Если государство не в силах воевать с любым врагом, оно вообще не может воевать.

Теодор Момзен

Тревога есть неосознанное чувство вины, может быть, даже извечной, которой человек награждается при рождении, с которой живет отпущенные судьбой годы.

Кто не понимает этого — развлекается.

Известие о смерти императора Нервы отставной префект конницы Ларций Корнелий Лонг встретил настороженно. Мелькнула, правда, надежда — может, боги все‑таки вспомнят о справедливости? Может, примут во внимание его искалеченную руку? Левую кисть он потерял во время кампании в Дакии в 88 году* (сноска: Для удобства чтения даты приводятся по летоисчислению от Рождества Христова. В Риме счет велся «от основания города», то есть от 753 г. до н. э.). Культя нестерпимо ныла по ночам, не давала покоя. Боль нагнетала дурные мысли — таяла последняя надежда на людей, на соратников, на влиятельных друзей.

На императоров, наконец!

На его веку Нерва был третьим. Служить пошел при Тите. Того сменил Домициан, его брат, три раза отметивший воинскую доблесть Лонга на поле боя, наградивший его почетным лавровым венком

Каков итог?

Спустя два года после награждения его грубо выперли из армии.

Ларций прошелся по комнате, присел на кровать. Руки у него подрагивали. Обе. Ощущение было полным. Ларций с ненавистью глянул на обрубок, с которого на ночь снял металлический крюк. Порывисто вздохнул.

Может, все‑таки лечь, дождаться сна?

Пустое. Проваляется до рассвета, потом весь день будет болеть голова. Он поднялся, вновь приблизился к окну.

Будущее и теперь, когда в городе свершилось столько перемен, казалось мрачным, как эта холодная январская ночь, царствовавшая за пределами дома. Пока еще его дома. Уже не было Домициана, уже успел отправиться на небеса Нерва, которого с такой радостью после убийства тирана приветствовал сенат. Всего‑то год поцарствовал. Единственное что успел сделать, так это усыновить Марка Ульпия Траяна. Каков, однако, взлет для испанца, вот кому белозубо улыбается судьба!

Однако что изменилось?

Плиний как в воду смотрел — 18 сентября 96 года император Цезарь Домициан Август был зарезан в собственных комнатах. Спальник Парфений остановил императора, когда тот собрался в баню — доложил, что его хочет видеть какой‑то человек, у которого есть сообщение чрезвычайной важности. Этим человеком оказался управляющий Домициллы Стефан, в тот момент находившийся под судом за растрату.

Во избежание подозрений он притворился, что у него болит рука, и несколько дней подряд обматывал ее шерстяной повязкой. К назначенному часу он спрятал под нею особым способом изготовленный кинжал. Увидев императора, Стефан подал ему записку и заявил, что это список предателей, намеревающихся убить «божественного цезаря». Пока Домициан просматривал список, Стефан ударил его кинжалом в пах. Говорят, Домициан отчаянно боролся за жизнь, но присутствовавшие заговорщики и кое‑кто из гладиаторов, сумевших проникнуть во дворец, добили его ударами меча.

В числе участников заговора называли жену императора Домицию Лонгину, префектов претория Норбана и Петрония!

Услышав о гибели тирана, сенаторы сбежались в курию, принялись вопить от радости. Потребовали лестницы, чтобы тут же сорвать со стен щиты и изображения ненавистного Домициана. Одновременно, единодушным поднятием рук и торжествующими воплями постановили стереть все надписи, разбить скульптуры и уничтожить всякую память о злодее. Потом единогласно отдали голоса за пожилого, с трудом удерживающего себя в руках Кокцея Нерву, тем самым оплодотворив слух, что не только участвовавшие в убийстве знали о заговоре. Вот когда Ларцию открылась правда, касавшаяся потайного ядрышка, ловко упрятанного в непроницаемую косточку из нелепых советов, которыми одарили его Фронтин и Руф.

Услышав о гибели деспота, Ларций со всех ног помчался на форум. В тот день народу на площади собралось видимо — невидимо. Также бессчетно здесь было и золотых статуй, воздвигнутых прежним цезарем. Домициан испытывал какую‑то болезненную склонность к собственному возвеличиванию. Рим был переполнен его изваяниями, отлитыми из драгоценного металла. Бронза его не устраивала, по — видимому, по причине своего плебейства.

Эдикт об усыновлении и возведение в соправители, императорский гонец вручил Марку Ульпию Траяну вечером, когда тот вернулся с охоты. Весь день травили медведя. Тот как раз собирался залечь на зиму, да не тут‑то было. Траян разохотил его подраться. Медведь, правда, попался молодой, охотник из племени треверов объяснил, что зверю только три года. Еще ни веса, ни дикости набрать не успел.

