Студеным январским утром начинающий работник городской прокуратуры Викентий Владиленович Багринцев ехал в составе следственной группы на первый в его жизни обыск. Возглавлял группу следователь по особо важным делам Герман Кириллович Коваль, по-спортивному поджарый мужчина с насмешливым и въедливым характером, о котором в прокуратуре ходили легенды. Говорили, что если он брался за дело, то доводил до суда любой ценой. Викентий, мечтавший стать таким же легендарным «важняком», давно хотел работать с Ковалем. И вот мечта осуществилась.

Уже в машине Викентий узнал, что группа — в нее входили еще два милицейских опера — едет на обыск в квартире директора мехового комбината Круглова, и сразу заволновался. Дело было в том, что в школе они учились вместе с дочерью Круглова. Он тут же сказал об этом Ковалю. «Важняк» покосился на него и усмехнулся:

— Шашни небось с ней крутил, с этой самой дочкой?..

— Да не было никаких шашней! Я и не видел ее уже много лет! Она после школы в Москве в университете училась, да там и осталась… Отец ей там квартиру сделал… Замуж она вышла за дипломата… Круглов для нее ничего не жалел, потому что мать у нее умерла, когда она совсем маленькой была, — торопливо рассказывал Викентий.

— Понятно… — задумчиво протянул Коваль.

У женщины было неприятно красивое лицо — высокомерное и неумное. В прокуратуру она пришла в черном платье и черном платке, дабы подчеркнуть, что она в трауре по погибшему мужу и потому требует к себе соответствующего отношения.

Но Викентий Владиленович Багринцев, хотя и работал следователем всего второй год, уже обрел, кроме некоторого опыта, еще и определенную толстокожесть, которая, как считал он, необходима для хладнокровного и рассудительного ведения дела.

А дело гражданина Альберта Леонидовича Сазановича, директора популярного в городе кафе «Орион», было вовсе не таким простым, каким казалось на первый взгляд. Несколько дней назад его машину нашли за городом, уткнувшейся в фонарный столб. К тому же она совершенно выгорела. Как выяснилось, огонь был таким сильным, потому что на заднем сиденье машины находилась канистра с бензином. И поэтому труп на переднем сиденье обгорел так, что от него мало что осталось.

Вдова Сазановича, а именно она сидела сейчас перед Викентием, объяснила, что муж, вероятно, решил прикупить бензина про запас, чтобы он на всякий случай хранился на даче. Туда он, судя по всему, и ехал поздно вечером. Еще она рассказала, что муж последнее время часто жаловался на сердце, так что за рулем у него вполне мог случиться сердечный приступ.

Викентий по привычке, которую ему намертво привил его наставник в следственном ремесле Герман Кириллович Коваль, получив дело, прежде всего собрал всю возможную информацию о Сазановиче. И быстро вышел на старшего инспектора ОБХСС Кировского РОВД капитана Лисицына, который уже довольно давно заинтересовался деятельностью директора «Ориона». Скрупулезный и въедливый капитан выявил в престижном кафе не просто мелкие обманы и обсчеты, за которые виновные обычно отделывались штрафами да дисциплинарными взысканиями, он разглядел там систематический и организованный характер преступных деяний, за что по закону полагался вполне приличный срок. И даже широкий круг знакомств Сазановича ему тут бы не помог. Лисицын провел огромную работу — тьма ревизий, десятки допрошенных свидетелей. И вот на тебе — Сазанович неожиданно погибает. «Слишком вовремя», — сразу подумал Викентий.

Следователь прокуратуры Альбина Шип, еще молодая одинокая женщина, слушала свою школьную подругу Веру и думала о том, как странно складывается жизнь. Еще вчера она подруге завидовала, а вот теперь смотрит на нее с сочувствием и тайной радостью. И радуется она сейчас тому, что у нее самой никаких серьезных отношений с Василием Кологривовым, мужем подруги, в свое время не сложилось и выходить за него замуж она не решилась. А замуж ей и тогда уже было пора, а уж сегодня — и говорить нечего. Беда с этим замужеством…

Беда-то беда, а вот послушаешь Веру, как она со своим благоверным мается, так и вообще замуж расхочется. Василий, которого Вера после того, как Альбина с ним рассталась, подхватила, оказался человеком для семейной жизни совершенно негодным. Жуткий растрепай, бездельник и гулена, он ни на какой работе дольше полугода не задерживался, а последние три месяца и вовсе жил на иждивении жены. Занимался он тем, что целыми днями раскатывал на старенькой машине, подаренной Вере ее родителями. Вроде бы в поисках работы. Поиски так затянулись, что Василий решил даже попытать счастья в соседнем городке, благо на машине до него можно было добраться за полчаса.

И надо же — повезло, подвернулся хороший заработок. Две недели он уезжал с утра, а возвращался лишь вечером, страшно уставший. Вера, счастливая, что муж наконец взялся за ум, вокруг него на цыпочках ходила. Наконец настал долгожданный день расплаты за труды праведные. Василий укатил за зарплатой, обещал вернуться с подарками… И вернулся. С уведомлением из милиции, что его по дороге… ограбили. Случай для этих мест небывалый. Вымогатели отняли у него все деньги, что он заработал, как говорится, непосильным трудом. О чем он, расстроенный и чуть ли не убитый горем, сразу же по месту совершения преступления заявил в милицию. Еще больше расстроилась, услышав его рассказ, Вера. Вот и пришла к подруге просить о помощи. На эти деньги у нее были все надежды. Может, найдут грабителей.

Конечно, дело это было не прокурорской подследственности, да и совершен грабеж был в чужом городе, но чего не сделаешь ради подруги, к тому же несчастной. Поработать с этим сообщением о совершенном преступлении Альбина попросила своего приятеля, опера Аркадия Христофорова по прозвищу Колумб. Это был пижонистый молодой человек маленького роста, но до смешного самоуверенный и на удивление хваткий. Он только что вступил в партию и очень старался. К тому же он был родом из того самого городка, где Василий получил деньги. Там от него тайн не было.

Христофоров довольно быстро справился с поставленной задачей. Через день он уже сидел перед Шип и, поигрывая бровями, докладывал о результатах расследования:

В небольшой салон проката бытовой техники во время обеденного перерыва вошла цыганка. Подойдя к стойке, уставилась тяжелым взглядом на работавшую в салоне девушку. Той вдруг стало не по себе.

— А сменщица твоя где, милая? — хрипло спросила цыганка.

— Завтра будет. А что?

— Да так. Ничего. Я ей кое-что принесла. Она просила…

Затем незнакомка вдруг взяла девушку за руку, ладонь ее была влажной, теплой, и заговорила торопливо, словно опасаясь кого-то:

Насупившись и тяжело дыша, прокурор Корчак хмуро слушал сбивчивый рассказ супругов Шуляковых. Его грузная фигура, втиснутая в видавшее виды деревянное полукресло, на фоне подпиравшего его спереди угловатого фисташкового цвета письменного стола выглядела достаточно нелепо. Под весом главного законника района хлипкий артефакт периодически поскрипывал, а рассохшийся стол работы современных мастеров мебельного дела слегка пошатывался, создавая в кабинете дополнительное напряжение, которое от надрывно-драматического повествования Шуляковых и без того угрюмо витало в воздухе.

Судя по всему, обоим заявителям было уже около пятидесяти. Женщина, болезненно полная, рассказывая, что привело ее к прокурору, непрерывно рыдала. Муж ее, тщедушный и робкий на вид, с тоской в глазах уговаривал жену не плакать и только поддакивал ей, повторяя все время бессмысленную фразу «Вот ведь оно как…». Корчака он почему-то называл «гражданин прокурор», словно обвиняемым был он, а не их сын, о котором шла речь.

Конечно же, такое обращение Сидору Артемовичу Корчаку очень не нравилось, но он, набравшись терпения, сопел, молчал и слушал. Это был его первый личный прием граждан на новом месте работы в качестве прокурора района. Прежний прокурор так торопился побыстрее переехать в областной центр, что даже не успел забрать свой форменный прокурорский костюм, с четырьмя маленькими звездочками в петлицах. Он, скукожившись, сиротливо висел на рогатой раскоряченной вешалке, стоящей в углу кабинета. А может быть, и не забыл. Просто решил, что вицмундир, сшитый из недорогого шевиота, больше ему не понадобится. Ведь он теперь стал инструктором обкома партии и готовился к куда более серьезной карьере…

