«Равенство между людьми неестественно, более того, оно нежелательно», — произнес как-то Андре Жид устами одного из своих персонажей. Из какого же сословия следует происходить человеку, чтобы перед ним были открыты

все

возможности его эпохи?

В прежние времена для этого нужно было родиться наследным принцем. В противоестественном же XIX веке было достаточно появиться на свет богатым буржуа. Чем смешаннее при этом происхождение, тем больше шансов на универсальный успех.

Андре Поль Гийом Жид родился 22 ноября 1869 года в Париже, неподалеку от Люксембургского сада, в благополучной, но не лишенной противоречий буржуазной семье. Родители его не были коренными парижанами.

Отец, Поль Жид — юрист, профессор Сорбонны, происходил из старого протестантского рода, основатель которого, известный как пьемонтский Жидо, спасаясь от религиозных преследований, перебрался в конце XVI века в Лангедок. Мать, Жюльет Рондо, родом из Руана, принадлежала к очень богатой католической семье.

А. Жид в возрасте трех лет с матерью

Детство юного парижанина не было ни счастливым, ни несчастливым, но и скучным его не назовешь. Ранние годы и, позже, каникулы проходили попеременно в отцовском Лангедоке и материнской Нормандии. «Моя ли в том вина, — напишет Андре Жид впоследствии в „Дневнике“, — что ваш Бог заставил меня появиться на свет между двух звезд, плодом двух кровей, двух провинций и двух конфессий?»

Смешанное происхождение оправдывало нежелание сделать выбор в пользу одной из семей и одной из конфессий. «Между Нормандией и югом я не хотел и не мог выбирать, и я чувствую себя тем более французом, оттого, что я происхожу не из какого-то одного уголка Франции, оттого, что я не могу мыслить и чувствовать ни по-нормандски, ни по-южному, ни по-католически, ни по-протестантски, но по-французски и оттого, что, родившись в Париже, я понимаю… грубый нормандский жаргон и певучую речь юга, что я любовно храню в памяти одновременно вкус вина, вкус сидра, дремучие леса и обширные луга, покрытые белым цветом яблони и белую кору миндальных деревьев… Более того, не было ничего более несхожего, чем эти две семьи, ничего более несхожего, чем эти две французские провинции, которые соединили во мне свои противоречия.»

Андре довольно рано узнал горе, несколько смягченное благосостоянием семьи, но обострившее чувства.

В октябре 1880 года, в возрасте 48 лет, Поль Жид внезапно умирает от скоротечной чахотки, и его осиротевший сын остается на попечении матери, особы чрезвычайно умной, развитой и открытой, но в то же время непомерно набожной и пуританской.

Овдовевшая мадам Жид с сыном покидают Париж и обитают некоторое время в Монпелье, где Андре чрезвычайно страдает от грубости школьных товарищей и переживает несколько нервных срывов. В конце 1882 года мать и сын перебираются в Руан, где тринадцатилетний Андре влюбляется в свою в то время почти шестнадцатилетнюю кузину из-за Рондо. Всплеск страстей довольно кровосмесительного свойства мог быть признаком врожденного царственного благородства подростка, но мог и не быть.

С 1883 года Андре с матерью — вновь в Париже, и вновь одна за другой сменяются частные школы.

Андре Жид в молодости

В 1889 году Андре Жид принимает первое самостоятельное решение. Успешно сдав экзамены на аттестат зрелости, он записывается в Сорбонну на литературное отделение, начиная одновременно наведываться в некоторые литературные салоны.

В июне 1890 года молодой человек уединяется в шале неподалеку от Аннеси, чтобы писать книгу. Книга — «Тетради Андре Вальтера» — была написана, опубликована за счет автора и представляла собой длинное признание в любви кузине Мадлен.

Атман, четырнадцати лет от роду, один из юных североафриканских друзей А. Жида, 1893 год

Идти своим путем — к этому с юности стремился А. Жид. Нетрадиционная медицина учит, что нетривиальные персоны (возможно, и тривиальные тоже), живущие чужой жизнью обречены на раннюю смерть от роковой болезни своего времени. На рубеже XIX–XX веков такой болезнью все еще была чахотка.

В октябре 1893 года в сопровождении одного из друзей Андре Жид отплывает из Марселя в северную Африку. В Бискре, в Тунисе, Андре испытывает недомогание, заставляющее лишний раз задуматься о болезни, сведшей в могилу его отца, что не мешает ему предаваться чувственным наслаждениям в обществе некоего юного Али.

