В августе**** года, в пятницу, по широкой лестнице уже опустевшего здания Совета Министров спускались два пожилых человека. День простоял знойный, безветренный, за окнами жарко светило солнце, но в коридорах и вестибюлях веяло прохладной речной свежестью, пахло луговыми травами, хотя кондиционные и освежительные установки были выключены часа полтора назад, сразу после окончания рабочего дня. И оба человека, — загорелые, в белых с отложными воротниками рубашках, в узких брюках из легкой немнущейся ткани, — казалось, проводили все свое время среди лесов и лугов и лишь ненадолго зашли сюда, под высокие своды здания Совета Министров. Один из них, — астронавт Батыгин, — был почти на голову выше своего худощавого, с тонким костистым лицом спутника — президента Академии наук и заместителя председателя Совета Министров Леонова. Пройдя по пустым залам и коридорам, они вышли в большой внутренний двор, — асфальтовые дорожки перемежались там с газонами и цветниками, а вдоль ограды, скрывая улицу и соседние дома, зеленели огромные вязы.

И Батыгин и Леонов жили в пригородном академическом поселке и полетели туда вместе.

За штурвал вертолета сел Леонов. Часы пик в Москве уже кончились, и геликоптер одиноко повис в воздухе над крышами многоэтажных домов. Немногим ранее в воздухе было бы тесновато: небольшие вертолеты деловито сновали над городом, неохотно уступая дорогу более крупным транспортным, а выше, во втором ярусе, пролетали тяжелые грузовые машины; одноместные милицейские вертолеты, с красными полосками вдоль корпуса, неподвижно висели на постах, и пилоты-регулировщики строго следили, чтобы над Москвою не нарушались правила воздушного движения.

Батыгин взглянул вниз. Геликоптер пролетал над центральной частью города. Редкие автомобили на огромных скоростях неслись по пустым магистралям. Липы сплелись кронами, и сверху казалось, что серое асфальтовое полотно проложено между двумя рядами высоких зеленых клумб.

За три часа, проведенных в Совете Министров, Леонов и Батыгин успели обсудить все главные вопросы, но и сейчас продолжали думать о них.

Весна бушевала в Подмосковье. Подувший с юга полынный ветер разметал и угнал за горизонт серые, зимние облака, и омытое первыми теплыми дождями небо засияло ослепительной синевой. Неисчислимое количество красноватых копий травы сразу пронзило почву и вышло на свет. Копья осторожно, недоверчиво приподнялись над парною землей, потянулись к солнцу и убедились, что обмана нет: весна действительно пришла. И тогда верхние концы копий раскрылись, и в глубине свернутых трубочкой красных листочков показались вторые листочки — нежно-зеленые. А по оврагам, на солнцепеках, цвела мать-и-мачеха, на полянах зажглись первые желтые огоньки одуванчиков, в лесах медуницы выбросили кисточки бутонов. Деревья и кустарники, не мешкая, сбрасывали зимние чехлы почек, и нежные маленькие листочки уже тянулись, как детские ладошки, к солнцу за теплом и светом. Цветочные бутоны на яблонях, грушах, вишнях еще не раскрылись, и осторожные дубы не распускали листья, но ничто уже не могло остановить победного шествия весны, ничто не могло помешать молодости набраться сил, зацвести и созреть…

Электропоезд, в котором ехал Виктор, выйдя из Москвы, круто взял на север, прогрохотал над Волгой у Ярославля, миновал мутную Вятку, Уральский хребет и вырвался у Тюмени на просторы Западной Сибири.

Виктор, выехавший с первой небольшой партией, сразу настроился на романтический лад. Пусть пролетал он над этими местами год назад с Батыгиным, пусть проплывали под вертолетом двойные колеи электрифицированной Сибирской магистрали, бетонированные шоссе, березовые колки, овальные, блюдцеобразные озера… Все, что он делал теперь, представлялось ему совсем в ином свете — значительным, важным!

Подлинная романтика началась, однако, позднее, когда они выехали из Минусинска и направились по Усинскому тракту в Кызыл. Дорога раскручивалась, как кинолента. Сначала она шла степью, и суслики, столбиками застывшие у норок, освистывали машину, а потом горы, маячившие вдали, приблизились, и машина пошла вверх, упрямо подбираясь к плотной стене леса. По бесконечному серпантину дороги, минуя бесчисленные мостики, они поднялись высоко в горы. Виктор ехал в кузове и жадно смотрел вокруг. Он и не думал, что это может быть так увлекательно. Вековая замшелая тайга — чернь — подступала вплотную к дороге, и казалось, что ели и пихты нестройными толпами бегут вниз по склону прямо на грузовик. Могучие горбы сопок, широкие пади между ними, седловины под самым небом, холодные сизые ущелья, рокот рек и щетина дальнего леса — все это представлялось Виктору единой гигантской картиной, сработанной неведомыми колоссами.

Быстро промелькнули первые недели в Кызыле.

Первую половину дня, нарушив свой многолетний режим, Батыгин провел вне стен Института астрогеографии: близились сроки начала космических исследований, и все больше времени отнимали организационные дела. Прямо из дома Батыгин поехал в Институт физики Земли, астрогеофизический отдел которого разрабатывал для экспедиции специальную аппаратуру, а оттуда — на один из подмосковных заводов, где эта аппаратура изготовлялась… Во время первого полета на Луну, в котором участвовало всего несколько человек, Батыгину пришлось совмещать обязанности астрогеографа, геолога, астрогеофизика. В составе будущей экспедиции предполагался небольшой астрогеофизический отряд, но и теперь Батыгин считал необходимым усвоить все тонкости сложнейшей аппаратуры…

В конце рабочего дня Батыгин позвонил в Совет Министров Леонову. Секретарь сказал, что Леонов сегодня работает в Президиуме Академии наук, и сразу же соединил с ним Батыгина, — они условились о встрече через час.