Когда зверь встал на задние лапы и двинулся в сторону наместника — голова на четверть человеческого роста повыше Траяновой, — Марк выхватил нож, шагнул ближе. Мелькнула мысль, что мишка уже и не наберет ни того, ни другого. Теперь, выходит, лесной житель рычал не на простого вояку, пусть даже в ранге наместника, а поднял лапу на самого императора! Тут же родилась мгновенная фантазия — медведь подходит ближе, вдруг склоняется перед ним и ревет по — своему, по — звериному: «Аве, цезарь! Аве, великий!..»

Но этот выверт, сцена из сказки, которыми в младенчестве баловала его чернокожая нянька Сельма, представился потом, в спальне. В первую минуту после возвращения, когда въехали во двор провинциального претория, вся охотничья компания с изумлением уставилась на местного квестора. Старик выскочил из двухэтажного административного здания, подобрал полы тоги и зайцем — по грязи! — бросился к наместнику.

Друзья — приятели придержали коней — никто не ожидал подобной прыти от отличавшегося редкой спесивостью чиновника. Квестор всегда вел себя чрезвычайно величаво, к месту и не к месту поминал, что родом из Рима. Он был абсолютно уверен, что все хорошее, что есть в мире, может происходить только из великого города.

Между тем квестор, добежав до коня Траяна, в буйном порыве прижался лицом к ноге Марка. Тут уж все окружающие потеряли дар речи. Между тем старик воскликнул.

Одинаковых расходов требует и старательная и небрежная организация войска, и великая польза не только для настоящего времени, но и для будущих веков, если предусмотрительностью твоего величества, о, император, будет восстановлен крепкий порядок в военном деле и исправлены ошибки твоих предшественников.

Флавий Вегеций Ренат

Древние греки придерживались мнения, что если камень, побывавший во рту собаки, окунуть в вино, то это вызовет ссору между людьми, которые его выпьют.

Джеймс Джордж Фрейзер «Золотая ветвь»

Гонец прибыл заполночь. С кромки крепостного рва окликнул часовых. Пока к башне не примчался начальник стражи, те долго и дотошно выясняли, что за гонец, зачем прискакал в столицу. Начальник не церемонился, с ходу наслал проклятья на головы караульных и приказал отворять ворота.

Всадник терпеливо ждал, пока опускавшийся мостик перекроет ограничивающий крепость ров, затем с места послал коня в галоп и на ходу с размаху врезал одному из караульных плетью. Угодил по шлему. Молоденький Лупа на ночь отстегнул ремешок, и доспех свалился наземь. Юноша бросился вслед, погрозил кулаком. Меч обнажить не решился. Стоит блеснуть клинку, как всадник тотчас вернется, назначит поединок, еще и от сотенного достанется. Лупа храбро выругался, вернулся, поднял шлем. Сколько он натерпелся от этого римского горшка! Шлем был великоват, крашеная щетина, которую римляне зачем‑то всовывали в гребень, пересекавший доспех от уха до уха, давным — давно выпала, товарищи по сотне то и дело посмеиваются — держись, Траян, сам Лупа на тебя идет.

В ту пору, когда Лупа ребенком прыгал возле колен матери, отец часто брал его с собой в Виминаций. Там насмотрелся на римских центурионов — у этих щетина стояла торчком, окрашена ровно, в яркий алый цвет. Ходили, красовались!.. Как они, изверги, крепят щетину в гребне?! Как окрашивают? Сколько Лупа не пробовал, все равно вываливается. Лет пятнадцать назад, когда войско Децебала переправилось через Данувий возле Экса — тогда даки под орех разделали два римских легиона — его отец Амброзон вытряхнул из этого шлема голову убитого им центуриона. Голову отпихнул ногой, а шлем привез на родину. Если бы не слово, данное отцу, побратиму Децебала (они были из одного выводка), непременно идти в бой в шлеме, Лупа давно поменял бы этот металлический колпак на привычную войлочную шапку. Чем она хуже — легка, удобна, меч не берет. Зимой в ней тепло, можно спать на голой земле. Он так и сказал отцу — зачем мне этот котелок? Децебал позвал меня кашу в нем варить? Отец выслушал сына, потом коротко распорядился — нести службу в личной дружине царя будешь только в римском шлеме! Не вздумай ослушаться. Узнаю, приеду или дам весточку царю, он тебя собственноручно выпорет, ясно? Потом, после паузы пояснил — твой войлок хорош против мечей, против холода, а вот против дротика, стрелы или римского шита с умбоном

Теперь, вспомнив о том разговоре, Лупа заочно передразнил отца, состроил ему рожу — зато против плетки войлочная шапка лучше. Он едва успел приладить шлем на голову, как на наблюдательной башне во дворце царя Децебала вспыхнул яркий огонь. Хворост не жалели.

