Если не вся европейская история, то, несомненно, история капиталистического духа ведет свое начало от борьбы богов и людей за обладание золотом, приносящим несчастье.

Волюса рассказала нам, как из смешения первобытного водного царства Ванов и светлого царства Асов явилась в мир всякая распря и всякий грех и как это случилось от того, что золото, достояние водного мира, попало в обладание Асов через посредство карликов-ремесленников из недр земли, известных в качестве воров золота и золотых дел мастеров. Золото, символ земли, производящей на свет свои золотые злаки и плоды, из-за которого разгорается всякая зависть и всякая распря, которое становится орудием всякого греха и всякого искупления, — золото символизирует теперь вообще чувственное могущество и великолепие (13), для всех желанное, цель всеобщих стремлений. В этом глубочайшем смысле Эдда ставит стремление к золоту в центр мировой истории:

увещевает Фафнир. Но Зигфрид отвечает:

Было бы детским заблуждением представлять себе, что жажда золота и страсть к деньгам оказали только непосредственное воздействие на хозяйственную жизнь в том направлении, что они родили из себя капиталистический дух и капиталистическое предприятие. Так быстро и так просто не протекал генезис нашей современной хозяйственной системы и в особенности современного хозяйственного образа мыслей.

Вначале усиливающаяся страсть к наживе не оказывала, пожалуй, вообще никакого влияния на хозяйственную жизнь. Стремились получить в свое обладание золото и деньги вне способов нормальной хозяйственной деятельности, даже довольно часто оттесняя на задний план и запуская свое хозяйство. Наивный человек совершенно не думал, будучи крестьянином или сапожником и даже — при нормальных условиях — будучи купцом, что эта его будничная деятельность может послужить для него путем к добыванию богатства и сокровищ.

Такой человек, как

Альберта,

стоявший в центре деловой жизни и несомненно уже проникнутый капиталистическим духом, приводит в качестве источников денежной наживы наряду с крупной торговлей следующие (30):

1) поиски кладов;

2) происки, чтобы получить наследство, — о тех и других он говорит, что им предано «немало людей»;

Предприятием (в самом широком смысле) мы называем всякое существование дальновидного плана, для проведения которого требуется длительное совместное действие нескольких лиц, подчиненное единой воле.

«Дальновидного плана»: это исключает инстинктивные, внезапные вдохновения. Не составляет предмета «предприятия», если пара бродяг быстро сговариваются ограбить только что прошедшего мимо прохожего, наоборот, его составляет план воровского сообщества в такой-то день выполнить хорошо обдуманный взлом, и еще более — план того же воровского сообщества сходиться для выполнения многочисленных краж со взломом.

Требуется «осуществление» плана: недостаточно, следовательно, того, что идея плана зародилась, и того также, что его выполнение уже решено и обсуждено.

Чтобы осуществилось предприятие, план должен быть такого рода, что «для его проведения требуется длительное совместное действие нескольких лиц». Предприятие, следовательно, не есть осуществление хотя бы самого дальновидного плана, если его выполняет только один. Поэтому исключается всякая художественная, так же как и всякая чисто ремесленная деятельность.

Проведение плана должно быть подчинено единой воле, которая все же может быть воплощенной в нескольких лицах или даже может являться только мыслимым единством. Совместно предложенная и осуществленная прогулка не есть предприятие, но африканская экспедиция или Куковское либо Штангеновское путешествие является таковым.

В каких же областях впервые проявился этот предпринимательский дух? Какие были первые предприятия?

Я усматриваю в истории Европы четыре основные формы организации предприятия, которые затем стали решающими для всего позднейшего развития:

1. Военный поход. 3. Государство.

2. Землевладение. 4. Церковь.

Здесь, конечно, совсем не место изображать эти четыре организации, хотя бы даже в общих чертах во всей их сложной сущности. Дело не может идти ни о том, чтобы написать их историю, ни даже о том только, чтобы показать своеобразие их структуры. (Поскольку это необходимо для понимания общего хозяйственного развития, я беру на себя эту задачу в новой переработке моего «Современного капитализма».) Здесь я хочу только в двух словах привлечь внимание читателя к принципиальным соотношениям, которые существуют между указанными организациями и идеей предприятия.

Здесь должно быть показано, в какие своеобразные соединения вступают страсть к деньгам и предпринимательский дух, как из этих соединений рождается капиталистический предпринимательский дух. Мы увидим, что формы, в которых осуществляется это соединение, первоначально чрезвычайно различны, так что и типы капиталистических предпринимателей, «дух» которых мы исследуем в его развитии, вначале коренным образом отличаются друг от друга. Во всех изображениях генезиса капитализма, имевших место до сих пор, слишком мало, мне кажется, обращено внимания на различный по глубочайшему своему существу образ возникновения капиталистических предприятий, который наложил далекий друг от друга, как небо от земли, отпечаток и на «дух», управляющий хозяйствующими субъектами.

Если хотеть, как в настоящем случае, прежде всего познать, из какого духа возникли капиталистические хозяйства, в каком духе они первоначально велись, то нужно исключить из рассмотрения чисто внешние обстоятельства их возникновения, чисто, механическую сторону их строения. Внешне, механически капиталистические предприятия как еще и ныне, так и в начальный их период возникают таким образом, что предоставляется крупная денежная сумма (тем самым обращающаяся в капитал) для приобретения на рынке нужных средств производства. Кто-нибудь выкладывает эти суммы: он их «закладывает», как говорили раньше, в общем виде, безразлично, давал ли он их на то, чтобы оплатить издержки на отвод воды в руднике, на которые не смогли больше набрать денег горнопромышленники, или на то, чтобы дать ткачу возможность приобрести сырой материал, или на выполнение еще какой-нибудь иной промышленной функции. Деньги, на которые работало банковское учреждение, уже в ранние эпохи собирались путем приема вкладов в депозит; капиталы, вложенные в торговлю или в судоходство, составлялись в форме коммандитных вкладов или путем долевого судовладения, позднее — путем росписи по акции. Или же предприниматель сам имел достаточно свободных средств, чтобы вести с ними капиталистическое хозяйство. Различный способ составления капитала не имеет, однако, решающего значения для духа, в котором ведется предприятие. Ибо он определяется не кредиторами как таковыми, а предпринимателем, использующим денежные суммы. Кредиторы являются часто обществом совсем пестрого состава.

Об этом свидетельствуют следующие без разбора выхваченные примеры.

У Перуцци и Барди в момент их банкротства (в XIV столетии) одно только духовенство имело на 550 000 фл. вкладов. При банкротстве Скали и Амиери в 1328 г. погибло более 400 000 фл. вкладов. «Кто имел деньги во Флоренции, понес, потерю», — пишет

В текстильной промышленности, в торговле галантерейным товаром, в мелкой железной промышленности «заклад» оплачивают то разбогатевшие ремесленники, то богатые купцы, «оптовики»: «оптовик вряд ли может жить, не вложив денег в мануфактуру» (63).

