В 1917 году в Павловском юнкерском училище в Петрограде служил юнкер Ярославцев. Ему только что исполнилось девятнадцать, он был довольно высок ростом, хотя чуточку мешковат. Темно-русые мушкетерские усики придавали его лицу выражение франтоватой воинственности, однако в душе он был чужд романтике скрещиваемых шпаг. Товарищи ценили в нем покладистость характера и природное добродушие.

В тот день (незадолго до Октябрьского восстания) Ярославцев стоял на посту у Николаевского моста. Здесь, со стороны Васильевского острова, была небольшая мраморная часовня, и около этой часовни находился юнкерский пост. Вместе с Ярославцевым был его товарищ по училищу юнкер Косицын.

Становилось холодно. Тяжелая вода под мостом горбилась, сдерживаемая в своем течении порывами ветра, дувшего с моря. Прохожих почти не было. Изредка проползали мимо полупустые трамваи. Набережные казались совсем безлюдными, только вдалеке за чугунной фигурой Крузенштерна, где у гранитного берега теснились деревянные баржи с дровами, маршировали по булыжнику матросы в робах. Иногда пронзительно вскрикивали чайки; слышно было, как хлопает по ветру кусок оторвавшейся жести на карнизе Академии художеств.

С противоположной стороны, от Сенатской набережной, быстрым шагом вошла на мост молодая женщина. Ветер сразу набросился на нее, пытаясь распахнуть полы коротенького рыжего пальтеца с меховой опушкой, трепал заплетенные в косу волосы, бесцеремонно играл подолом юбки, обнажая то и дело тугие икры ног, стянутые высокими полусапожками на пуговицах. Женщина держала в руках клеенчатую папку, в каких носят обычно ноты, и прикрывала ею от ветра лицо, в то же время придерживая то полы пальто, то волосы, а иногда поворачивалась спиной против ветра, и тогда отчетливо обрисовывалась вся ее фигура с тонкой высокой талией.

В огромном сводчатом зале казармы Семеновского пехотного полка набилось тысячи три солдат. Душно, пахнет сыростью и застарелым табачным дымом. А за мутными, пыльными окнами сияет безоблачный теплый апрельский день.

Озлобленные разрухой, голодом, изнуряющим страну, и тем, что все, на что они надеялись, свергая царский режим, оказалось пустой надеждой, солдаты теснятся вокруг стола, на который, как на трибуну, влезают ораторы. И ораторы кричат один за другим, что причина всех бед — большевики.

— Их немцы прислали! — хрипло, с кликушеской убежденностью вопит, взобравшись на стол, худой, с костистым лицом солдат, обнажая свои синие цинготные десна. — Мы тут мучимся, — надрывается он, — мы мучимся, а Вильгельм прислал сюда Ленина в запломбированном вагоне! Зачем это он его прислал, знаете вы? Небось и вагона не пожалел и с деньгами не посчитался. Людей мутить прислал! Вильгельм — он не дурак, он хочет нас голыми руками взять!

И, рванув тщедушную свою шинеленку, солдат вдруг с пронзительной, надрывной горькой тоской закричал: