Готенбург – южный город. Красивые улицы, теплое солнце. Рядом с троллейбусной станцией, откуда развозят гостей по всему Крыму, небольшая площадь. Ее украшают две конные статуи. Прямо как в Пушкинском музее. На кобыле – основатель государства Герман Гот. Казацкий костюм ему совсем не к лицу. Фуражка надета набекрень, из-под козырька свисает жидкий чуб… Даже в штатском Гот, наверное, больше походил бы на генерала Вермахта. На жеребце – Гиммлер. Суровый вдохновитель нашей юной казацко-готской государственности, Гиммлер одет в парадный мундир СС, только вместо фуражки – каска. Пенсне и каска – диковатое, но выразительное сочетание: искусство конного портрета в Готенбурге на высоте.

На площади два магазина: «Овощной» и «Продукты». Тут же – здоровенная бочка с квасом и киоск, торгующий мороженым. Чуть подальше – приземистый деревянный павильон, окрашенный синей, кое-где облупившейся краской. Здесь продают разливное молоко. У павильона очередь. Нет, не потому что молоко дефицит, просто мальчишки на велосипедах, прихватив трехлитровые бидоны, съезжаются в одно время, торопясь купить непрокисшее.

Есть еще магазины. «Промтоварный» продает всякую всячину, необходимую для южной жизни. Главное, те самые велосипеды, а иногда даже и немецкие мопеды. «Хозяйственный» – темный, почти без окон – торгует гвоздями, топорами, электропробками, изредка бывают карманные фонарики. Напротив, за покосившимся забором, – аптека, любимый магазин местной детворы. Тут продаются лучшие лакомства: гематоген и аскорбиновая кислота.

Я жил здесь в маленькой коммунальной квартирке на улице Остужева с 68-го по 76-й год. Можно сказать, повезло: из двух возможных вариантов – комната в коммуналке или тюрьма – мне достался лучший.

Собственно, я и раньше, сколько себя помню, жил в Готенбурге, но родился где-то в другом месте. В 1941 году немцы перевезли в Крым много детей с оккупированных территорий. Все маленькие, не старше 39-го. Меня приписали к 41-му году. Возможно, ошиблись, и я 40-го, но уж точно не 42-го.

– История началась в Милане… – Умберто не закончил начатой фразы и бросился навстречу пожилому господину.

– Боже мой, Макс! Какими судьбами? Приятно видеть вас в Италии!

– Если не затруднит, называйте меня синьор Больцано. Я здесь с неофициальным визитом. И прошу: не надо так шуметь! – господин поморщился. – Скажите лучше, где здесь можно перекусить?

Ресторан «Дондолино» – уютное местечко. В углу – большой портрет Муссолини. На нем дуче еще молод и изображен в военной форме, на голове пилотка, губы поджаты, взгляд прямой и жесткий.

– Смотрите, какой красавец – похож на американского генерала, – Умберто пытался казаться веселым.

Макс помассировал затылок. Воспоминания о молодости, похоже, повышали давление. «Где Умберто? Что-то давно его не слышно», – подумал Макс.

Умберто не скучал, разглядывая в одном из последних залов музея фоторепортаж с похорон Гитлера. Макс прочитал его мысли.

– Мечтаете увидеть то же самое в Италии?

– Бог с вами, – испугался Умберто, – как можно. Долгие лета.

Он как будто даже слегка присел и поклонился.

– Добро пожаловать в Российскую Федерацию. Экспресс отправляется, двери закрываются, следующая станция «Преображенская площадь».

Вагон Восточного экспресса тронулся и нырнул в туннель. Народу было немного, всем хватило места на мягких диванах. Выйдя на поверхность, поезд, качаясь, промчался по мосту над пограничной Яузой, вновь ушел под землю и вскоре прибыл на станцию «Преображенская площадь». Станция некрасивая, вроде похожа на «Сокольники», но как-то пожиже, зато чисто.

Пройдя все необходимые формальности и разобравшись с запутанной схемой восточного метро, мы с Бондаренко всего через полчаса оказались в номере скромной гостиницы, зарезервированной организаторами конференции. Опрятный номер для двоих в нескольких шагах от станции «Новокузнецкая», совсем рядом со знаменитой Третьяковской галереей.

– В музей пойдешь? – спросил я у Бондаренко.