В том, что мы ныне обозначаем как капиталистический дух, содержится, кроме предпринимательского духа и инстинкта наживы, еще множество других душевных особенностей, из которых известный комплекс я объединяю в понятие мещанских добродетелей. Под ними я разумею все те воззрения и принципы (и им направляемое поведение и поступки), которые вместе составляют хорошего гражданина и отца семейства, солидного и «осмотрительного» делового человека. Говоря иначе, в каждом законченном капиталистическом предпринимателе, в каждом буржуа сидит «мещанин». Как он выглядит, где он появился на свет?

Насколько я усматриваю, в своей законченности «мещанин» нам впервые встречается во Флоренции около конца XIV столетия: в течение треченто он, очевидно, родился. Тем самым уже высказываю, что под «мещанином» я разумею отнюдь не всякого жителя города и не всякого купца и ремесленника, но своеобразное явление, которое еще только развивается из этих: внешне представляющихся мещанами групп, человека с совершенно особенным характером души, для которого мы не имеем лучшего обозначения, чем избранное нами, правда, в кавычках: он — «мещанин», говорим мы еще и ныне, чтобы обозначить тип, а не сословие.

Что привлекает наше внимание как раз во Флоренции, когда мы интересуемся рождением «мещанина», — это обилие свидетельств, которыми мы обладаем, о его существовании в этом городе уже в XV столетии (141). Целый ряд деловых людей и людей, которые, во всяком случае, были близко знакомы с деловой жизнью того времени (а кто же не был знаком с ней в этом Нью-Йорке кватроченто?), оставили нам свои воззрения в ценных мемуарах или назидательных сочинениях, из которых на нас глядит в законченной ясности образ Бенджамина Франклина, ставшего воплощением мещанского принципа. То, что многократно считали возникающим лишь в XVII и XVIII столетиях — принципы упорядоченного мещанского существования со всеми признаками ярко выраженной мелочности и благоприличия, — это уже около 1450 г. составляет жизненную основу в психике флорентийских торговцев шерстью и менял.

Законченным типом «мещанина» кватроченто, чьи сочинения представляют для нас самый ценный источник для того, чтобы составить суждение о характере духа этой наиболее ранней эпохи мещанского мировоззрения, является

Мы поэтому, пожалуй, вправе заключить, что воззрения, излагаемые

Так как крупную часть капиталистического хозяйства составляет заключение договоров о расцениваемых на деньги действиях и вознаграждении (покупка средств производства, продажа готовых продуктов, покупка рабочей силы и т. д.) и так как начало всякого капиталистического хозяйственного акта, так же как и окончание его, есть денежная сумма, то важную составную часть капиталистического духа образует, как это очень хорошо понимали еще в начальной стадии капиталистического хозяйства, то, что я уже раньше назвал отчетностью. Под последней надлежит разуметь склонность, обыкновение, но также и способность разлагать мир на числа и составлять эти числа в искусную систему прихода и расхода. Числа, само собой разумеется, суть всегда выражение величины ценности, и система этих величин ценности должна служить для того, чтобы привести, отрицательные и положительные ценности в такое соотношение друг к другу, чтобы можно было заключить из него, принесло ли предприятие прибыль или убыток. Обе стороны «отчетности» проявляются следовательно, в том, что ныне составляет две дисциплины учения о частном хозяйстве: в «коммерческой арифметике», с одной стороны, в «бухгалтерии» — с другой.

Три пути открыты перед нами, чтобы проследить возникновение и дальнейшее развитие отчетности:

1) мы можем по состоянию технического аппарата симптоматически установить состояние отчетности;

2) мы можем по сохранившимся счетам и ведению книг непосредственно усмотреть, как считали в ту или иную эпоху;

3) мы можем использовать случайные отзывы современников в качестве свидетельств о состоянии отчетности в определенную эпоху или в определенной стране.

Возникновение и развитие капиталистического духа есть общее явление для всех европейских и американских народов, составляющих историю Нового времени. Мы имели достаточно свидетельств этому: примеры, на которых я в предыдущем изложении пытался изобразить генезис этого духа, заимствовались из истории всех стран. И пролегающий на глазах у всех ход событий подтверждает ведь эту всеобщность развития.

Существуют, конечно, все-таки различия в ходе расцвета современного хозяйственного образа мыслей; различия прежде всего по разным эпохам капиталистического развития. Здесь будут прежде всего прослежены национальные различия, и сперва мы именно представим себе, в чем эти различия

могут

заключаться:

1) различным может быть момент времени, в который нация (народ или как-нибудь иначе отграниченная группа; характер отграничения здесь значения не имеет, ибо я в последующем буду разграничивать главным образом великие исторические нации как группы, подлежащие в отдельности рассмотрению) бывает захвачена потоком капиталистического развития, момент, в который начинается генезис буржуа;

2) различной может быть продолжительность времени, в течение которого капиталистический дух владеет нацией; таким образом, получается различие в продолжительности времени капиталистического развития;

3) различной может быть степень интенсивности капиталистического духа: мера напряжения предпринимательского духа и инстинкта наживы, мера мещанской добродетели и отчетности;

Италия, пожалуй, та страна, где капиталистический дух расцветает раньше всего. Он находит, начиная с XIII столетия, в верхнеитальянских торговых республиках такое распространение, которое уже в XIV столетии делает его массовым явлением. Несомненно, однако, что в течение средних веков он достиг там уже такой высоты интенсивного развития, как нигде более. Я ведь имел возможность черпать свидетельства для этого раннего времени в чрезвычайном изобилии из итальянских источников.

Особенно те душевные черты, которые я в совокупности назвал мещанским духом, мы находим раньше всего развитыми в итальянских городах, и опять-таки сильнее всего в тосканских.

О различном направлении развития предпринимательского духа в этих и других итальянских городах, в особенности в обоих крупных приморских городах — Венеции и Генуе, я тоже уже говорил. Я хотел бы, однако, еще раз сильно подчеркнуть, что сильнейший толчок к развитию буржуазной природы прежде всего дала Флоренция: здесь уже в XVI столетии, как мы могли установить, господствовало лихорадочное (является искушение сказать: американское) стремление к наживе; здесь все круги общества одушевляла доведенная до любви привязанность к делу. Флоренция — это «то самое государство, к которому умирающие отцы обращались в завещаниях с просьбой оштрафовать их сыновей на 1000 золотых гульденов, если они не будут заниматься никаким регулярным промыслом» (179); здесь специфически коммерческое деловое поведение, как мы также смогли установить, нашло свое первое основательное развитие; здесь впервые проповедовались и культивировались мещанские добродетели такими людьми, как

Альберта;

здесь впервые развилась до полного расцвета отчетность в изложении

Фибоначчио

и

Пачиуоли:

здесь впервые, чтобы упомянуть еще и об этом, достиг богатейшего развития статистический подход к вещам:

Буркгардт

сравнивает статистическую запись одного флорентийца от 1442 г. с одной венецианской статистической, происходящей почти от того же времени, и полагает: эта последняя показывает, конечно, гораздо большие владения, наживу и сферу действий; «однако кто не признает во флорентийской записи более высокого духа?». Он говорит в связи с этим «о прирожденном таланте флорентийцев к учету всей внешней природы».