Начальник караула на мгновение замер, затем на одном дыхании выговорил.

Кто мог подумать, что решительный успех, явно обозначившийся в начале кампании, доставит Траяну куда больше хлопот, чем любой другой поворот событий. Казалось, все шло по плану. Удар с двух направлений разделил силы даков, каждой экспедиционной группе было обеспечено подавляющее превосходство в силах. Потери были невелики. Не повезло только нескольким конным пикетам и отряду Нумерия Фосфора, попавшему в засаду вблизи Даоус — Давы. Есть подозрение, что под дакские мечи его подставил предатель — проводник.

Если прибавить успешные действия конницы под командованием Лузия Квиета, безостановочно тревожащей даков, перехватывающей их транспорты с продовольствием, впереди уже явственно различался абрис победы. Даки беспечно полагали, что на родной земле они способны обмануть кого угодно, поэтому их караваны двигались открыто, без надежной защиты. Они предположить не могли, что среди их соплеменников найдется достаточно охотников помочь римлянам. Отдельные князья, поставленные перед выбором, либо погибнуть со всем племенем, либо перейти на сторону захватчиков, колебались недолго. Многих устрашила резня, устроенная римлянами в Даоус — Даве. Все оставшихся угнали в рабство, немощных и стариков заставляли уходить.

Траян в ответ на жалобы местных князей, отвечал — война должна кормить себя сама. Деньги, полученные за проданных в рабство, существенно пополняли войсковую казну. Грабеж был организован по — римски деловито и безжалостно. В первые две недели казни мародеров успокоили солдат, напомнив этой буйной и хваткой ораве главную во время раздела добычи истину — если каждый начнет зверствовать и грабить на свой страх и риск, ему достанется куда меньше добычи, чем будет выделено по законам войны. За полтора месяца Траяну удалось внушить уважение к своим распоряжениям даже самым буйным горлопанам из вспомогательных частей, чего не скажешь о его ближайших офицерах и членах претория. Эти в предвкушении победы начали вести себя вольно, хватать чуть больше, чем было намечено планом. Но главное, командиры легионов начали распылять силы. Туда пошлют когорту, здесь для взятия крепости оставят меньше сил, чем требуется для скорейшего сокрушения твердыни. Когда спросил у командира Первого легиона Минервы, почему для взятия Даоус — Давы тот оставил только три когорты, легат не задумываясь ответил, что и этого достаточно.

Траян загодя почувствовал в подобной небрежности и легкомыслии серьезную угрозу стратегическому плану и для начала строго наказал двух зарвавшихся командиров легионов, позволивших себе пренебречь строительством дорог и мостов на оккупированной ими местности, и направивших чрезмерное количество когорт на захват имущества за линией, начертанной им при начале наступления. Легата Первого легиона предупредил — если не возьмешь крепость к указанному сроку, прощайся с должностью. Поставлю на твое место своего племянника Элия Адриана, тот будет строго выполнять приказы. Командир тут же вернул к крепости половину легиона и всю осадную артиллерию, а это более шести десятков метательных машин, а также специальное инженерное оборудование для преодоления стен. Пришло приструнить даже, в общем‑то, благоразумного Суру, который вдруг начал настаивать на скорейшем наступлении к Тапам и решительному прорыву к столице Децебала Сармизегетузе.

Траян не жалел сил на то, чтобы переубедить друзей. Терпеливо доказывал, если рассматривать положение наступавшей армии исключительно с точки зрения военных успехов, вывод будет однозначный — армия, кроме захвата территории, никаких других существенных успехов не добилась. Да, им удалось взять несколько крепостей, однако другие укрепленные пункты даков продолжали обороняться, и порой выступавшие оттуда отряды наносили существенный ущерб мелким частям, занимавшимся сплошным овладением территорией.

Известие о мрачной пещере, преддверии Аида, где префект сингуляриев Лонг обнаружил и уничтожил спрятанный Децебалом в засаде отряд головорезов (очевидцы, не покидавшие лагерь, утверждали, что все они сплошь жуткие даймоны, порожденные земной бездной), слухи о грудах золота и серебра, якобы вывезенных Ларцием из этой пещеры, — вызвали в римском лагере небывалый восторг. Последовавшая вскоре весть о возвращении отряда всколыхнула солдат, торговцев, лагерных шлюх, а также всех приписанных к многочисленным строительным и обслуживающим войско командам. Люди бросали рабочие места, слезали с возводимых крепостных стен, спрыгивали с лесов, с помощью которых возводили каменный мост через Бистру, и, не обращая внимания на окрики и палки центурионов, словно обезумев, мчались к северным воротам лагеря, куда вскоре должен был прибыть отряд Лонга.