Сыну моему Ипполиту собирался я поведать о своей жизни, полагая ее поучительной, но его больше нет, а я все-таки говорю. Ему я не решился бы рассказать, как намерен сделать сейчас, о кое-каких любовных приключениях: он выглядел столь невинным, что в его присутствии мне было бы неловко разглагольствовать о своих похождениях. Эти последние теперь не так важны для меня, как были в молодости, но они позволили мне познать себя не в меньшей степени, чем чудовища, с которыми я расправился. Ибо «сначала следует понять, кто ты такой, — говорил я Ипполиту, — и лишь затем твердой рукой принимать наследство. Хочешь ты того или нет, ты, как я сам был когда-то, — наследник престола. Тут ничего не поделаешь: это данность, она обязывает.» Но осознание своей царственности трогало Ипполита еще меньше, чем меня в его годы, легко ускользая от него. О, пора юности и беззаботной невинности! Я был ветром и волной, я был растением, я был птицей. Я не чувствовал пределов своего тела, и всякое соприкосновение с внешним миром пробуждало во мне сладострастный восторг. Я ласково притрагивался к фруктам, к коре молодых деревьев, к гладким камешкам побережий, к шерсти собак, к лошадиным гривам, прежде, чем притронуться к женщине. Все, что Пан, Зевс или Фетида являли мне прекрасного, притягивало меня.

Но настал день, когда отец сказал мне, что так больше нельзя. — Почему? — Да потому, проклятие, что я его сын, и я должен показать, что достоин трона, который наследую… А мне было так приятно валяться на свежей траве или на горячем песке. И все же я не виню своего отца. Что и говорить, ему удалось пробудить во мне разум. Этому и ничему другому я обязан всем, чего достиг впоследствии. Пора было покончить с уединенной жизнью, как бы ни дурманило ощущение полной свободы. Он внушил мне, что ничто великое, ценное и прочное не дается без усилий.

К первому испытанию он подтолкнул меня сам. Надобно было поднимать скалы, под одной из которых, как сказал отец, Посейдон спрятал оружие. Он радовался, наблюдая, как я крепну от этих занятий. И это мышечное напряжение закалило мою волю. Когда в тщетных поисках я выворотил все тяжелые валуны в округе и принялся за камни, мостившие дворцовую площадь, отец остановил меня.

— Оружие, — сказал он мне, — не так важно, как рука, которая его держит. Рука не так важна, как разум, который управляет ею. Вот оружие. Вручая его тебе, я надеюсь, что ты его достоин. Я почувствовал в тебе стремление владеть им и жажду славы. Слава не оставит тебя, если ты будешь употреблять оружие для благородных дел и счастья людей. Твое детство миновало. Становись мужчиной. Покажи мужчинам, что ты можешь быть одним из них. Тебя ждут подвиги. Соверши их.

Эгей, мой отец, был человеком достойным, таким как нужно. Я, надобно признать, подозреваю, что не был его родным сыном. По слухам, великий Посейдон явился причиной моего рождения. Если это правда, то мой переменчивый нрав имеет божественные истоки. Что же до женщин, то тут я никогда не мог остановиться. Эгей временами мешал мне. Но я признателен ему за опеку и за то, что он приучил Аттику поклоняться Афродите. Как горько, что моя роковая рассеянность стоила ему жизни: я забыл заменить траурные черные паруса победными белыми на корабле, на котором возвращался с Крита. Но нельзя же было помнить обо всем. Да и по правде говоря, допросив себя с пристрастием, чего я никогда не делал по доброй воле, вряд ли осмелюсь я поклясться в том, что это в самом деле была забывчивость. Эгей не давал мне воли, скажу я вам, особенно когда, глотнув приворотных зелий колдуньи Медеи, находившей его, с чем он вполне соглашался, староватым для мужа, он пришел к дурацкой мысли обрести вторую молодость, сводя на нет мое будущее, тогда как каждому свой черед. Как бы то ни было, при виде черных парусов… я узнал, возвратившись в Афины, что он бросился в море.

Так и есть: я в самом деле совершил несколько всем известных подвигов. Я очистил землю от множества душегубов, разбойников и чудовищ, прошел там, где прежде даже первые храбрецы не показывались без дрожи, внес ясность в небесные дела, так что люди расправили плечи и меньше боялись неприятных неожиданностей.

Надобно признать, что в те времена страна имела вид неутешительный. Редкие поселения отделялись друг от друга обширными дикими пространствами, кое-где пересеченными далеко не безопасными дорогами. Дремучие леса, окруженные горами — так это было. В наиболее глухих местах хозяйничали разбойники, которые убивали и грабили путников или, по меньшей мере, захватывали их, требуя выкупа; и не было от них спасения. В добавление к разбойникам были еще хищные звери, были и неявные враги, так что когда неосторожность путника оборачивалась бедой, было непонятно, чьей жертвой он стал, а если то были чудовища, вроде Сфинкс

Человек или бог — это всего лишь некто, владеющий оружием, его-то собственное оружие и нужно против него обратить, как сделал я сам с палицей Перифета, угрюмого великана из Эпидавра.

