Еще в ранней юности я обнаружил для себя, что реальный коммунистический строй в России во многом не соответствовал прекрасному коммунистическому идеалу. Вместе с тем всякое иное общественное устройство для меня было неприемлемо. Как жить с такими умонастроениями? Я сказал себе тогда (это был 1939 год), что идеальное общество, которое удовлетворило бы меня полностью, никогда не существовало и не будет существовать. Я решил, что важно не столько то, каким является данное мне общество, сколько то, каким должен стать я сам в условиях этого общества согласно моим представлениям об идеальном человеке. Такая задача казалась мне осуществимой. Но осуществимой ценой жертв и страданий, что меня не пугало, а, наоборот, делало жизнь осмысленной. Я отбросил всякие намерения насчет преобразований общества и начал делать эксперимент над самим собою — создавать идеальное общество из одного человека, то есть из самого себя. Постепенно я выработал свою систему правил поведения, позволявшую мне сохраниться и развиться в качестве автономной личности в условиях советского (коммунистического) общества. Делал я это исключительно для себя, не помышляя о предании гласности своих идей.

Но судьба моя сложилась так, что в возрасте уже за пятьдесят лет (в 1974 году) я обратился к писательской деятельности. Естественно, многое из того, что я обдумывал и изобретал для личного пользования, стало появляться на страницах моих книг в форме высказываний моих литературных персонажей, причем порою в юмористическом виде. Было бы ошибочно отождествлять меня с героями моих книг. Но некоторые из них в той или иной мере выражали и мои жизненные принципы. Таким, в частности, является главный герой этой книги, Иван Лаптев.

Иван Лаптев принимает коммунистическое общество как данность, как явление природы. Это не значит, что он доволен им. Наоборот, оно вызывает у него отвращение. Но он не хочет его реформировать или уничтожать. Он считает, что любое другое общественное устройство еще хуже его, а всякие попытки его улучшить могут привести лишь к ухудшениям. Он решает изобрести свое религиозное учение («учение о житии»), благодаря которому человек смог бы жить достойным образом в данном обществе. Говоря его словами, он хотел научить людей, как стать святыми без отрыва от греховного процесса жизни. Я как автор вовсе не призываю читателя следовать примеру и советам Лаптева. Я описал его и его учение как одну из возможных жизненных позиций. Более того, я старался показать, что такой путь не всякому по силам, что это путь страданий — путь на Голгофу.

Эта книга была закончена уже в 1982 году. В дальнейшем она подверглась лишь незначительным переделкам. Моя жизнь в то время сложилась так, что особого рода «почитатели» моего творчества получили доступ к моим рукописям. Помимо рукописи этой книги, та же судьба постигла рукопись другой книги, «Живи», написанной примерно в то же время. Был даже довольно продолжительный период, когда я сам был лишен доступа к моим рукописям, и судьба их мне была неизвестна. Я тогда об этом неоднократно заявлял в моих интервью для прессы. Когда я получил свои рукописи обратно, то по ряду причин не смог опубликовать их немедленно с целью самозащиты, как я это был вынужден сделать в свое время с книгой «Желтый дом». Одна из этих причин состоит в том, что мой издатель выпускал в это время в свет мои другие работы и просто не мог опубликовать еще две.

Я считаю необходимым заявить обо всем этом, так как попытки деморализовать и дискредитировать меня самыми подлыми методами упомянутые «почитатели» моего творчества не прекращали все годы моего пребывания на Западе и, судя по всему, намерены продолжать и впредь.

К счастью, у меня сохранилась рукопись книги «Иди на Голгофу», почти полностью написанная от руки, а также достаточно большое число написанных от руки страниц книги «Живи». Я убежден в том, что криминалистическая экспертиза без особого труда может датировать время написания этих книг. Кроме того, современный лингвистический анализ может подтвердить это со своей стороны. Не исключено, что содержание рукописи следующей моей книги, которая будет называться «Пара Беллум», которую я закончил в конце 1984 года и намереваюсь опубликовать в 1986 году, тоже стало известно упомянутым «почитателям», Я хочу предупредить всяческих охотников до моих рукописей о том, что рукописи или копии рукописей моих книг находятся на хранении в банке, где точно зафиксирована дата, когда они были туда помещены, так что всякие злоупотребления на этот счет теряют смысл.

Думаю, что в конечном счете страна, прибегающая к подлым методам травли неугодных ей ее бывших граждан, так или иначе будет за это наказана. Нет ничего тайного, что не стало бы явным. В моих книгах, статьях и устных выступлениях я стремился к реалистическому и объективному описанию советского общества, за что я заработал здесь репутацию апологета коммунизма и даже советского агента. Все эти годы на Западе я жил в атмосфере ложных слухов по моему адресу, клеветы, травли. Участие в этом моих бывших соотечественников было всегда ощутимо, а порою граничило со смертельной опасностью для меня.