Ждали напряженно, приложив ладони к глазам. Солнце клонилось к закату, когда натоптанную дорогу вдали, у перевала затянуло пылью. Внезапно в ясном небе прогремел раскат грома. Этот божественный знак, приветствовавший победителей и предвещавший удачу, вызвал в толпе бурю восторга. Неистовый пыл овладел людьми. Солдаты с криками бросились навстречу префекту. Им показалось малостью пронести Лонга на руках через весь лагерь, словно тот одержал великую победу, решившую исход войны; они подняли его на ритуальное возвышение, на котором среди золотых значков, в окружении вымпелов когорт и конных ал, возвышалась золоченая фигура императора. Они принялись качать его конников — этих подбрасывали так высоко, что перепуганные босоногие испанцы и жители островов менялись в лицах. Участников похода тоже приволокли на преторий, поставили перед возвышением.

Раздосадованный, оторванный от дел Траян в первое мгновение никак не мог понять, почему шум? Зачем эти вопли, скандирование? Некоторое время император терялся в догадках — что могло случиться в лагере? Легионеры взбунтовались? Но по какой причине?! Прислушавшись, различил выкрики, призывавшие его выйти и приветствовать героев? Каких героев?! В толпе вдруг явственно обозначился лозунг, требовавший немедленно проломить головы «грязным дакам». Траян растерялся — легионеры сошли с ума?! Они рвутся в бой? Между тем со стороны площади перед императорским шатром, уже сложился слаженный призыв — громи Децебала! На Сармизегетузу!! Пусть цезарь не волынит и ведет их в бой. Оторопь схлынула, Траян несколько пришел в себя. В этом безумном возбуждении, охватившем солдат, не было ничего удивительного, такое в лагерях случалось сплошь и рядом. Достаточно пустякового слуха о воровстве или об умышленной задержке с выплатой довольствия, известия о нежданной победе, удара молнии или раската грома, чтобы солдаты возмутились. Кстати, при Гае Марии легионы взбунтовались вот по какой причине — задавленные тяжелыми строительными работами и бесконечными воинскими упражнениями, воины потребовали от полководца, чтобы тот немедленно вел их на германцев.

Когда же неимоверно взволнованный, светившийся божественной радостью Афр (префект лагеря всегда отличался редкой невозмутимостью и флегматичностью) вбежал в палатку; когда вскинул руку и поздравил императора с победой, Траян окончательно опешил.

— С какой победой. Афр?

Только на третий день после гибели в пещере отряда Сурдука, Буридав и Лупа добрались до царского логова. Их сразу провели к Децебалу. Там они рассказали о том, что видели в Медвежьем урочище.

Укрывшись в кустах, они так и не успели перебежать к своим. Буридаву все время приходилось удерживать парнишку. Опытный боец, он понимал — стоит им только выскочить на открытое месте, как их тут же достанет римская стрела или свинцовая пуля, пущенная из пращи. Хорошо, если рана будет легкая, однако надеяться на то, что испанский лучник или умелец — пращник промахнется, была невелика. Не удалось им переметнуться к своим и во время первых атак, когда тысячный Сурдук отдал приказ штурмовать холм. Даки наступали с противоположной стороны, а в их сторону смотрели два разведчика. Оба держали луки наготове.

В тот момент, когда римская конница, прорвавшись в урочище, принялась гонять пеших даков, Буридав и Лупа кустами отступили подальше от пещеры. Конные гвардейцы рыскали по луговине. Понятно, что с особым усердием искали лазутчиков. Скоро даки сгрудились возле пещеры и ловко, как горох посыпались внутрь. Затем наступила развязка — строительство плотины, подъем воды, наконец, затихающий волчий вой. Лупа попытался вырваться, броситься на помощь осажденным в подземелье соотечественникам.

Буридав пытался вразумить его.

— Куда спешишь? Погибнуть всегда успеешь.

Если нет вечной жизни, нужна ли людям вечная правда?

А. П. Чехов

Ежедневно проявляй заботу о своем войске, и тебе не понадобится философия, чтобы с уверенностью в победе вступать в бой.

Марк Ульпий Траян

В конце сентября 102 года римские армии соединились под Сармизегетузой и после кровопролитного сражения обложили ее. Через несколько дней царь даков Децебал сдал столицу, а вместе с ней и всю страну.