И зевсов перун, скажу я вам, рано или поздно будет обращен против него самого кем-нибудь из людей, как некогда Прометей проделал с огнем. Это об окончательных победах. Что же до женщин, силы и слабости моей, тут всякий раз приходится начинать заново. Я не успевал отделаться от одной, как попадал под чары другой, и не мог покорить никакую, не покорившись вначале сам. Пирифой был прав, когда говорил (почему же я его не слушал!), что главное — не отдаваться с потрохами какой-то одной, как случилось с Гераклом в объятиях Омфалы. Я не хотел и не мог остаться без женщин, потому и повторял себе, отправляясь на новые любовные подвиги: «Иди, но не останавливайся». Та, которая под предлогом защиты собиралась привязать меня к себе нитью тонкой, но нерастяжимой, и она тоже… Но говорить об этом еще не время.

Это очень непростая история. Надобно сразу сказать, что остров Крит был силен. Правил им Минос. Он считал Аттику виновной в гибели его сына Андрогея и как наказание наложил на нас дань: семь юношей и семь девушек должны были ежегодно доставляться, чтобы удовлетворить, сказал он, аппетиты Минотавра, ужасного порождения Пасифаи, жены Миноса, от ее забав с быком. Жертвы определялись жребием.

Так вот, в тот год я только что прибыл в Аттику. Хотя жребий меня обошел (он охотно берег царских детей), я пожелал принять участие в этой игре, вопреки сопротивлению царя, моего отца… Я не хотел пользоваться привилегиями и стремился к тому, чтобы мне оказывались почести только по моей доблести. К тому же, я задумал победить Минотавра, а заодно избавить Грецию от этой отвратительной дани. Да и мне было любопытно побывать на Крите, откуда к нам в Аттику беспрестанно доставлялись красивые, роскошные и странные предметы. Стало быть, я отправился в сопровождении тринадцати других, среди которых был и друг мой Пирифой.

Весенним утром мы пристали к берегу в Амнисе, маленьком портовом городке близ Кносса, столицы острова, где жил Минос и где он воздвиг свой дворец. Мы должны были прибыть накануне вечером, но сильная буря задержала нас. При высадке нас окружили вооруженные стражники, отобрали у нас с Пирифоем мечи, удостоверились, что у нас нет другого оружия и, наконец, увели, чтобы представить царю, который в сопровождении своих придворных вышел навстречу из Кносса. Люди из народа толпились и расталкивали друг друга, чтобы видеть нас. Все мужчины были наги до пояса. Только Минос, сидевший под навесом, был облачен в длинное одеяние, сделанное из цельного куска густо-красной ткани, которое ниспадало с его плеч величественными складками, достигая щиколоток. На его груди, широкой как у Зевса, висели три ряда ожерелий. Многие критяне носили украшения, но грубо сработанные. Те же, что были на Миносе, были сделаны из драгоценных камней и золотых пластинок, отчеканенных в форме лилий

[7]

Царь восседал на троне, за которым виднелся двойной топор

Хотя прежде я обещал себе быть чрезвычайно осторожным и не выдавать ни своего благородного происхождения, ни, тем более, своих дерзких замыслов, мне внезапно показалось, что с того момента, как я привлек внимание царевны, стоит играть в открытую, и что ничто не сможет привязать ее ко мне еще сильнее и вызвать расположение царя, кроме моего прямого признания в том, что я внук Питфея. Я позволил себе даже упомянуть, что по слухам, которые ходят в Аттике, отцом моим был Посейдон. На это Минос сурово заявил, что для ясности дела он предлагает мне немедленное испытание морем. Я решительно ответил, что не сомневаюсь в успешном исходе любых испытаний. Если не сам Минос, то придворные дамы, казалось, растрогались от моей уверенности.

«А теперь, — говорит Минос, — отправляйтесь отдыхать. Ваши товарищи ждут вас за столом. После тяжелой ночи вам нужно, как здесь говорят, подкрепиться. Отдохните. Я рассчитываю видеть вас на праздничных играх в честь вашего прибытия. Потом мы препроводим вас в Кносс, царевич Тезей. Вам отведут комнату во дворце и завтра вы примете участие в нашей вечерней трапезе — обычный скромный ужин в кругу семьи, где вам будет удобно, и где эти дамы будут счастливы услышать рассказы о ваших подвигах. А теперь они хотят приготовиться к празднику. Встретимся там. Вас и ваших товарищей поместят под царской ложей, принимая во внимание ваше царское достоинство, покрывающее славой и ваших товарищей, от которых, тем не менее, мне не хотелось бы вас открыто отличать.»

После того, как Ариадна вручила последнему из победителей последний приз, Минос, в сопровождении свиты покидавший зрелище, вызвал меня к себе.

«Сейчас, царевич Тезей, позвольте пригласить вас, — сказал он, — к берегу моря, для испытания, которое убедит нас в том, что вы действительно сын бога Посейдона, как вы утверждаете.»

Он привел меня на скалу на мысе, где волны прибоя разбивались у самых ног.

«Я собираюсь, — сказал царь, — бросить в воду свою корону. Чтобы оправдать мое доверие, вам придется принести ее со дна.»

Царица и две царевны были при этом, желая помогать испытанию, так что, воодушевленный их присутствием, я возразил: