6 мая, 12.30

В дежурной части было, как обычно, накурено. Лейтенант Симакин, которого сослуживцы знали в общем как человека непьющего, но если уж пьющего, то пьющего беззаветно, поэтически и беспробудно, всю смену старался дышать "про себя", плотно стиснув зубы и деликатно втягивая воздух носом, как в какой-нибудь экзотической дыхательной практике загадочного и дремотного Востока, где все мужчины – йоги, а женщины – гейши. Или чуть иначе: все мужчины – ушуисты, а женщин просто нет за ненадобностью. По крайней мере, так смотрелся пресловутый Восток сквозь стекла кинескопов и зарешеченных окон райотдела.

Со вчерашнего вечера Симакин протрезвел лишь отчасти. Звуки и запахи внешнего мира воспринимались им с некоторым запозданием. Полуденный кофе, который варился в соседней комнате, был им в первый раз за много дней упущен, поскольку по правилу "кто поспел – тот и съел" он доставался всегда трем из шести милиционеров дежурки. Это неизбежно следовало из размеров джезвы (двести пятьдесят грамм), которую из-за этого называли чакушкой и из-за этого же традиционно соображали на троих. Второй раз кофе не варили – экономили.

Симакин также не услышал (а точнее, не осознал), как сержант Рында ("Вот такая флотская фамилия", – гордо подтверждал сержант любому переспросившему; переспрашивали все), выдувая белесую поземку с глянцево-черной кофейной поверхности, пробасил: "А лейтенанту нашему – шиш; он своих чакушек вчера, похоже, нахватался под горлышко". Поэтому Симакин не зря сомневался в эффективности предпринятых мер маскировки (к которым, помимо йогинского дыхания, относились жвачка "Дирол" и туалетная вода с броским, но всегда ускользающим из памяти названием).

14 мая, 8.12

Я открыл глаза и увидел над собой снежно-белое низкое небо, расцвеченное радужными кругами. Подо мной было что-то мягкое, на мне – нечто океанически-теплое. Было больно дышать – собственно, боль меня и разбудила. Тошнило, адски болела голова, в особенности затылок. Правый бок, казалось, превратился в огромное инородное твердое тело, горячее и ноющее. Мой торс был охвачен чем-то твердым. Я пошевелил кончиками пальцев. Все в порядке. Раз есть кончики, значит есть и пальцы, и руки. Отлично. Проделав ту же манипуляцию ступнями, я убедился, что ноги тоже целы. Мыслю – следовательно существую, следовательно есть голова. "Еще я в нее ем", то есть в голову, как говорил боксер в одном анекдоте. Есть, кстати, хотелось чудовищно.

Отнюдь не сразу я сообразил, что снежно-белое небо – потолок, а радужные круги не имеют к нему никакого отношения, поскольку расплываются в моих собственных глазах.

На чем же мы остановились вчера? Или не вчера? Когда? На Наташе, когда бы это ни было. Что же это Натали вытворяет? Голова разболелась еще сильнее.