Все произошло буднично, в полдень. В римский лагерь, разбитый в виду хорошо укрепленной крепости, с той стороны, где располагалось главное святилище варваров, прискакал посланец от Децебала и на словах передал — царь Дакии согласен мириться на условиях, которые выдвинул император Рима.

— Вот и хорошо, — кивнул Марк, услышав слова посланца. — Давно пора. У царя даков есть просьбы, дополнительные условия?

— Да, император, — сообщил посланец. — Он настаивает на личной встрече, на которой собирается изложить особое требование. Наш царь желает, чтобы встреча была проведена тайно в любом назначенном тобой месте. Один на один.

— Надеюсь, без оружия? — поинтересовался Траян.

Ларций простился с любимым человеком последним поцелуем. Родственники закрыли Лусиолле глаза, закрыли рот. Затем несколько раз громко назвали ее имя — она не отозвалась, тогда приступили к последнему прощанию.

Ее омыли теплой водой, умастили благовонными мазями, надели паллу. Тело выставили на парадном ложе в атриуме. Были и плакальщицы, но Ларций, не в силах был слышать их пронзительные вопли и попросил распорядителя похорон, чтобы они выли потише. Распорядитель поинтересовался, насколько потише? Эвтерм, передавший просьбу хозяина, объяснил распорядителю — шепотом.

Дальнейшая церемония — сжигание тела, перед сжиганием увивание его кипарисовыми ветвями, затем сбор останков для помещения их в траурную урну, — прошла перед глазами Ларция, не задевая сознания. Он и на девятый день, когда родственники собрались помянуть Волусию, был мрачен, небрит, волосы не стрижены и вовсе не потому, что так требовал обычай, просто это были пустяки, неинтересные, несущественные детали его дальнейшего пребывания на земле.

С тем же недоумением и без всякого интереса он осматривал младенца. Действительно, родился мальчик, крепенький, голосистый. Он не испытывал к нему ни любви, ни ненависти — глупо винить маленького Бебия (так назвали ребенка) в смерти матери?

А кого винить?

Никогда прежде Ларций Корнелий Лонг не мчался с такой скоростью, как в те весенние дни 105 года. Менее, чем за сутки он и сопровождавшие его дакские всадники добрались до Аполлодорова моста. Там его передали римской страже. В короткой доверительной беседе с комендантом крепости, возведенной на левом берегу Данувия, префект предупредил коменданта и присутствовавшего при разговоре Валерия Комозоя о возможном появлении его рабыни, передал пароль и попросил предупредить стражу о том, что в случае опасности они должны в любом случае отбить Зию. Заметив ухмылку на лице декуриона, предупредил.

— Это наша лазутчица. Ее нельзя ни о чем расспрашивать. Немедленно препроводите ее в Рим к императору.

Декурион посерьезнел, кивнул.

Далее помчались еще быстрее. Комендант выделил специально предназначенных для императорских эстафет лошадей и те иноходью понесли Лонга и сопровождавшую его охрану в сторону моря. В порту Сении пришлось приструнить коменданта порта, посмевшего возмутиться требовательностью посланника — подавай ему, видите ли, самый быстрый корабль. Ларцию приходилось иметь дело с подобными мальчиками из сенаторских семейств, мнящих о себе в величинах по меньшей мере консульского достоинства. Он предупредил его, что пошлет одного из своих сопровождающих нанять частный корабль. Если тот переправится на италийский берег быстрее, чем он, посланец Лонгина, мальчишка ответит не только своим имуществом, но и жизнью.

Угроза возымела действие — дальнейший путь был неинтересен, утомителен и короток. Ларций добрался до Рима в полубессознательном состоянии, успел передать письмо императору и свалился замертво. Траян дал ему время отоспаться, потом собрал преторий, на котором Лонга попросили объяснить что именно хотел сказать Лонгин этим посланием, в котором императорский легат умолял Траяна не нарушать условий договора. С чего вдруг такое миролюбие и забота о благоденствии правителя, который спит и видит, как бы всадить меч в спину римлянам? Лонгин предупреждал, чтобы старейшин сарматов не допускали в сенат и чтобы им было отказано в требовании возмещения убытков. Дружба с Децебалом — первейшее дело во внешней политике.

Весь 105 и 106 год в Риме с нетерпением ожидали еженедельных вестей с театра военных действий. Гнев и возмущение вызвала попытка Децебала разрушить мост через Данувий, предпринятая весной 105 года. Дождливой ночью конные даки попытались вплавь добраться до моста, влезть по опорам наверх, разрушить его, однако враг был замечен, атака отбита. Не меньшее негодование вызвало известие, что в ставке был пойман лазутчик, собиравшийся убить цезаря. Его вовремя обезвредили.