– Сначала за покупками! По субботам на Востоке большие скидки.

Готенбург – славный город. Красивые улицы, теплое солнце. Две конные статуи на главной площади. Да вроде я уже писал об этом…

Мне живется нормально в маленьком двухэтажном доме из силикатного кирпича. К 1976 году я уже почти забыл Москву, почти забыл, что у меня почти была семья. Честно говоря, я опустился. Друзей мало. Можно сказать, совсем нет. Есть сосед. Андрюха Лучников.

Всякий знает, за шоссе, на отшибе Готенбурга, между двумя тенистыми аллеями, за обелиском воину-освободителю стоит клуб. Летом, кстати, там неплохой репертуар. Итальянские и французские комедии, привозят частенько и русские фильмы про любовь. На верхотуре, то есть на втором этаже, две комнаты. Это редакция газеты «Вестник кооператора».

Здесь и служил Лучников журналистом. Я работал неподалеку в институте. Ученым! Точнее, не работал, а зарплату получал. Без малого восемь лет я не делал совсем ничего. Спросите, почему? Не хотел.

Лучников – большой фантазер. Вечерами на загаженной тараканами кухне он рассказывает байки – Бондаренко позавидует.

Скот расчесал бакенбарды. Осторожно подошел к зеркалу и постоял, задумчиво глядя на отражение: «Боже мой, как я постарел», – подумалось ему. Шел 1997 год. За окном стояла противная московская осень.

С утра в ванной Скот обнаружил, что в паху опять появились оранжевые прыщи. Много лет прошло, а надо же, появлялись опять и опять.

Намазывая ранки густым слоем специального крема, Скот думал: «Зачем я мучил бедную овечку? Неужели нельзя было как-то по-другому? Молодчина Майгис – облил „Данаю“ серной кислотой и навек прославился. А тут? Мало того, что после акта с непроверенным по разгильдяйству галериста животным – эти постоянные рецидивы, – Скот ощупал трусы, – так еще и настоящей славы нет! Чтобы хоть как-то держаться на плаву, приходится снова и снова гавкать, кусать людей, вилять голой жопой, сидя на цепи перед стеклянными входами буржуазных галерей на их помпезных открытиях. Нет, пора с этим завязывать. Надо что-то менять».

Скот полистал записную книжку: светские репортеры, ветеринарные врачи, поставщики французских вин и элитарных туруслуг, коллекционеры. Как же мало людей, которые действительно могут повлиять на судьбу художника! Скот продолжал листать блокнот. Галерея АСТ. Хорошая галерея, но Арбат Салахович Телин, ее бессменный руководитель, увлекся политикой, выставляет «новых кукрыниксов». Нет, не годится! Может быть, «Большой Икс»? Симпатичные ребята в коротких штанишках – но Скот и так на них работает. Что нового эти специалисты из «БХ» смогут предложить его мятущемуся духу? Разве только очередной, переливающийся веселыми огоньками бегущей строки ошейник, спизженный один в один у Дженни Хольцер. Довольно! Он кто угодно, только не имитатор. Хватит и того, что они заставляли его – Скота – копировать Кателлана и Мьюика, принуждая лепить из воска Штефи Граф в гинекологическом кресле. Хотя, конечно, грех жаловаться – проект оказался удачным.

После успеха восковой Штефи Скота пригласили преподавать. Он решил попробовать. Шеф Российской академии живописи, ваяния и зодчества скульптор Зурабов предложил художнику кафедру современного акционизма. Зурабов считался скульптором старой школы. Он ваял еще для Каминского, устанавливая памятники в городах Западной России. Когда стена рухнула, многим показалось, что блестящая карьера прервется. Но нет. На деньги одного богатого спонсора, любителя чеканки из Кутаиси, он соорудил и подарил только что переименованному в Стар-Город Петербургу исполинскую фигуру Ван Хельсинга. Великий борец с упырями тяжело опирается на осиновый кол из нержавеющей стали, а в поднятой руке держит арбалет, заряженный серебряной стрелой. Стометровая статуя понравилась Андропову. Ее установили напротив Зимнего дворца, использовав в качестве постамента крейсер «Аврора», когда-то совершивший роковой выстрел.