И что бы обо мне ни думали и ни говорили живущие на Западе люди, независимо от их мнения, я должен, к моему великому сожалению, признать, что моя бывшая родина не заслуживает никакого морального уважения, что она превратилась в воплощение подлости и пошлости коммунистической тенденции эволюции человечества. В моей дальнейшей литературной и научной деятельности я намерен сделать все зависящее от меня, чтобы изображать советское общество без всякого снисхождения к неким трудным обстоятельствам его истории. Эти обстоятельства давно исчерпали себя. И привычка этой страны ко всеобъемлющей и всепроникающей подлости стала ее подлинной натурой.

Солнечный луч выскочил из-за высотного здания гостиницы «Волга» скользнул по лысине В. И. Ленина, высеченного «в натуральную величину» (как сказал сам товарищ Сусликов — первый секретарь Областного Комитета КПСС) из красного гранитного монолита высотой в пятнадцать метров, промчался вдоль по улице Горького мимо купеческих и дворянских особняков, в которых теперь разместились руководящие учреждения области, на миг задержался на здании Областного Управления КГБ, как бы обозначив свою благонадежность, и устремился в Новые Липки — новый жилой район города, воздвигнутый по аналогии с московскими Новыми Черемушками «как знаменательная веха на пути нашего неудержимого движения вперед, к полному коммунизму» (это опять-таки исторически подлинные слова самого товарища Сусликова). Ворвавшись в Новые Липки, вышеупомянутый солнечный луч осветил помойку, в которой уже деловито рылись голуби и кошки, и замер на безмятежном лике Ивана Лаптева — известного в городе Энске тунеядца, пьяницы, поэта и проповедника, отсыпавшегося после вчерашнего перепоя в песочнице на детской площадке. Вчера он слишком поздно вернулся «домой», и жильцы квартиры, где он снимал койку, в наказание не отперли ему дверь. Почувствовав приветливое тепло первого солнечного луча, Лаптев раскрыл свои ясные, как голубое безоблачное небо, очи, вытряхнул песок из бороды и кудрей своих, потянулся, широко зевнул и издал звук, от которого испуганные голуби вспорхнули на крышу ближайшего дома, а кошки стремительно взлетели на деревья. «Боже, как хорошо жить на свете», — прошептал он и побрел к крану, к которому дворничиха присоединила резиновую «кишку» для поливки двора.

0 том, что произошло дальше, вам расскажет сам Иван Лаптев. Говорить — его призвание и профессия. Как отнестись к его словам, решайте сами. Он искренен и чистосердечен, и потому его слова заслуживают доверия. Но он искренен и чистосердечен по-русски. A мы, русские, утратили критерии различения правды и вымысла. Мы с упоением верим в ложь и с остервенением опровергаем очевидные истины. И потому слова моего рассказчика заслуживают, безусловно, сомнения

Мюнхен, 1982 г

Именно так и случилось: вчера мы «загулялись» далеко за полночь, и ночевать мне пришлось во дворе, в песочнице, на детской площадке. Холодно, неуютно, но зато гигиенично. И вот:

Известный в городе интеллектуал, печатающий свои прогрессивные сочинения в столичных журналах, окрестил своего пятилетнего сына. Поскольку у меня репутация человека, причастного к религии, меня пригласили на выпивку по этому поводу. Когда гости основательно упились, меня попросили сочинить стихи в честь новорожденного.

Так начал я свою импровизацию. Мне аплодировали. Потом я говорил о родителях, которые научат новорожденного основам жизни, об учителях, обучающих грамоте, о друзьях, протягивающих руку и подставляющих плечо, о женщинах, сулящих блаженство, о соратниках, зовущих в поход, о развлечениях и прочих атрибутах жизни. Мне опять аплодировали. Потом я сказал: «но». «Но скоро случится так, — сказал я, — что ближние станут чужими, они обвинят тебя в неблагодарности, а ты будешь жесток и беспощаден с ними; учителя проклянут за то, что ты не последовал их заветам, а ты обвинишь их в лжеучении; женщина изменит, наслаждения жизнью породят скуку, опустошение, разочарование. И ты будешь одинок и никому не нужен…» На сей раз слушатели не аплодировали. Одни подавленно молчали: мол, что правда, то правда. Другие гневались: мол, нельзя так мрачно смотреть на жизнь, мол, живем же мы, и не так уж плохо живем, не голодаем, спим не на улице, выпить что имеем.

Так закончил я свою импровизацию. Настроение у гостей окончательно испортилось. Решили, что пора расходиться по домам. Еле стоявший на ногах хозяин сказал на прощание, что «эти сволочи» (он имел в виду реакционные силы нашего общества) наверняка закатят ему выговор по партийной линии с занесением в учетную карточку, так что придется целый год изображать политическую зрелость и активность, чтобы этот выговор снять. По дороге домой меня остановили здоровые парни (их было четверо на одного), обыскали мои карманы; не обнаружив в них ничего, дали мне пару оплеух и пообещали в следующий раз оторвать бороду, если мои карманы снова будут пусты. Я обещал исправиться. Входи, родившийся, в прекрасный мир земной! Входи и вкуси от радостей бытия.

