— Дорогая, открой окно, душно, — сбрасываю с себя одеяло, но легче не становится, подхожу к окну и раскрываю его. Боже мой, во дворе орда всадников с копьями и луками, некоторые с пищалями. Я забываю про духоту и тупо гляжу на них со своего третьего этажа. — Что это за карнавал, дорогая? В нашем дворе снимают кино?

И тут меня пробивает, какой карнавал, какая массовка, я три года живу в восемнадцатом веке, у меня молодая жена и новорожденный сын. Что за ерунда, пытаюсь я обернуться к кровати и просыпаюсь. Темно, невозможно дышать, лицо закрыто какой-то тряпкой, сбрасываю её рукой и вздыхаю. Лучше бы этого не делал, вонь стоит ужасная, едва не закашлялся, пытаюсь дышать ртом. Где я? Пока глаза привыкают к глубокому полумраку, пытаюсь вспомнить, что со мной случилось. Попытка шевельнуть головой отзывается сильнейшей болью, ощупываю правой рукой лицо, грудь, дохожу до левой руки. Что же я левой-то не пользуюсь? Малейшее движение в левой руке отзывается толком боли в левой же ключице. В детстве я ломал ключицу, только правую, но воспоминаний достаточно, чтобы ясно понять, сейчас сломана левая ключица. Плохо, левой рукой ничего сделать не смогу. Осторожно напрягаю поясницу и ноги, слава богу, там всё цело, ноги работают и не болят.

Ноги босые, прикрытые чьим-то тёплым телом, я боюсь пошевелиться, чувствуя, что со всех сторон окружён спящими людьми. Мы лежим в буквальном смысле вповалку, моя голова покоится чьих-то ногах, а левая рука прижата к полу тяжёлой задницей соседа слева. Ничего рассмотреть я так и не смог, судя по мирному храпу соседей, на улице ночь, придётся работать мозгами. Последнее яркое воспоминание — возвращение Палыча из рейда по башкирским степям. Он молодец, смог сохранить всех ребят, хоть раненых и простывших, но всех довёл обратно. Сам при этом словил стрелу в ногу, кость, к счастью, не задела. Помню, сидим, пьём чай с пирогами, слушаем рассказы Ивана о партизанских действиях, по «принуждению к миру». Он сам так выразился, рассказывая, как «примучивал» башкир, добираясь до моих доносчиков. Потом долго вспоминал свою службу у Пугачёва, что-то очень интересное, не могу вспомнить, рассказывал Палыч, уже нам двоим, мне и Вовке. Ладно, вспомню потом.

Следующее яркое воспоминание, рано утром я отправился в Прикамск, верхом, налегке. Зачем же я туда собрался, снова ударила тупая волна боли в затылок при попытке вспомнить. Черт с ним, поехал и поехал, что же так болит, не вспомнить ничего с этой болью. Постараюсь вспоминать, что легче, например, Прикамск. Доехал я туда или нет, спрашиваю сам себя, ожидая новой волны боли, голова молчит. Значит, доехал. Что же там случилось? Волны боли с новой силой погребают меня, едва удерживаюсь от стона, чтобы провалиться в спасительное беспамятство. Остаток ночи один кошмарный сон сменяется другим, какие-то перекошенные лица, крики, отрубленная голова Фрола Аггеича, нашего городового. Незнакомые бородачи в полушубках, радостное лицо Акима, улыбающегося мне в глаза. Даже во сне вспоминаю удивлённо, я же его продал в Сарапуле, как он оказался в Прикамске? Не успеваю додумать, яркий свет бьёт в глаза, облегчённо просыпаюсь.

— Вставайте, господа покойнички! — этот крик не добавляет оптимизма. Рассматриваю сквозь пар на фоне открытой двери троих казаков в тулупах. Со стоном пытаюсь встать, едва не упал, толкаю соседа. Ба, это же поручик Жданов, избитое лицо с заплывшими глазами трудно узнать. Слева от меня поднимается батюшка, с кровоподтёками на лице, рядом с ним доктор. Он-то здесь при чём? Нас семерых выталкивают из баньки, все мы босые, избитые, узнаю ещё троих собратьев по несчастью — старших мастеров Прикамского завода. Управляющего с нами нет, дай бог, успел сбежать. Я уже понял, что попал в плен пугачевским помощникам, судя по их радостным лицам, сейчас нас будут казнить. Или, как там, у Пушкина, непременно будет суд? Да, хотелось бы побывать на суде, посмотреть напоследок, да вспомнить всё же, как я в плен попал. Почему-то эта мысль меня тревожит больше всего.

Палыч оказался прав, пугачёвцы действительно начали штурм ночью, примерно в три часа после полуночи. Мы с Иваном каждые полчаса проверяли караулы, по очереди, разумеется. Спать приходилось с перерывами через сорок минут, впрочем, организм в осаде работает лучше любого будильника. Проснувшись в половине четвёртого утра, я отправился проверять посты, заметив Палыча у главных ворот. Он пристально наблюдал из бойницы за темнотой на окружающем поле, возле него стояли трое бойцов с незажженными факелами, в ожидании команды. Палыч послал меня наверх,

— Возьми десяток гранат, на всякий случай, вдруг подберутся близко. Да, берегись шальной пули.

— Ты, как заботливая мама, — я побежал наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Несмотря на предстоящий штурм, настроение было отличное.

Едва я поднялся на своё место, как зажженные факелы полетели со стен крепости наружу, освещая густые цепи нападающих. Да, что там цепи, восставшие шли настоящей толпой, словно на Первомайской демонстрации. При виде падающих факелов командиры подстегнули крестьян, именно они шли в первых рядах, толпа побежала к стенам крепости. Тут стали бить пушки, я впервые воочию увидел результаты своего детища. Нападавших не просто выкашивало, крупная картечь разрывала людей на куски. Даже мне стало страшно смотреть на поле со стен крепости, представляю, что творилось в головах этих смертников! Грешным делом, после этого зрелища, захотелось наказать тех, кто послал крестьянских парней на убой. У Палыча, судя по всему, мысли совпали с моими. По краю поля, на пределе возможности, распустились фонтаны миномётных взрывов, которые стали передвигаться в сторону крепости. Пушечные выстрелы с крепостных стен прекратились.

Сразу послышались крики и стоны раненых, крепкий мат, жалобы и молитвы, заглушавшие далёкие разрывы миномётных зарядов. Миномётный огонь через пару залпов прекратился, Палыч поднимался ко мне на стену.