Макс прожил долгую жизнь. Он родился 8 октября 1900 года и вот-вот должен был отметить девяностотрехлетие. Сейчас, когда старый разведчик обдумывал детали предстоящего праздника, его удивительная биография, словно плохого качества пиратская видеозапись, крутилась перед глазами. Большинство кадров были темны и почти стерты; некоторые вырезаны строгой цензурой памяти; но отдельные сцены яркими, будто отреставрированными и раскрашенными чей-то заботливой рукой вспышками украшали полную воспоминаний старость.

Вот ротмистр Владимиров сочиняет антибольшевистские пасквили в пресс-службе Колчака. Вот страшный барон Унгерн, очарованный как всегда безупречными доводами Макса, принимает роковое решение вести свою армию в западню, приготовленную Рокоссовским. Вот встреча с Дзержинским и сладкое покалывание под ложечкой. Вот неотесанный казак Ермаков, за которого Макс писал мемуары и который так неожиданно вернулся в его спокойную жизнь спустя годы. Вот первая встреча с Германией в 1927 году. Встреча, которая ослепила, опьянила дурманом европейской весны и европейской культуры. Он влюбился в Берлин, потом в Париж, потом в сотни маленьких городков, разбросанных по ничтожному клочку суши, называемому «Западная Европа». Он полюбил здесь все: от розовых франкфуртских сарделек и светлейшего кельнского пива до широких венских проспектов и великолепных мюнхенских музеев. Но Макс никогда не забывал, кто он на самом деле. Он безукоризненно выполнял свой долг и был беспощаден к врагам, даже несмотря на то, что многие из них стали его товарищами. Вот Шелленберг, который дал ему очень многое. Вот Айсман, ни разу не предавший его. А вот и миляга Мюллер. Теперь, спустя годы, Макс даже испытывал теплоту, вспоминая этого симпатичного негодяя.

Макс поднялся, тяжело опираясь на костыли, подошел к окну, выглянул в сад. Кадры снова замелькали, наполняя его волнующими воспоминаниями.

Вот он поглаживает новенькие лычки штандартенфюрера на великолепном черном мундире, пошитом на заказ у лучшего берлинского портного. А вот последние дни перед нападением Гитлера на Россию. Токио. Встреча с Зорге. Здесь он узнает, что в России у него растет сын. Вот и Сашенька, его нежная Сашенька. Эти воспоминания всегда тоской обжигали душу. Кадры начинали плясать, хотелось свистнуть, гикнуть: «Эй, там, в аппаратной, заснули, что ли! Ну, я вам сейчас…» Но кричи не кричи – жизнь прошла. Он так никогда ее больше и не увидел. Последняя встреча.

– Господи, Максимушка…

Фрейн сплюнул. Черт возьми, невозможно работать. Дурацкий детский стишок засел в голове и не дает анализировать факты. Факты, которые, он уверен, имеют самое прямое, опаснейшее отношение к операции.

Итак, Адам Зон получил катализатор. Сейчас уже он должен был бы читать отцовскую рукопись, погружаясь шаг за шагом в гримпенскую трясину неизбежного. И что же? Вместо этого перципиент сидит у постели раненого брата и не прочитал даже эпиграф. Но это было бы полбеды.

Фрейн вскочил из-за стола и взволнованно прошелся по кабинету.

Беда в том, что, возможно, дело куда серьезней. А что, если стреляли в Адама?! Как драматург-любитель, Фрейн сразу ухватил эту сюжетную линию: близнецов вполне можно перепутать. Поначалу он отмахнулся от этой версии, но теперь, после ланча, Фрейн испугался. Неужели его литературная фантазия может оказаться правдой?! Неужели стреляли не в Абрама Зона – крупного предпринимателя, у которого сотни врагов, а в Адама – беззащитного художника, про роль которого в истории знает только Фрейн и еще несколько самых информированных людей на планете.

Боббер никогда ничего не забывал. Как рачительный хозяин, он просто складывал всю полученную информацию в дальние ящички своего могучего мозга, а ключик вешал на гвоздик рядом с мозжечком. Этот важный орган, отвечающий за координацию движений, моментально сообщал, какой конкретно ключик снять с гвоздя, когда удары судьбы заставляли Боббера группироваться и изворачиваться.