Шуляковы впервые обращались в прокуратуру. И обращались потому, что на хорошего столичного адвоката у них просто не было средств. Да и где было взяться ему в маленьком захолустном райцентре. Вот и посоветовали соседи: «Идите к прокурору. Там хоть денег платить не надо. Может, он поможет…» Простые рабочие, они трудились на местной ткацкой фабрике. Там же механиком-наладчиком работал их сын Сергей — он был их единственной радостью и надеждой. Потому что старший сын Шуляковых Николай, офицер-пограничник, который был гордостью семьи и примером для младшего брата, погиб несколько лет назад на китайской границе. И вот теперь они могли потерять и младшего сына, потому что его обвиняли в убийстве. Мало того, он сам во всем признался.

Не проявляя никаких эмоций и не перебивая заявителей, Корчак достаточно сдержанно дослушал убитых горем родителей. Убийство произошло в городском саду на танцплощадке, или «Жабе». Так по-простому называла это место молодежь. Один из танцующих, а звали его Борис Скачков, вдруг упал. Другой молодой человек, расталкивая людей, бросился бежать. Скачков держался за живот, сквозь пальцы его текла кровь. До больницы его живым не довезли. Сергей, как утверждала Шулякова, которой и в голову не приходило что-то скрывать, пришел в тот день домой поздно, рубашка его, самая любимая голубая, была в крови. Он сказал, что подрался с какими-то парнями, был чем-то сильно расстроен, замочил сорочку и сразу же лег спать.

«По причинам, о которых не время теперь говорить подробно…»

Вот так просто и гениально начал один свой рассказ Чехов. И не вижу причин, почему бы почтительно не последовать его примеру.

Так вот, по причинам, о которых не время теперь говорить подробно, я оказался недавно в Лондоне. Случилось это во времена, когда вся Англия билась в истерике по поводу отравления полонием бывшего сотрудника КГБ Литвиненко. И поскольку день был выходной, позвонил старому знакомому Крейгу Вудгейту, бывшему ответственному сотруднику Скотленд-Ярда, с которым мы в начале девяностых вместе работали по делам о нацистских преступниках. Я хорошо знал, что Вудгейт настоящий полицейский, политическая истерика на него не действует, он верит только фактам и конкретным доказательствам. А еще он не считает всех русских с пеленок агентами КГБ, что для нынешней Англии, судя по всему, что там творится, большая редкость. При этом я ясно понимал, что Крейг не станет обращаться за содействием к бывшим коллегам по Скотленд-Ярду, так как речь идет о деле неофициальном. Профессиональная этика у таких джентльменов, как он, даже не вторая, а первая натура.

Мы встретились в старинном пабе. Вудгейт сидел за столиком в самом углу, откуда ему был виден весь зал, и читал газету. Я помнил его высоким, прямым, несколько скованным в движениях, как потом выяснилось, от хронических болей в колене. Настоящий английский офицер со щеточкой усов. В нем было обаяние доброжелательного, ироничного, но несколько печального джентльмена, много повидавшего в своей жизни.

За бетонным забором базы подготовки ОМСДОН — Отдельной мотострелковой дивизии оперативного назначения — шумел глухой таежный лес. На полигоне шли обычные занятия. Бойцы ползком преодолевали водно-грязевые препятствия, бросались в полосы огня, метали ножи и топоры в движущиеся силуэты, крушили ладонями кирпичи и доски-горбылины…

Подпрыгивая на колесах, подскочил и затормозил юзом «газик». Из машины вылез костистый полковник в каракулевой папахе и заорал во все горло:

— Старший лейтенант Карагодин, ко мне!

Высокий светловолосый боец, готовившийся метать топор, обернулся, недоуменно вытер ладонью грязное лицо и подошел к полковнику.

— Значит, так, Карагодин… В соседней области групповой побег из зоны. Человек двадцать… Напали на охрану, разоружили — и ушли. С оружием, — многозначительно поднял палец полковник. — Так что поднимай своих, брать их надо, пока не натворили дел.

Вор в законе Ворон, а по паспорту Григорий Прохорович Варакушин, был родом из небольшого хутора, затерянного в лесах и болотах на стыке России, Украины и Белоруссии.