Этому капиталистическому великолепию наступает, однако, довольно быстрый конец. Правда, счетный дух и дух экономии остаются теми же самыми; больше того, они в течение XVI и XVII столетий, как мы это могли усмотреть у писателей того времени, еще далее развиваются. Но предпринимательский дух ослабает. Мы совершенно ясно можем проследить, как в Южной Италии уже с конца XV столетия, а в остальных частях страны с XVI столетия радость от наживы и деловое трудолюбие уступают место спокойному, полусеньориальному, полурантьерскому образу жизни.

До сих пор мы знакомились с элементами, из которых состоит душа капиталистического предпринимателя, когда он стремится к совершенству. Из страсти к наживе и предпринимательского духа, из мещанства и отчетности строится сложная психика буржуа, и эти составные части могут сами опять-таки являться в многочисленных оттенках и находиться у одного и того же лица в совершенно различных пропорциях смешения. Мы уже различали вследствие этого разнообразные типы капиталистических предпринимателей, которые образуются в ходе развития капиталистического хозяйства. Мы установили также, что в различных странах развитие капиталистического духа совершается в самых многообразных формах. Мы стоим теперь перед вопросом: существует ли вообще

единый

капиталистический дух, существует ли буржуа? Это означает, следовательно, могут ли быть найдены в различных типах, которых мы ближайшим образом должны представлять себе и далее существующими, в различных национальных образованиях общие черты, из которых мы можем составить себе картину

единого

буржуа.

На этот вопрос мы, безусловно, вправе ответить утвердительно, сделав только одно ограничение: если мы будем

различать

эпохи капиталистического развития и в них каждый раз характерный для известной эпохи «дух», принадлежащий к этой эпохе по своей природе тип предпринимателя или буржуа.

Это значит: если мы установим не

один

тип для всех времен, но каждый раз особенный для различных эпох. Насколько я могу теперь усмотреть, капиталистические предприниматели с начала капиталистического развития и приблизительно до конца XVIII столетия, т. е. в течение той эпохи, которую я назвал раннекапиталистической, при всех различиях в частностях все же во многих отношениях носят единый отпечаток, который их резко отличает от

современного

предпринимательского типа. Эту картину буржуа старого стиля я хочу попытаться нарисовать в набросках, прежде чем я укажу, в чем я усматриваю характерные для последнего столетия черты капиталистического духа.

Капиталистическим предпринимателем этот старый буржуа тоже был: нажива была его целью, основание предприятий — его средством; он спекулировал и калькулировал; и в конце концов и мещанские добродетели овладели его существом (правда, в весьма различной степени). Но что дает ему его своеобразный (ставший нам ныне таким чуждым) облик, это то — если определить в одном предложении «старый стиль», — что во всех его размышлениях и планах, во всех его действиях и бездействиях решающее значение имело благосостояние и несчастье живого человека.

Докапиталистическая руководящая идея

Что изменилось в хозяйственном образе мыслей в течение последнего столетия? Что характеризует капиталистический дух наших дней, который является высококапиталистическим, и отличает его от того, который мы нашли обитающим в буржуа старого стиля?

Раньше чем я попытаюсь дать ответ на этот вопрос, мы должны отдать себе отчет в том, что еще и ныне существует отнюдь не

один только

тип предпринимателя, что, напротив, ныне еще, как и в период раннего капитализма, в различных капиталистических предпринимателях господствует весьма различный дух, что мы, следовательно, должны сначала научиться различать крупные группы предпринимателей, из которых каждая представляет собою особенный тип. В качестве таковых мы прежде всего натыкаемся на старых знакомых, с которыми мы уже встречались в прежние времена капитализма: тут еще и ныне разбойник, землевладелец, бюрократ, спекулянт, купец, мануфактурист, как нас легко. может убедить непосредственная очевидность.

Если мы будем рассматривать деятельность какого-нибудь Сесиля Род-са, то разве не вспоминаются нам невольно генуэзские купцы в своих башнях, или, быть может, еще более — сэр Уольтер Рэли, Фрэнсис Дрейк? Сесиль Роде — это ярко выраженная разбойничья натура: открыватель, покоритель весьма крупного размаха, который, правда, наряду с саблей, которая рубит, и с ружьем, которое стреляет, пускает в бой за свои предприятия еще и оружие современной биржевой спекуляции, — полуполитик, полукапиталистический предприниматель, больше ведущий переговоры дипломат, чем торговец, не признающий никакого другого могущества, кроме грубой силы. Странно видеть в нем воплощение какого-либо пуританского духа. Если уж стремиться сравнивать его с прежними поколениями, то мы должны причислить его к людям Ренессанса.

Как непохож на мир Сесиля Родса тот мир, в котором живет такой человек, как хотя бы барон фон Штумм или какой-нибудь силезский горный магнат. Тут мы еще дышим воздухом старого землевладения. Отношения зависимости, иерархическое строение персонала, несколько тяжеловесное деловое поведение — вот некоторые из черт в картине таких предприятий, руководители которых напоминают нам старых землевладельчески- капиталистических предпринимателей.

А разве не встречаем мы многочисленных предпринимателей, которые кажутся нам скорее бюрократами, чем купцами или торговцами? Корректные в своей деятельности, педантичные в распорядке их работы, точно размеренные в своих решениях, с большими способностями к организации, без сильной склонности лезть напролом, превосходные чиновники для управления, которые сегодня являются бургомистрами огромного города, а завтра стоят во главе крупного банка, сегодня еще управляют отдельным ведомством в министерстве, а завтра берут на себя руководство синдикатом. Мы не говорим уже о директорах государственных и городских заводов и полуобщественных предприятий, которые в наше время приобретают ведь все большее значение.

Проблема выяснения источников капиталистического духа, следовательно, ответ на вопрос, откуда капиталистический дух происходит, может прежде всего быть понимаема в том чисто внешнем смысле, что под нею разумеют внешнее появление капиталистического предпринимателя в стране (в которой он, например, ведет торговлю или где он, быть может, основывает предприятие), так что, например, устанавливают: капиталистический дух в Китае происходит от англичан, или: евреи принести с собою капиталистический дух в Магдебург. В этом смысле, в котором она, следовательно, по существу, является исторической проблемой переселений, проблема возникновения капиталистического духа здесь ставиться не будет. Здесь, напротив, должны быть поставлены вопросы: как возник в душах людей капиталистический хозяйственный образ мыслей? Что вызвало к жизни в хозяйствующих субъектах определенной эпохи тот дух, который побудил их проявлять те стремления, развивать те способности, следовать тем принципам, с которыми мы познакомились как с составными элементами буржуазного духа; что обусловило появление однажды и потом все снова и снова, в каждом поколении вновь, хозяйствующих субъектов с определенным направлением идей и с определенной духовной структурой, с определенной волей и возможностями?

Тут, правда, я должен заметить, что многие люди в только что формулированной здесь проблеме вовсе не усматривают никакой проблемы, потому что они считают само собою разумеющимся, что капиталистический дух создается самим капитализмом, так как они в самом этом духе не думают видеть ничего субстанционального, а только функцию хозяйственной организации. Против этого воззрения я бы возразил, что оно принимает как «само собою разумеющееся», как «данное», то, что им, несомненно, совсем не является; что оно провозглашает догму там, где дело идет о приведении доказательств. Конечно, представляется возможным, что хозяйственный образ мыслей имеет свой корень в хозяйственном устройстве — мы будем иметь случаи во многих местах находить в качестве источника капиталистического духа самый капитализм, — но, что эта причинная зависимость имеет место, это же должно быть всегда раньше установлено в каждом отдельном случае совершенно так же, как всегда должно быть раньше указано,

M опять-таки есть люди, которые, правда, признают, что возникновение капиталистического духа (как и всякого другого хозяйственного образа мыслей) составляет проблему, но которые считают, однако, разрешение ее путем научного познания невозможным. Так, еще недавно один не лишенный способностей молодой ученый отверг все попытки вскрыть источники капиталистического духа как принципиально ошибочные в следующих словах (238):

«Дух капитализма и группирующийся вокруг него современный буржуазный жизненный стиль, т. е. заключающиеся в этих ходячих терминах мысли, суть не более как над-исторические, чрезвычайно плодотворные вспомогательные представления. Подобно тому как можно говорить о развитии, об истории понятий нравственности, главные стадии которой, однако, уже не озарены более светом основанной на памятниках истории, — так, правда, и бережливость, трезвый эгоистический интерес и все лежащие в основе капиталистического духа психические свойства (?) проделали известное развитие,

Справедливо в этих воззрениях, без сомнения, замечание, что зачатки каких-либо душевных состояний «не озарены светом основанной на памятниках истории». Это значит требовать невозможного, если историки хотят от нас, например, выяснения «на основании источников» влияния, оказанного на развитие капиталистического духа пуританизмом (239). Об этом, конечно, не может быть и речи. О чем только и может идти речь, это приблизительно о том, что

Заложено ли существо буржуазности в крови? Есть ли люди «от природы» буржуа, которые этим отличаются от других людей? Должны ли мы вследствие этого в особенной «крови», в особенной «природе» искать один из источников (или, быть может,

единственный

источник) капиталистического духа? Или какое вообще значение имеет характер «крови» в возникновении и развитии этого духа?

Чтобы найти ответ на эти вопросы, мы должны будем припомнить следующие факты и соотношения.

Без сомнения, все формы проявления капиталистического духа, как и все состояния души и психические процессы вообще, коренятся в определенных «предрасположениях», т. е. в первоначальных унаследованных свойствах организма, «в силу которых в нем заложена и предуготовлена способность и склонность к определенным функциям или предрасположенность к приобретению известных состояний» (241). Нерешенным может пока остаться вопрос, обладают ли биологические «предрасположения» к капиталистическому духу более общим характером, т. е. допускают ли они развитие в различных направлениях (и могут, следовательно, составить основу другого поведения, чем именно буржуазного), или же они с самого начала могут быть развиты только в единственном этом направлении. Если дело идет о психических «предрасположениях», то мы говорим также о наклонностях психического поведения (представления, мышления, чувства, воли, характера, фантазии и т. д.). В более широком смысле мы употребляем слово «предрасположение» безразлично для хороших или дурных наклонностей, в более узком смысле мы разумеем «унаследованную способность к более легким, более быстрым и более целесообразным функциям психофизического, в особенности духовного характера».

Я утверждаю: то, что все формы проявления капиталистического духа, т. е. душевного строя буржуа,

покоятся

на унаследованных предрасположениях, не может подлежать сомнению. Это действительно в равной мере относительно явлений, носящих характер естественных побуждений, и относительно «инстинктивного» дарования, относительно мещанских добродетелей и относительно навыков; ко всему этому мы должны предполагать в качестве внутреннего основания душевную «склонность», причем может остаться нерешенным (ибо это не имеет значения для производящихся здесь исследований) вопрос, соответствуют ли и в какой мере и каким образом этим душевным «склонностям» телесные (соматические) особенности. Безразлично также для разбирающегося здесь вопроса, как проникли в человека эти «наклонности»: «приобретены» ли они, и когда, и как; достаточно, что они в тот уже безусловно попадающий в свет истории момент времени, в который зарождается капиталистический дух, были присущи человеку. Важно только запомнить, что они в

Вопрос, который мы должны теперь себе поставить, заключается в следующем: являются ли «наклонности» к состояниям капиталистического духа общечеловеческими, т. е. в равной мере свойственными всем людям. В

Рассуждения, приведенные нами в предыдущей главе, убедили нас, что каждому проявлению капиталистического духа должно соответствовать естественное, в крови заложенное предрасположение.

Обзор фактического развития, которое капиталистический дух пережил в течение европейской эпохи истории, привел нас к убеждению, что развитие это совершилось у всех народов, но что у различных народов ход его был различен, будь то по разнице в степени мощности или же в различной пропорции смешения находившихся налицо разных составных элементов капиталистического духа. Отсюда мы можем вывести заключение, что, следовательно:

1. Все народы Европы обладают предрасположением

к.

капитализму.

2. Различные народы обладают им в различной степени. Точнее говоря, это положение вещей выражается в следующем: когда мы говорим:

народ

обладает предрасположением, то это означает, что в народе имеется налицо соответственно большее число человеческих типов (вариантов), которые со своей стороны обладают предрасположением, о котором идет речь.

Установленное нами только что означает, следовательно:

Если мы возьмем понятие этического ориентирования столь широко, что включим в его границы религиозные корни моральных оценок, то верховными нравственными силами, которым капиталистическая деятельность может быть обязана своим направлением и целью, окажутся (если мы, следовательно, отвлечемся от «народного обычая») философия и религия. Их воздействие на душу хозяйствующих субъектов, их содействие образованию капиталистического духа и должно составлять предмет дальнейшего изложения: сначала, значит, воздействие философии.

