которых работает несколько наложников. Наложники живут в одном из киосков, собираются там на ночь, зимой жгут костры, однажды чуть не спалили киоск, хорошо, что он был железный, просто пожарились, но выжили. У Вахи целых две комнаты – в одной он живет, в другой держит контрабанду, разные там шоколадки, колу, героин и чупа-чупсы. Ментуре он платит, вахтерам тоже, нас не трогает, так что Ваха положительный герой, точно положительный, иначе не скажешь. Нам он продает непаленую водяру, хотя скидок не делает. Собаку Ваха боится, и когда тот приходит к нам, запирается в одной из комнат, я себе представляю, как он в это время пересчитывает тертые банкноты и заглатывает золотые монеты, чтобы еврей-антисемит Собака Павлов не отобрал в случае чего.
Дальше по коридору, где-то в его недрах, живет Какао – донбасский интеллигент. То есть его мама работает в библиотеке на какой-то шахте. Какао толстый, и мы его не любим, он к нам зато тянется, ну, у него и выхода, по большому счету, другого нет, кто станет водиться с донбасским интеллигентом. Хотя у него есть еще какие-то знакомые в городе, кроме нас, какие-то музыканты, очевидно, такие же пижоны, как и Какао, когда он с ними встречается, то приползает домой на рогах, накачанный портвейнами, и заваливается спать. У Какао есть песочный костюм, в котором он похож на полного мудака, он его почти никогда не снимает, чуть ли не в душ в нем ходит; когда накачивается портвейнами и приползает домой, заваливается в постель прямо в этом костюме, многофункциональная штука выходит – костюм донбасского интеллигента. Проснувшись, Какао выходит на кухню и наблюдает, кто там что себе готовит, нюхает полуфабрикаты и говорит на всякие отвязные темы – неопохмеленный, толстый, в мятом пижонском костюме.