Осенью 105 года римские легионы, сокрушив сопротивление даков, начали осаду вражеской столицы. В следующем году, после почти годовой осады Сармизегетуза была взята штурмом. Очевидцы рассказывали, что даки сражались отчаянно, однако сил у них почти не осталось. Голод, самый страшный враг осажденных, сломил их волю. Скоро по городу разнеслась весть, что вожди даков, чтобы не быть захваченными в плен и избежать позорного по их мнению участия в триумфе, предпочли смерть. В последний день перед штурмом они устроили пир, на котором по кругу обносили братину с ядовитым зельем.

Рим взволновался — что с Децебалом? Рим мечтал увидеть варвара в цепях, бредущего по городу под охраной ликторов. Скоро пронесся слух, что Децебал попытался прорваться на восток в горы Харцига, чтобы там собрать сохранившие боеспособность отряды и возглавить сопротивление. Эта новость вызвала вздох разочарования. Еще через неделю городские ведомости сообщили, что враг римского народа, царь Децебал убит. Свидетели, вернувшиеся с севера, добавили подробности — отряд римской конницы догнал Децебала, в стычке он был ранен и, не желая сдаваться в плен, покончил с собой. Кавалерийский декурион отрубил ему голову. Трофей был доставлен Траяну. Эта новость была подтверждена через полмесяца, когда голова Децебала была брошена на ступени лестницы Гемоний.* (сноска: «Лестница стенаний» — лестница, ведущая на Капитолийский холм, на которую выбрасывали тела и головы казненных преступников)

Весной 107 года Рим, затаив дыхание, ожидал начало грандиозного триумфа, который император обещал устроить в честь победы над самым страшным врагом Рима со времен Ганнибала. Ожидания подогревали сообщения о найденных сокровищах царя. Варвар и на этот раз проявил недюжинную хитрость и сообразительность. Тайник указал один из приближенных Децебала, некто Бицилис, без его помощи сокровища никогда бы отыскали. Вообразите, Децебал приказал отвести в сторону русло горной реки, на дне руками пленных римлян была выкопана огромная яма, в которой он и спрятал свою казну, после чего воду пустили по старому руслу, а всех пленных поубивали.

Подсчет попавших в руки сокровищ ошеломил даже всякое видавших римских квесторов. Золота было взято более полутора миллионов фунтов, серебра вдвое больше. Пленных около сотни тысяч. Триумф был справлен блестящий. По прибытии в Рим император приказал распределить среди граждан денежные суммы, а также выдать оливковое масло, вино и хлеб. Каждому жителю досталось по 500 денариев, причем эта сумма выделялась трижды, пока справлялись игры. Празднества продолжались два с половиной года, в них участвовало более 10 тысяч пар гладиаторов. Понятно, что подавляющее большинство выведенных на арену бойцов составляли пленные даки. На праздновании победы присутствовали представители варварских народов, посланцы чужеземных царей; присутствовало также посольство из Индии, с которым Траян имел доверительный разговор. В ознаменовании великой победы сенат принял решение о сооружении триумфальной колонны. Строительство поручили Аполлодору, как, впрочем, и возведение форума Траяна, который по мысли императора должен был затмить все другие форумы, построенные его предшественниками. Добычи, взятой в Дакии, на это хватало.

Императорский гонец отыскал отставленного от армии префекта Ларция Корнелия Лонга в банях, куда в канун праздника Геркулеса тот отправился обсудить с друзьями последние новости с Востока.

Утром сегодняшнего дня в Риме огласили официальное сообщение — римские войска с ходу взяли столицу Парфянского царства Ктесифон и расположенную поблизости Селевкию* (сноска: Ктесифон был расположен на Тигре, а прямо против него, на противоположном берегу реки находилась Селевкия на Тигре, основанная полководцем Александра Македонского, Селевком Никатором, в 323 до н. э. Ктесифон и Селевкия были взяты летом 116 г.) и двинулись на юг в сторону Харакса. Победа и предсказанное в официальном сообщении скорое окончание войны взбудоражили горожан. Народ сбежался на форум, сенаторы, собравшиеся на ступенях храма Юпитера Капитолийского, провели открытое заседание и единогласно постановили присвоить Марку Ульпию Траяну, Отцу народа, победителю даков и германцев титул «Парфянского».

В полдень отставной префект одним из первых явился в термы на Эсквилине. Здесь, прогуливаясь по портику в ожидании звонка, оповещающего посетителей о готовности парной, Ларций позволил себе высказать осторожное сомнение в прочности подобных успехов. Настораживала легкость, с какой римские легионы устремились на восток.

Сенатор Анний Вер похлопал всадника по плечу и добродушно съязвил.

— Не поддавайся ревности, Ларций. Мы все ценим тебя за то, что ты совершил. Пусть теперь другие порадуют Рим.

Море, казалось, поджидало Ларция Корнелия Лонга.

Он, как и большинство римлян, являлся сухопутным человеком, но природная красота, которую приберегла для него безмерная водная гладь, тронула встревоженное сердце. Он испытал успокоение. Все‑таки божья сила порой бывает милостива к смертному. Чем бы ни закончилась эта поездка, напоследок ему было дано насладиться зрелищем закатов и восходов, шествием нелепых, таинственных зверей, которыми в его честь оборачивались подсвеченные розоватым светом облака. Качка была легкой и навевала непродолжительный, но бодрящий сон. Утренняя свежесть наполняла члены юношеской подвижностью. Хотелось влезть на мачту и крикнуть оттуда — ого — го — го!

Спутники попались общительные, говорливые. Два квестора* (сноска: Квестор — первый чин в иерархии римских должностных лиц или магистратов. Во времена Империи квесторы обычно заведовали архивами и казначейством, а также являлись помощниками консулов или наместников провинций. Квесторы императора считались его личными секретарями, одной из обязанностей которых было чтение в сенате распоряжений правителя), старший и младший, ответственные за перевозку золота; центурион, обеспечивающий охрану груза, сингулярии, возившие почту — среди них и тот, который доставил приказ. В свой кружок они приняли капитана корабля.

Судачили о войне, разбирали этапы парфянской кампании, вспоминали прежние войны. Тревожились состоянием здоровья императора, злословили об Адриане, осуждали его низкопоклонство перед «всем греческим», увлечение архитектурой и прочими постыдными ремеслами. Младший квестор, молодой и нарумяненный молодой человек, уже в начале плавания намекнувший, что у него немало друзей в «высших сферах», сделал многозначительное лицо и сообщил — в сенате опасаются, как бы императрица и племянница не добились от Траяна, чтобы тот назначил Адриана наследником. Им это сделать легче легкого, ведь всем известно, что Адриан спит с Плотиной и Матидией.

Центурион — он был из провинциалов — удивился.

В Азию Корнелий Лонг прибыл в конце лета 116 года.

Триера пристала в Селевкии Пиерии, являвшейся морскими воротами столицы провинции Антиохии* (сноска: Антиохия — столица провинции Сирия, третий по величине город в империи после Рима и Александрии. Население более шестисот тысяч. Важный торговый центр и промышленный центр азиатских провинций. Знаменит святилищем Аполлона Дафнийского, гробницей Германика и центральным проспектом длиной ок. 7 км. Проспект по ночам освещался и был украшен крытой колоннадой. Население составляло 600 тыс. человек). Прошло полгода с того дня, как третий по величине город империи был разрушен мощным землетрясением,* (сноска: Землетрясение произошло 13 декабря 115 года) однако за это время было сделано немало. Судя по описаниям очевидцев, здесь все лежало в развалинах, погибших насчитали более двадцати пяти тысяч. Теперь же поднятый из руин мост через полноводный Оронт посвечивал свежими, наложенными из бетона заплатами, имперская дорога по всей длине была отремонтирована и сглажена. В городе повсюду трудились строители, завершавшие восстановление знаменитой колоннады, возведенной вдоль главной улицы и имевшей в длину более четырех с половиной миль* (сноска: Мера длины, тысяча двойных шагов, 1,598 км). Работали дружно, без окриков надсмотрщиков, впрочем, самих надзирателей было немного и все без кнутов. Подрядчик из местных греков, недобро засмеявшись, пояснил, что в Антиохии кнут не нужен. Зачем кнут, если сам наместник раз в два дня объезжает стройки и не скупится на милости и наказания, проверяет сметы. Будто ему больше делать нечего. На первое щедр, добавил грек, на второе — скуп.

— Правда, — не скрывая злорадства, заявил подрядчик, — не долго ему здесь царствовать.

— Отчего же? — заинтересовался Ларций.

— О том предупреждают звезды, — уклончиво ответил грек.

В главной императорской ставке, расположившейся в Ктесифоне, во дворце бежавшего парфянского царя, — средоточии администрации, собранной для руководства вновь образованными, завоеванными провинциями Арменией, Ассирией и Месопотамией — Ларция ожидал куда более теплый прием. Им сразу начали восторгаться, каждый настаивал на том, чтобы лично поздравить префекта с прибытием. Самые видные особы — командовавший вспомогательным корпусом, проконсул Лузий Квиет, проконсул Публилий Цельз, наместник Аравии Корнелий Пальма Фронтониан, командир XXII Дейотарова легиона и начальник столичного гарнизона Марий Максим — лично приветствовали Лонга. Назвали его «старым другом» и «верным товарищем». Самого Траяна на месте не оказалось — он возглавил главную колонну, двигавшуюся на юг в сторону Персидского залива по правому берегу Тигра.