Кажется почти шуткой, когда в истории духа современного экономического человека в качестве одного из источников, которым питался капиталистический дух, указывают философию. И все же она, без сомнения, принимала участие в построении этого духа, хотя, конечно, — как это легко понять, — учения, воздействовавшие на души капиталистических предпринимателей, и были неудавшимися детьми великой матери. Это «философия здравого человеческого смысла», утилитаризм во всех его оттенках, который ведь в основе есть не что иное, как приведенное в систему «мещанское» миросозерцание, на которое, как мы видим, ссылается не один из наших достоверных свидетелей, с воззрениями которых мы познакомились. К утилитаристическому ходу мыслей можно свести большую часть капиталистического учения о добродетели и капиталистических хозяйственных правил. Как раз оба те человека, которые своими писаниями вводят и заключают эпоху раннего капитализма, —

Л.-Б. Альберта и Б. Франклин

— чистокровнейшие утилитаристы по своим воззрениям. Будь добродетелен, и ты будешь счастлив — это руководящая идея их жизни. Добродетель — это хозяйственность, жить добродетельно — значит экономить душу и тело. Поэтому трезвость (у Альберти «la sobrieta» (l.c.p., 164), у Франклина «the frugality») есть высшая добродетель. Спрашивай всегда, что тебе полезно, — тогда ты будешь вести добродетельную, а это значит — счастливую жизнь. А для того чтобы знать, что тебе полезно, прислушивайся к голосу рассудка. Рассудок — великий учитель жизни. С помощью рассудка и самообладания мы можем достичь всего, что мы себе ставим целью. Итак, цель мудреца составляют полная рационализация и экономизирование образа жизни (260).

Откуда взяли эти люди такие воззрения: сами они — торговцы шерстью и типографщики, какими они были, — ведь не могли их выдумать. Что касается Бенджамина Франклина, то можно думать о влиянии на него одного из многочисленных эмпирико-натуралистических философских учений, которые в то время уже были в ходу в Англии. У кватрочентистов мы можем вполне ясно усмотреть влияние древних. Поскольку, следовательно, мы имеем в писаниях Альберти и других представителей того времени первые систематические изложения капиталистической мысли и поскольку, в свою очередь, содержание этих сочинений подверглось только что отмеченному влиянию древней философии, мы должны считать античный дух, и именно, отграничивая точнее,

Можно различным образом доказать, что между хозяйственными идеями итальянского раннего капитализма и воззрениями древних существует непосредственная связь. (Связь, установленную через посредство учений о церкви, я здесь, разумеется, не имею в виду.) Достаточно было почти напомнить, что в те времена «Rinascirnento»

Но нам нет надобности удовлетворяться этим доказательством вероятности, так как мы имеем достаточно свидетельств того факта, что те люди, которые в это время в Италии писали о хозяйственных вещах и впервые систематически развивали капиталистическую мысль, были хорошими знатоками древней литературы. В книгах о семье

Мы имели возможность установить, что хозяйственный образ мыслей флорентийских торговцев шерстью во многих отношениях определялся более или менее философскими идеями древних писателей. Мы не должны, однако, переоценивать влияния, которое могло идти с этой стороны. Мы должны, напротив, отдавать себе отчет в том, что оно было далеко превзойдено влиянием, которое оказывала на мысль и деятельность тех людей религия, и прежде всего католическая религия. Ибо начатки капитализма относятся к тому времени, когда церковь подчиняла своим правилам всю общественную жизнь; когда поэтому всякое проявление жизни должно быть рассматриваемо в то же время и как занятие определенной позиции по отношению к церковному закону, к этическим воззрениям религии: католическое христианство сделалось ведь основой всей западной культуры, которая сложилась в «единую христианскую культуру»

(Трёльч).

И эта господствующая над всею жизнью власть церкви распространялась вплоть до XV столетия на

все

умы: те люди, которые осмеливались самостоятельно «философствовать», которые читали «древних» и устраивали согласно их учениям свою жизнь, ужаснулись бы (за исчезающе немногими исключениями) при мысли, что они вступили бы этим в противоречие с церковными авторитетами. И они хотели оставаться благочестивыми и строго верующими и допускали влияние иных сил лишь постольку, поскольку оно согласовалось с воззрением их религиозного общества. Это мы, например, ясно видим на таком человеке, как

Альберты,

который постоянно уверяет в своем благочестии и преданности церкви и внушает своим ученикам прежде всего необходимость служения богу (как о нем учила католическая церковь): «Кто бога не боится, кто разрушил в своей душе религию, того следует считать дурным во всем. Следует внушать своим детям прежде всего величайшее благоговение перед богом, ибо соблюдение божественных учений есть чудесное целительное средство от многих пороков» (270). Он основывает поэтому постоянно свои поучения на заповедях божиих. И тогда, когда он заимствует идеи древних, которые проповедуют, например, трудолюбие, он всегда все-таки подводит под эти поучения религиозные основания:

А то, что было действительно в отношении soi-disant

Особенный интерес представляет для нас тот факт, что религиозное и церковное рвение нигде не было сильнее, чем во

«Тесная связь, в которую здесь вступили церковно-религиозные тенденции с наиболее сильными элементами государства, с самого своего возникновения — в сознательном сопротивлении неитальянской императорской власти и преданному ей за немногими исключениями дворянству — опиравшегося на занимающееся промышленностью и торговлей городское сословие, — государства, которое благодаря честности и трудолюбию ремесленников и фабрикантов и благодаря лукавому, беспощадному и знающему свет коммерческому духу крупных купцов и банкиров, развилось в одно из богатейших на земном шаре, — эта связь наложила свою печать на историю города на берегу Арно, пока он имел выдающееся значение для культурного развития Европы».

Религиозные системы и церкви могут самым различным образом оказывать влияние на ход хозяйственной жизни, могут прежде всего воздействовать в самом различном смысле и на духовные силы, действующие в хозяйственной жизни, — на хозяйственный образ мыслей. Их воздействие может иметь место непосредственно или далекими окольными путями, они могут препятствовать известному развитию или ускорять его. История капиталистического духа также теснейшим образом связана с историей религиозных систем и церквей в том смысле, что они частью задерживали его в его развитии, а частью способствовали ему.

Здесь моя задача будет состоять в том, чтобы показать прежде всего оживляющее воздействие религий на капиталистический дух. Но и те случаи, когда он был подавляем и разлагаем из-за религиозных влияний, будут по крайней мере упомянуты мимоходом.

Развитие капиталистического духа католицизм явно задержал в

Испании,

где религиозный интерес развивается так сильно, что в конце концов заглушает все остальные интересы. Причину этого явления большинство историков справедливо, пожалуй, усматривает в том факте, что содержание истории Пиренейского полуострова в основе исчерпывается почти тысячелетней войной христианства с исламом. Долгое господство магометанской веры привело к тому, что христианское население в конце концов имело перед собой

одну

только действительно ценную задачу в жизни: изгнание ислама. «В то время как другие народы Европы направили свое внимание к новым проблемам духовного и хозяйственного порядка, для Испании не было другого возможного и желанного идеала, пока мавританское знамя еще развевалось над башнями иберийских замков». Все войны за независимость были религиозными войнами.

Пафунте

говорить о «вечном и постоянном крестовом подходе против неверных» (cruzada perpetua у constante contra los infedeles): 3700 битв было будто бы дано против мавров, пока они не были изгнаны. Но и после их изгнания рыцарски-религиозный идеал сохранил свое господство. Он накладывает свою печать на все колониальные предприятия испанцев, он определяет собою внутреннюю политику государей. Феодализм и фанатизм сплелись в такое жизнепонимание, которому в конце концов в трезвом мире нового не осталось больше места. Национальным героем Испании становится, без сомнения, наименее капиталистический тип в мировой истории — последний странствующий рыцарь, привлекательный и симпатичный Дон-Кихот.