Жизнь коротка, но каждое ее отдельное мгновение долго. Особенно когда стоишь в длинной очереди к начальнику милиции. В такие мгновения в голову приходят самые дикие идеи.

— Ну, Лаптев, — спросил начальник вместо приветствия, когда наконец-то подошла моя очередь, и я предстал пред его суровым, но справедливым взором, что ты на сей раз надумал?

— Хочу изобрести новую религию. Чем я хуже Христа, Будды, Конфуция или Магомета? Вот возьму и придумаю. Делать все равно нечего, а от мыслей голова пухнет.

— Насколько я вижу, у тебя не голова, а морда распухла. И, очевидно, не от мыслей. Работать, Лаптев, надо. Тогда не до мыслей будет.

— Мудро сказано. Первая предпосылка всякой религии — мыслящее безделье. Занятой человек не способен придумать даже паршивый анекдот, а не то что религию. Между прочим, Будда полсотни лет бездельничал, пока не додумался до нескольких банальных постулатов своей веры.

Ночью я очнулся и тут же погрузился в бредовое состояние. Мне казалось, что меня куда-то волокут.

— Куда? — спросил я беззвучно.

— На Суд! — также беззвучно загремел Голос.

— На какой?

— На последний.

У меня часто появляется желание что-то сделать, но очень редко появляется желание делать то, что я хочу сделать. Не думайте, что это — мертвая софистика. Это — живая диалектика. Я сейчас сформулирую свою мысль в иной форме, и вы будете даже разочарованы ее банальной ясностью: я хочу что-то сделать, но не хочу прилагать усилия к осуществлению своего желания. Видите, как это просто. Между прочим, таковы вообще все «вечные проблемы», которые величайшими мыслителями прошлого и их ничтожными интерпретаторами настоящего возведены в ранг самых глубоких и сложных. Стоит их сформулировать в несколько иной форме, как сразу обнаруживается пустота и никчемность. Например, вечная проблема номер один «Быть или не быть?» для русского человека предстает в форме: пить или не пить? И двух мнений тут не может быть: конечно пить! И еще как пить! Потом повторить. Потом добавить еще. И затем начать по-новому. Эта проблема номер один в русском языке может быть сформулирована также в иной форме: бить или не бить? И опять-таки двух мнений не может быть: бить, непременно бить! И главным образом — в морду. Западу, само собой разумеется, этого не понять, ибо русские проблемы на западные языки перевести невозможно. Исчезает романтическая окраска и психологическая глубина.

Желание ничего не делать появляется у меня еще чаще. Но на сей раз я прилагаю титанические усилия к тому, чтобы осуществить свое желание. И всегда успешно. Западные мыслители усматривают в этом «обычную русскую лень». Они, как всегда, ошибаются.

Сейчас у меня появилось желание сочинить роман. А почему бы нет? Все советские эмигранты что-нибудь сочиняют. Чем я хуже их? Итак — роман. Причем в первоначальном смысле слова: о любви. Но о любви особой — между Советским Союзом (Москвой, короче говоря) и Западом. О какой тут любви может идти речь, возмутитесь вы, если… Именно это «если» и позволяет видеть тут любовь подлинную. Можно сказать, любовь до могилы. Если вы прочитали вышеприведенные эпиграфы, вы должны понять, в чем тут дело. А если пропустили, прочтите непременно. Времени это отнимет минуту, а мудрости наберетесь на всю жизнь. Любовь между моими героями является не только подлинной, но и современной: она гомосексуальна. Причем Москва есть активный партнер. Спросите любого советского человека, что Москва делает с Западом, и вы услышите нечто такое, что подтверждает мое предыдущее утверждение. Граждане западных стран скажут то же самое, только в более приличных выражениях. Но отношение наше к этой связи в корне различно. Запад считает ее здоровой и испытывает от нее сладострастное удовлетворение. Мы же испытываем чувство стыда и брезгливости. Правда, не за себя, а за Запад.

Один мой знакомый десять лет работал в одной западной стране шпионом. Недавно его разоблачили, причем — случайно: он в пьяном виде предложил своему собутыльнику (местному журналисту) на пари организовать демонстрацию протеста на любую заранее заданную тему. Инцидент получил огласку, и моего знакомого выслали из страны. Сделали это вяло и неохотно: страна была заинтересована в сохранении дружеских отношений с Москвой. Приехав в Москву, мой знакомый говорил (разумеется, в пьяном виде), что «все эти недоноски» (он имел в виду западных лефтистов, пацифистов, нейтралистов и интеллектуалов) стоят того, чтобы… И далее он сказал именно те слова, которые я постыдился привести выше.