Крестьянской семье Варакушкиных Бог дал одних сыновей, пятерых. Двое старших готовились к срочной службе, потому семьями пока не обзаводились, а двое средних только что закончили семилетку, но кулаками и статью вполне сходили за взрослых мужиков. Поскребышу, книгочею Грине, шел двенадцатый год. Братья с родителями, богомольными добрыми людьми, от зари до зари горбатились на болотистых наделах, потом и мозолями добывая хлеб насущный. Богатства особого в семье не было, но и с протянутой рукой по миру не ходили.

Коллективизацию и раскулачивание в этих местах ретивые комиссары «учудили» как раз в тридцать третьем году, когда крестьяне вымирали от голода целыми семьями, а у живых порой не было сил по-людски похоронить умерших.

Утренней ранью, когда молочные туманы укрывают болота и заколосившиеся овсы, нагрянули в их дом люди с винтовками, в фуражках с красными околышами. От шума проснулся на сеновале Гриня и увидел сверху, как мечутся по двору куры и гуси, визжат под ножами в лужах крови свиньи, а его батяню и братьев, со связанными за спинами руками, красные околыши волокут к подводам, к которым уже привязаны обе их кормилицы — комолые пестрые коровы. Заорал он от страху и свалился с сеновала прямо на голову выходившего из хлева красного околыша.

— Гринюшкаааа, бегииии, рооодненькиииий! — повис над рассветным хутором крик его матери, и этот крик он навсегда унес в свою взрослую жизнь…

Только уже повзрослев, он уяснил для себя, почему Руслан, его ровесник, худенький, рыжеватый, улыбчивый пацан с хитрыми глазами из дома напротив, стал для него с детства безусловным авторитетом и примером для подражания. А ведь Леня всегда был физически сильнее и здоровее его. Но Руслан все знал про окружающую жизнь, про ее законы и понятия, тайные и явные, про тех, кто сегодня в силе, с кем связываться можно, а с кем нельзя, кому нужно уступить, а кого послать подальше. Нет, он даже не просто знал, он это по-звериному остро чувствовал и, самое главное, принимал без всякого колебания и смущения, потому законы эти и понятия были и его собственные, тут не в чем было сомневаться. А вот Лене приходилось их постигать на собственной шкуре.

Поселок Майский располагался за городским вокзалом. Несколько улиц частных домов с садами и огородами, разделенных ухабистым асфальтом, по которому машины пробирались осторожно, словно на ощупь. Здесь были и жалкие хибары, за полуразвалившимися, сгнившими заборами, и крепкие кирпичные дома с гаражами и пристройками по всему участку. Где-то заканчивали свой век одинокие потемневшие от времени и горя старухи, пережившие всех своих родных, никому давно не нужные. Где-то ютились многочисленные семейства, не знающие, как уместить в доме ораву детишек. В Майском постоянно случались пожары. Закопченные стены сгоревших домов с обвалившимися крышами, которые годами не ремонтировались, превращали и без того не слишком веселый пейзаж в угнетающее зрелище. Из-за обилия собак и неумолкающего лая непривычному человеку заснуть тут ночью было непросто.

Здесь, кроме русских и украинцев, жили своим замкнутым кругом татары и цыгане, кто-то постоянно «тянул срок», кто-то торговал наркотиками, а кто-то самогоном. А еще — ожесточенно играли в карты. Несколько самых умелых игроков регулярно выезжали в Сочи — «попасти лохов».

Улицы стекались к центру поселка — заброшенному парку, который местные называли «парчок», двухэтажной школе и Дворцу культуры с облупленными античными колоннами, где показывали кино.

А уже за «парчком» тянулись панельные пятиэтажные «хрущобы». Там уже начинался сам город.

Ближе к вечеру, когда Алексей Георгиевич Ольгин, начальник Центра информации и общественных связей прокуратуры, уже позвонил жене и сказал, что все в порядке, задерживаться не будет и в театр придет к началу спектакля, секретарь принесла ему письмо, оставленное кем-то на проходной. Адресовано оно было лично Ольгину.

Алексей Георгиевич покрутил в руках конверт без всяких штемпелей и марок, хмыкнул и стал его вскрывать:

— Надеюсь, там не белый порошок неизвестного происхождения?

Секретарь пожала плечами и усмехнулась.

— Будем надеяться…