Трудно установить, задержал ли католицизм развитие капиталистического духа в

Если я в дальнейшем попытаюсь дать ответ на этот вопрос, то я не имею в виду говорить о том участии, которое папы с

Протестантизм означает прежде всего серьезную опасность во всех отношениях для капитализма и в особенности для капиталистического хозяйственного образа мыслей. Это и не могло ведь быть иначе. Капитализм — как на него ни смотреть и как его ни оценивать — происходит из мирского начала, он «от мира сего», и поэтому он всегда будет находить тем более приверженцев, чем более взгляд людей будет устремлен на радости

этого земного мира,

и поэтому же он всегда будет ненавидим и проклинаем людьми, для которых все земное имеет значение только приготовления к жизни в новом мире. Всякое углубление религиозного чувства

должно

порождать безразличное отношение ко всем хозяйственным вещам, а безразличие по отношению к хозяйственному успеху означает ослабление и разложение капиталистического духа. А так как реформационное движение, без сомнения, имело последствием внутреннее углубление человека и усиление метафизической потребности, то капиталистические интересы вначале должны были понести ущерб по мере распространения духа Реформации.

У лютеранства это антикапиталистическое настроение еще усиливалось массивно-домохозяйственным образом мыслей самого Лютера, который в своей хозяйственной философии уходил далеко назад от учения Фомы Аквинского. И мы можем, не думая долго, сказать, что в странах, где лютеранство становится господствующим, воздействие религии на хозяйственную жизнь — поскольку оно вообще имело место — свелось, несомненно, не к способствованию, но безусловно скорее к препятствованию капиталистической тенденции.

Но и там, где одержали победу другие направления протестантизма — в особенности кальвинизм — приходится вначале констатировать сильную вражду церкви против капитализма и против его духа и приходится признать, что новое исповедание было во многих отношениях скорее вредным, чем полезным, для развития капиталистического духа.

Так как в настоящее время привыкли видеть в кальвинизме и тем более в его английско-шотландской разновидности, пуританизме, прямого пособника капиталистическому духу, если уж не его создателя, то является необходимым для меня несколько подробнее изложить антикапиталистические тенденции, присущие кальвинистско-пуританской этике. Я основываюсь при этом исключительно на английско-шотландских источниках, так как ведь в отношении Великобритании предполагают особенно сильное способствование капитализму со стороны пуританизма.

Прежде всего и главным образом в пуританской этике снова более выступает на первый план

О еврейской религии и ее значении для хозяйственной жизни, а в частности для образования и развития капиталистического духа, я подробно высказался в моей книге о евреях, к которой я поэтому и отсылаю. читателя в случае, если ему последующее изложение покажется исполненным пробелов.

Я защищаю развивавшиеся мною там взгляды в основном еще и поныне, несмотря на резкую критику, которой они подверглись именно со стороны многочисленных раввинов; они, понятно, должны были взволноваться тем, что чуждый им человек вскрыл многие черты их религии, которые им могут представляться «недостатками красоты». Только одно хочу я ответить на ту критику, которая мне ставилась в упрек, что я не обратил внимание на некоторые стороны еврейской религии, — как, например, в особенности на мистицизм, который и в ней имеет место. Не вдаваясь в исследование вопроса, в какой мере правильно утверждение, что наряду с религией Закона в

совокупной

еврейской религии содержатся еще другие составные части, следует же принять во внимание, что я хотел вскрыть связи, существующие

между иудаизмом и капитализмом.

Для этого я

не

должен был, даже

если бы

все еврейство в своей религии и обладало еще другими членами символа веры, кроме вскрытых мною, принимать в соображение те проявления религиозного чувства, которые для образования капиталистического духа, очевидно, совершенно не имеют значения, как, например, какие бы то ни было мистические проявления. Совершенно так же, как я при изображении этики Фомы Аквинского вполне сознательно не коснулся учения любви и благости Павла и Августина, несмотря на то что оно принадлежит к

официальному

католицизму. Все же официальный иудаизм со времен Эздры стоял, пожалуй, исключительно на точке зрения религии Закона как единственно действительной.

Эти критические замечания в меня, таким образом, не попадают. Но я должен сам исправить себя в одном важном пункте.

Когда я писал свою книгу о евреях, я еще не занимался более глубоко этикой Фомы Аквинского. Я считал поэтому многие положения еврейской религии, как, например, условное признание богатства, в особенности же требование принципиальной рационализации образа жизни, исключительно еврейскими и противополагал им воззрения (допуританской) христианской религии. Это было ошибкой. Те особенно для нас важные составные элементы еврейской религиозной системы, и в частности еврейского нравственного богословия, содержатся, правда, не во всем раннем христианстве, но несомненно в учении св. Фомы, как показало его изложение в 19-й главе. Это нас совершенно не может удивлять, так как учение Фомы Аквинского как раз и характеризуется тем, что оно решительно признало еврейский нравственный закон зерном божественного закона природы. Совершенно так же, как и пуританизм, иудаизм в существенных для нас пунктах не учил ничему иному, чем доктрина Фомы Аквинского.

Несмотря на это, в еврейской религиозной системе все же можно найти определенные черты, придающие ей особый отпечаток и тем самым отличающие ее от католической и протестантской религии; само собою понятно, опять только в тех элементах ее этики, которые нас здесь касаются. Как особенность, присущую иудаизму, я хотел бы рассматривать тот факт, что он содержит учения, благоприятные для капитализма, во всей полноте и развивает их со всею последовательностью.

Если я в этой и в следующих главах хочу попытаться выяснить те внешние (общественные) отношения, которые оказали определяющее влияние на ход духовного развития современного экономического человека, то это может иметь лишь тот смысл, что я, с одной стороны, дам возможно более полный обзор причинных комплексов, вообще входящих в круг рассмотрения, а с другой стороны — подвергну более сильному освещению некоторые немногие, представляющиеся мне особенно важными пункты, чтобы они ярче запечатлелись в глазах читателя. Изображать большее значило бы писать историю хозяйства, более того — историю культуры, еще более — всеобщую историю последнего полутысячелетия, ибо какая часть этой истории не стояла бы с занимающей нас проблемой в более или менее тесной связи.

Если я первым из этих причинных комплексов обсуждаю государство, то это происходит не только вследствие того, без сомнения, крупнейшего значения, которое само его развитие имеет для образования капиталистического духа, в особенности в эпоху раннего капитализма, но и потому, что оно, подобно корке, заключающей зерна плода, заключает в себе длинный ряд других причинных комплексов.

Я хочу показать, чем государство способствовало капиталистическому духу. Но предварительно я не могу не упомянуть о том, что оно во многих отношениях было и препятствием для его развития.