Леонов все время следил за подготовкой экспедиции, и поэтому Батыгин лишь коротко информировал его о состоянии дел: один из звездолетов готов, второй, предназначенный для семян растений, микроскопических водорослей и колоний бактерий, будет закончен в ближайшие недели.

— Через год, в намеченные сроки, сможем вылететь, — закончил Батыгин.

— Т-а-а-к! — Леонов, довольно улыбнулся. — Слушаю вас, а у самого вот тут, под сердцем, щемит: и страшно за вас и с вами полететь хочется!

Конгресс астрогеографов, посвященный началу Международного космического года, состоялся весною**** года в Рио-де-Жанейро и привлек к себе внимание всей мировой общественности. Газеты на все лады склоняли имена Батыгина и Джефферса.

А «соперники» отдыхали на веранде отеля, с которой открывался прекрасный вид на Атлантический океан, и мирно беседовали. Рядом с Джефферсом сидела его жена — пожилая женщина в темных очках, почти совсем седая, с моложавым приветливым лицом. Большие темные очки прикрывали ее невидящие глаза — более двадцати лет назад она ослепла после тяжелой болезни. Джефферс всегда был неразлучен с женою, и вне Института астрогеографии они всюду появлялись вместе. И после болезни она продолжала ездить с ним в экспедиции, переплывала океаны, и Джефферс рассказывал ей обо всем, что видел, а она уверяла, что живо представляет себе и горы, и леса, и звезды, отраженные в тихих северных озерах, и волны, идущие с океана. Она была другом Джефферса, он делился с ней всеми замыслами, и за последние годы они расставались всего один раз, когда Джефферс повел астроплан на Луну.

Батыгин был давно знаком с Элеонорой Джефферс и знал, какое большое место занимает она в жизни своего прославленного мужа. Когда Джефферс улетел на Луну, Батыгин переписывался с Элеонорой Джефферс, подбадривая ее, и и даже лукавил, уверяя, что полет совершенно безопасен.

И сейчас ученые разговаривали не стесняясь ее, потому что от Элеоноры Джефферс у них не было и не могло быть секретов.

— Все это писалось уже не один раз, — говорил Джефферс, указывая на жирные газетные заголовки. — Они не очень изобретательны, эти репортеры. Они уже не раз стыдили меня и натравливали на вас. Я привык не обращать внимания на газеты.

На следующий день все газеты вышли в траурных рамках. С газетных витрин, с прилавков киосков на прохожих смотрело суровое лицо Джефферса…

Никогда еще Денни Уилкинс не чувствовал себя в Москве так плохо. «Черт возьми, Джефферс отдал жизнь за идею, за великое дело, он боролся за торжество человеческого разума, и его имя потомки с любовью пронесут через века!.. А чего ради поставил на карту свою жизнь он, Денни Уилкинс?.. Только потому, что Герберштейн когда-то подобрал и накормил его?..»

Почти два года провел Денни Уилкинс в социалистической стране; никто не помыкал им, он получал деньги наравне со всеми и жил так же, как жили другие, и подчинялся только тем, кто своим трудом заслужил право руководить. Впервые в жизни Денни Уилкинсу показалось, что у него нет хозяина. Если бы он захотел уйти от Батыгина, — он ушел бы, и ему сразу дали бы другую работу. Денни Уилкинс понимал, что если он начнет делать свое дело лучше, чем другие, то этим — и только этим, а не предками, знакомствами, ловкостью, лестью — он завоюет уважение и право на более крупный пост, на более ответственную должность. И Денни Уилкинсу казалось, что он сумел бы выдвинуться, заслужить общественное признание, потому что он не такой уж дурак и работать умеет…

Денни Уилкинс спрашивал себя, как бы он жил, если бы навсегда остался в Советском Союзе — не в качестве агента, нет, а как полноправный гражданин этой страны. И ему казалось, что жил бы он гораздо лучше, чем жил до сих пор. По крайней мере он не испытывал бы страха, как испытывает его сейчас, не боролся бы с каждым проявлением чувства, как борется сейчас. И тогда они с Надей смогли бы построить настоящую семью. А он, Денни Уилкинс, хочет ребенка, хочет иметь свою семью. И все это он мог бы осуществить, если бы… Если бы не существовало на свете Герберштейна, невидимого, но грозного хозяина, купившего его жизнь целиком…

Но сейчас — разве имеет он право навсегда связать свою жизнь с жизнью Нади?.. Разве может он ставить под угрозу будущее Нади и ребенка?..

Виктор думал, что не сможет заснуть в ночь перед выходом на планету, но, сломленный усталостью, спал так крепко, что проснулся чуть ли не последним. Ночью ему снился странный сон: он все время улетал с Земли и неизменно возвращался обратно, не долетев до цели. И это не огорчало Виктора; наоборот, ему казалось, что от Земли его отрывают против воли, а возвращается он на нее сам, силой своей любви к ней, огромной любви, которой все нипочем, которой подвластны межпланетные пространства, которая связывает, объединяет планеты, подобно Солнцу… Уже просыпаясь, но не открывая глаз, Виктор вспомнил о Светлане; не о Светлане-жене, нет, о Светлане-девушке, упрямой, своенравной, но такой любимой. Он подумал, что сегодня днем обязательно увидит ее, и от этой мысли на душе сразу стало покойно и светло…

— Рассвет, — сказал рядом с ним кто-то очень далекий, и Виктор немножко удивился: почему так громко прозвучал голос?..

— Рассвет! — радостно откликнулся второй.

«И чему они радуются?.. Как будто рассвет — невесть какая редкость на Земле…»

— Всего семь часов — и рассвет! — ликовал второй голос.