Вот и сейчас, в момент наивысшего напряжения финансовых проблем, мозжечок заботливо протянул хозяину маленький ключик от одного из дальних ящичков с информацией. Здесь лежали интересные воспоминания: любимая яхта «Афина Паллада», Средиземное море, приятный теплый вечер у берегов живописного острова. Андрей Лучников рассказывает увлекательную историю про удивительную машинку, хранящуюся в Стар-Городской Кунсткамере: «Она, Шура, способна предсказывать будущее. Вернее, не будущее, а другую реальность, так называемую окончательную реальность, в которой избранным, далеко не всем, предстоит прожить вторую жизнь».

Бобберу было наплевать. Он не верил в такую ахинею. Потягивая прекрасное французское вино и наслаждаясь вечерним спокойствием, он почти не слушал Лучникова, но информация между тем аккуратно укладывалась в соответствующие ящички. Эта поступила в ящичек с этикеткой «Макс».

Боббер очень хорошо знал, что тема «окончательной реальности» последние годы неотступно преследует потихоньку выживающего из ума эсэсовца. Но Макс, даже старый и хромой, был силен. Он оставался одним из немногих, кто мог конкретно повлиять на Герхардта. Эсэсовская священная иерархия ведь никуда не делась в этой как бы новой Германии.

Боббер понимал, что все его неприятности – от Герхардта. Свалив с помощью Шуры олигофренов, теперь канцлер тяготился союзником, не желал делиться властью. Боббер чувствовал, что в одиночку противостоять Герхардту не сможет. Он решил подключить Макса.

Майкл написал грифелем на доске несколько имен.

«Ну, что же, Майкла Фрейна можно стереть, – размышлял Фрейн. – Если бы предателем был я сам, то, наверное, знал бы об этом. Резонно. – Он стер с доски собственное имя. – Далее комбинаторы из нумерологии. Они, конечно, в курсе деталей. Еще бы! Ребята долгие годы рассчитывали точку бифуркации. Но, во-первых, им можно доверять как себе, а во-вторых, комбинаторы живут в подземном бункере, под охраной автоматчиков, на полном обеспечении и без связи с внешним миром. Исключается, – думал Фрейн, – утечка оттуда просто исключается. – Он стер еще несколько фамилий. – Агенты 1-й степени: Вассертрум и Зоя. Возможно, возможно… Но Зоя умерла 6 недель назад, а Вассертрум работает сейчас в Черногории с Эйбесфельдом. Мог ли он стать на предательский путь? Маловероятно, но стирать его не следует».

Майкл написал еще несколько фамилий: «Агент 2-й степени Макс, агенты 3-й степени Боббер и Умберто. Никакой не агент, но вечно крутящийся где-то рядом Лучников, экстрасенс Фадеев и, наконец, сам… – Фрейн одернул себя. – Этого не может быть! Напрасно даже написал его фамилию на доске, надо стереть, немедленно! – Он быстро поелозил губкой по доске. – Итак, осталось семеро. Пойдем снизу. Лучников, долгие годы связан с Боббером; познакомил Вильгельма с графиней. Ну и что? Что может знать этот удачливый журналист, светский лев и прощелыга? Да ничего! Если подозревать таких, как он, надо вновь открывать концлагеря. Любой мог что-то слышать или просто чувствовать. К тому же у него нет мотива… только деньги. Нет, ерунда, выбрось это из головы. – Фрейн стер Лучникова с доски. – Экстрасенс Фадеев. Его бы хорошо вынести за скобки. Конечно, он все знает, но „предательство“ – понятие, не применимое к такому человеку! Если Фадеев что-то делает, значит, так и нужно! Не будем анализировать его поступки. – Фрейн стер и Фадеева. – Агенты 3-й степени Боббер и Умберто. С какой стати он должен подозревать их? Да, конечно, за прошедшие годы им многое стало известно, но мотива-то нет. Обоим подготовлено теплое местечко в „окончательной реальности“… – Фрейн вытер вспотевший лоб. – Почему он оттягивает неизбежное, почему не хочет думать о человеке, у которого есть и мотив, и возможность. Макс! Он был их верным помощником долгие годы, но каким страшным, опасным врагом он стал бы, если бы узнал, где расположена точка бифуркации. Да, они предали его, но что же делать, если так надо для спасения человечества. Где он мог раздобыть информацию? – Фрейн взглянул на доску, алые круги поплыли перед глазами. – Боже мой! Зоя! Не уследил!!!»