Не может подлежать сомнению, что преувеличенный фискализм может задерживать и в конце концов убить предпринимательский дух. Если налоги так высоки, что они чересчур сокращают прибыль, слишком сильно отягощая самого предпринимателя или благодаря повышению заработной платы делая невозможной конкуренцию данной отрасли промышленности с заграницей, то охота использовать свои деньги в качестве капитала мало-помалу уменьшится. Известно, что «хозяйственное падение» Испании, начиная с XVII столетия (Ранке), равно как и быстрый упадок голландской промышленности в течение XVIII столетия (Люзак и Прингсгейм) ставят в связь с чрезмерной тяжестью налогов в этих странах. Подобно неправильной налоговой политике, и неправильные мероприятия торговой или промышленной политики могут — хотя и несомненно только в незначительном объеме — парализующе действовать на предпринимательский дух. Непомерная социальная политика также могла бы придавить его (правда, до сих пор она едва ли делала это).

В другой области, однако, развитие современного государства, без сомнения, оказало задерживающее влияние на расцвет капиталистического духа, причем нельзя даже сделать государственному управлению упрека в том, что оно вело «неправильную» политику. Это в области организации публичного долга. Я в другом случае (347) на цифрах выяснил, какие невероятные суммы с конца средних веков стекались в казну правительств именно на военные цели. Это кровопускание прежде всего отнимало у хозяйственного тела добрую долю его силы (хотя оно потом при употреблении этих сумм на производительные цели и снова усиливалось). Не только уменьшалось количество вещественных средств, в которых нуждается капитализм для проведения своих планов, но и возможность — которая нас здесь интересует — прибыльно вкладывать свои деньги в публичные облигации должна была опять-таки препятствовать расцвету предприимчивости или все же по крайней мере замедлять его: как только богатые люди начинают покупать ренты, вместо того чтобы вкладывать свои деньги в капиталистические предприятия, начинается процесс их духовного ожирения.

Я бы считал для себя необычайно привлекательной задачу написать всю историю человечества с точки зрения иноземца и его влияния на ход событий. Действительно, мы наблюдаем с зари истории, как в малом и большом влиянию извне следует приписывать своеобразное развитие народов. Идет ли речь о религиозных системах или технических изобретениях, о формах будничной жизни или о модах и одеждах, о государственных переворотах или биржевом устройстве — всегда или по меньшей мере очень часто мы находим, что побуждение исходит от иноземцев. Так, и в духовной (и общественной) истории буржуа-иноземец играет чрезвычайно крупную роль. Беспрерывно в течение европейского средневековья и в еще больших размерах в позднейшие столетия семьи покидают свое исконное местожительство, чтобы в другой стране устроить свой очаг. И это как раз те самые хозяйствующие субъекты, которых мы во многих случаях должны признать выдающимися носителями капиталистического духа, основателями и двигателями капиталистической организации. Стоит поэтому проследить те связи, которые, несомненно, имеют место между переселениями и историей капиталистического духа. Прежде всего факты (363). Мы можем различать единичные и массовые переселения.

Единичные переселения, в основе которых лежит, следовательно, тот факт, что по индивидуальному поводу семья (или несколько семей) меняет свое местожительство, т. е. переселяется в другую страну или в другую местность, — такие переселения бывали, конечно, во все времена. Нас здесь интересуют те из них, с которыми связано какое-нибудь движение вперед капиталистического духа, а таковые мы вправе предполагать тогда именно, когда мы встречаемся с эмигрантами как с носителями высшей формы хозяйственного оборота или как с основателями новых промышленных отраслей. Я имею в виду в первом случае «ломбардов» и других итальянских денежных менял, которые в течение позднего средневековья занимаются своим делом во Франции, в Англии и других местах; и я напоминаю о том, как среди других отраслей промышленности в средние века и позднее иноземными пришельцами была развита особенно шелковая промышленность. И притом развита в капиталистическом смысле (так как переход ремесленников с одного места на другое нас в этой связи совершенно не касается).

Так, например, мы узнаем следующее о влиянии эмиграции уроженцев Лукки на развитие венецианской шелковой промышленности:

«Новый фазис развития наступил с эмиграцией купцов и рабочих шелковой промышленности из Лукки, когда эта отрасль промышленности только и достигла полного расцвета; одновременно коммерческий элемент выступил более на первый план: купцы сделались руководителями производства; они передавали свое собственное сырье мастерам для переработки в различных стадиях производства» (364). И о генуэзской шелковой промышленности: «Подобно тому как в Венеции с эмиграцией уроженцев Лукки, в Генуе шелковая промышленность пережила большой подъем только благодаря братьям Перолерии и другим купцам, привлекшим в начале XV столетия к себе на службу рисовальщиков узоров из Лукки. Им даже вообще приписывалось введение шелковой промышленности. Одновременно тогда был введен новый социальный строй в генуэзской шелковой промышленности — именно капиталистическая домашняя промышленность, которая нашла свое выражение в основании шелкового цеха в 1432 г.» (365).

В Болонье, как полагают, в 1341 г. неким Багоньино ди Барчезано из Лукки была основана, быть может, первая современная фабрика-шелкопрядильня, «в которой одна-единственная машина делала работу 4000 прядильщиц» (366).

Для развития капиталистического духа большое значение имеет, одновременно как необходимое условие и как непосредственная двигательная сила, умножение денежного запаса.

1. Минимальное количество металлических денег прежде всего необходимо для создания той сферы, в которой капиталистический дух только и может проявиться: для развития денежного хозяйства. Только когда денежное хозяйство сделалось общей формой хозяйственной жизни, деньги могут достичь того господствующего над всем положения, которое, в свою очередь, является предпосылкой их высокой оценки. А эта высокая оценка денег и составляет, как мы уже видели, повод обратить всеобщую и неопределенную жажду золота в жажду денег и тем самым направить стремление к наживе в погоню за деньгами. Безусловно, высшего господства деньги достигли в европейской истории, по крайней мере в отдельных странах (Италия!), самое позднее в середине XIV столетия, так что для нас непонятным является, что жажда денег уже тогда достигла той степени страстности, которую мы имели возможность установить.

Замечательное свидетельство всемогущества денег в то время дает нам чудесное место в письмах Петрарки, которое я в дополнение к сказанному ранее приведу здесь в переводе, потому что оно является, пожалуй, лучшим, что когда-либо было сказано о могуществе денег, и потому также, что оно, насколько мне известно, еще не попадалось на глаза ни одному историку хозяйства. Оно гласит (401):

«У нас, милый друг, уже все из золота: копья и щиты, цепи и короны: золото нас соединяет и связывает, золото делает нас богатыми, бедными, счастливыми, несчастными. Золото побеждает свободных и освобождает побежденных; оно оправдывает злодеев и осуждает невинных, оно делает немых красноречивыми и красноречивейших немыми… Золото из рабов делает князей, из князей — рабов; оно храбрых делает боязливыми и придает смелость трусам; оно создает ленивым заботы и усыпляет трудолюбивых. Оно вооружает безоружных и обезоруживает вооруженных, оно укрощает неукротимых вождей; оно притесняет великие народы; оно создает мощные войска; оно заканчивает в немногие минуты самые длительные войны; оно дает и отнимает мир; оно осушает реки, перерезывает земли, соединяет моря, сносит горы, взламывает вход в монастыри, штурмует города, завоевывает земли, разрушает крепости. Как мы читаем у Цицерона: нет такого укрепленного места, куда бы не нашел пути нагруженный золотом осел. Золото заключает узы дружбы, договоры верности и почетные брачные союзы, ибо оно ведь делает своих обладателей благородными и сильными, и учеными, и прекрасными, и, — что ты удивляешься? — святыми.

Поэтому богатых и называют лучшими людьми в государстве и слово их почитается. К бедным же нет настоящего доверия, потому что у них нет денег. И правильно говорит старик:

Как бы мы могли объяснить себе особенности современного экономического человека без того своеобразного хода развития, который приняла техника, главным образом производственная и транспортная техника, в течение последнего полутысячелетия?

Под техникой в более широком смысле мы понимаем все способы действия, которыми человек пользуется для достижения намеченных целей, а в более узком смысле — целесообразное использование вещественных предметов: в этом случае я говорю об инструментальной технике, и о ней одной может идти здесь речь. Если инструментальная техника служит для производства благ, то она является производственной техникой; если же с ее помощью должны быть перемещаемы люди, блага или известия, то она — транспортная техника.

Рассматриваемая сама по себе, «техника» есть не «социальное условие», а духовное достояние. Но так как воздействия, о которых здесь идет речь, оказывает только ее применение, возможное всегда лишь в рамках социального строя, то она с основанием трактуется также под рубрикой социальных условий.

Ее воздействие? Но разве она не выработана только экономическим человеком, разве капиталистический дух не ее создатель? Как же она могла содействовать созданию его самого?

Это возражение должно быть ликвидировано следующим образом. Во-первых, отнюдь не всякое техническое изобретение есть порождение капиталистического духа. Многие изобретения являются незваными, нежданными, как явления природы, и даже и те, которые были желаемыми, являются все же часто в совершенно ином виде и оказывают совершенно иные воздействия, чем ожидавшиеся.

Нижеследующее я рассматриваю напоследок и, может быть, вообще не должен был бы подвергать рассмотрению, потому что оно, в сущности, разумеется само собою, и всякий может при некотором размышлении сам легко понять, что имеет в виду содержание этой главы: то, что некоторые из докапиталистических профессий были как бы подготовительной школой для капиталистического духа. Хозяйственный интерес и повседневная привычка были учителями, а обиженность помогла, как мы увидим, сильнее развить в этой сфере отдельные черты капиталистического духа.

Профессией, в которой семена этого духа дали первые ростки, была, конечно, торговля в самом широком ее смысле. К чему она всегда уже должна была вести или к чему она по крайней мере постепенно должна была приучать человеческий дух, было направление мышления на количество. В то время как капиталистический производитель, крестьянин ли или промышленный ремесленник, всегда, как мы видели, остается под властью категорий качества, т. е. изготовляет блага как качественно различные предметы потребления, для торговца рано исчезает качественное значение и оценка мира благ, прежде всего потому, что он не имеет никаких органических отношений к благам, которыми торгует. Крестьянин и ремесленник оба, как мы видели, срастаются до известной степени с вещами, которые они производят, они составляют часть их самих; они сами — в этих вещах; их отношение к ним — внутреннее. Тогда как торговец к предмету своей торговли всегда остается в чисто внешнем отношении: он берет продукт в готовом виде и ничего не знает о трудах и заботах, с которыми он произведен на свет. Он рассматривает его лишь с одной-единственной стороны: как меновую ценность. И в этом заключается второе, положительное основание его количественного взгляда на мир: меновая ценность — величина, и только эта величина интересует торговца. Он измеряет ее деньгами и в денежном выражении окончательно погашает все количества. Поэтому можно также сказать, что его деятельность так же, как позднее капиталистическая, ведет его от денег к деньгам и что, таким образом, все его расчеты и размышления с необходимостью пользуются денежным выражением как посредником. Вследствие этого он должен постоянно считать. Правда, этот счет вначале бесконечно примитивен, как это мы могли констатировать даже относительно позднего средневековья, но он все-таки налицо. И здесь он скорее всего может развиться.

Если это количественное влияние на мышление исходит от всякой торговли, то мы можем теперь наблюдать, как различные виды и формы торговли в различном, но всегда стремящемся к капиталистической конечной цели направлении влияют на душевный строй экономического человека.

Всякая торговля, которая ведет далеко за пределы отчизны в чужие страны, должна до известной степени приобрести то значение которое я приписал переселениям, т. е. перемене отечества: она воспитывает рациональный взгляд на жизнь и рациональный образ жизни, поскольку она беспрерывно принуждает купца приспособляться к чужим нравам и обычаям, правильно выбирать место и средства. Важное средство рационализации мышления представляет знание многих языков, которое также с необходимостью вытекает из международной торговли. Это влияние торговля должна была оказывать уже тогда, когда торговый дом имел одно лишь основное местопребывание, но во многих местах содержал факторов. Эти последние тогда не только сами воспитывались в более рационалистическом направлении, но также и их принципалы, которые должны были давать им указания и получали от них отчеты, а часто, как мы знаем, и лично навещали их. Еще сильнее становилось разлагающее влияние, которое оказывает торговля на традиционалистические жизненные навыки, когда купеческие семьи сами разделялись по разным странам: здесь мы имеем усиление влияний, исходящих от перемены отечества. В таком положении находились особенно часто еврейские торговые семьи, которые, я бы сказал, принципиально расселялись по различным торговым городам (430). Но и многие христианские семьи мы видим рассеянными по всему земному шару. Так, Альберти жили в начале XV столетия в Италии, Англии, Фландрии, Испании, Франции, Каталонии, на Родосе, в Берберии и на Сории (431).

Но дальняя торговля участвовала в строительстве капиталистического духа еще и в том отношении, что она безусловно способствовала развитию специфически капиталистической добродетели коммерческой солидности. Я указывал в другом месте, что в ее культивирование, несомненно, внесло свою долю и религиозное учение. Но как нам это уже столь часто встречалось в ходе этого исследования, известный элемент капиталистического духа возник не из одного только, а из нескольких источников, так и здесь мы снова видим в действии другую творческую силу наряду с властным словом моральной заповеди, а именно деловой интерес. Густав Фрейтаг, который, в сущности, должен был бы знать, но взгляд которого часто мутится из-за того, что он держит стороны коммерческих кругов, преувеличивает правильную мысль, делая однажды следующее замечание (432): деятельность купца «невозможна без великодушного доверия, оказываемого (им) другим, не только людям, состоящим у него самого на службе, но и чужим, не только одним христианам, но и язычникам. Честность, выполняющая принятое на себя обязательство вполне и целиком, даже если оно при случае связано с жертвами, необходима торговле во всякой (?) стадии ее развития; и именно вследствие того, что торговля делает верность и честность наиболее выгодными в обороте, она создает здоровые и длительные связи между людьми».