Настроение в окружении императора было самое боевое. Все рвались в Индию. Самый захудалый раб, выносивший объедки с императорской кухни, вслух грезил этой сказочной страной. Никогда раньше Ларцию не доводилось слышать столько разговоров о сокровищах и поразительных чудесах, которыми славилась Индия. Многочисленные бездельники — ардальоны из богатых семей, наводнившие ставку и слонявшиеся из зала в зал, без конца рассуждали о размерах добычи, которую римские легионы могли бы взять в этой стране. Большинство настаивало, что, по свидетельству очевидцев, мостовые там выстланы золотом, городские стены из золота, дома из золота, на площадях грудами лежат самоцветы — подходи и бери.

Кое‑кто осмеливался возражать — отчего же сами жители страны выглядят такими нищими и истощенными, отчего не пользуются этими грудами, не берут оттуда по потребностям, не жрут до отвала?

На что получали сокрушительный довод — им не надо! У них такая философия, чтобы не обжираться. Они довольствуются горсткой риса и одним яблоком в день, все они стараются отрешиться от жизни и достичь некоего возвышенного состояния, называемого мудростью, для чего ежеминутно наблюдают за своими пупками, надеясь увидеть там божье око, обнажившее истину. С ними даже воевать не придется, только следует постараться не будить их, не отрывать от созерцания собственных пупков.

Спорили также по поводу наиболее выгодных сроков наступления, наилучших маршрутов движения, потребного количества войск. Все сходились, что потребность в войсках будет самая незначительная — трех — четырех легионов будет достаточно. Главное, собрать их в железный кулак и мощно ударить по индийским княжествам, а это Траян умеет как никто другой. Куда активнее обсуждался вопрос о количестве необходимых повозок и тягловых животных для вывоза добычи. Трофеев предполагалось взять горы. Каждый претор, самый мелкий секретаришка из вольноотпущенников, самый ничтожный канцелярский раб, облизываясь подсчитывавший добытые в Месопотамии трофеи, был уверен, что очень скоро вернется в Рим богачом и героем. При этом все служители и вольноотпущенники, приписанные к императорскому делопроизводству, шарахались от свитков, которые по поручению Адриана Лонг должен быть передать в преторий. Услышав это имя, они буквально менялись в лицах и спешно отсылали Ларция от одного чиновника к другому.

Этих истин следует строго придерживаться всякому, кто горячо ратует за приоритет силы закона перед волей власти.

«Аквилий Регул Люпусиан императору Цезарю Траяну Адриану Августу.

Буду немногословен, государь — поздравлять достойного с обретением величия все равно, что хвалить богов за то, что они существуют. Сбылись оракулы, предрекавшие тебе, государь, высшую власть.

Прозорлив оказался и Вергилий, написавший:

Кто это там, вдалеке, ветвями оливы увенчан, держит святыни в руках?

Седины его узнаю я! Римлянам царь, укрепит он законами город.

В конце октября в Риме, в Городских ведомостях было опубликовано сообщение, что три легиона из азиатской армии спешно направляются на Данувий, где варварские племена сарматов и роксоланов грозят перейти реку.

Это известие вызвало лавину слухов. Большинство граждан вдруг разом и напрочь уверилось, что легионы направляются вовсе не в Мезию и Дакию, а в Италию. Знающие люди утверждали, что Адриан имеет целью утвердить свою власть с помощью военной силы. На форуме в открытую заговорили, что молокосос якобы спит и видит день, когда сумеет расправиться с врагами.

В Риме никогда не любили племянника божественного Траяна.

Многие горожане, особенно из патрицианских семейств, покопавшись в прошлом, вполне могли счесть себя его обидчиками. Одни досаждали будущему принцепсу в школе — высмеивали его варварское произношение, другие открыто насмехались над его речами и пристрастием к музыке, третьи дурно отзывались о его архитектурных прожектах.

Тот же Аполлодор вот как отозвался о представленном Адрианом проекте перестройки древнего храма, век назад возведенного Агриппой: «Вы ничего не понимаете в архитектуре. Идите и рисуйте свои тыквы где‑нибудь в другом месте».

Прежде чем отправиться на встречу с Публилием Цельзом, Ларций решил доверительно поговорить с приятелем — сенатором Титом Арием Антонином. Человек он был незлобивый, и из всех его знакомых выделялся рассудительным и невозмутимым нравом. Ларций был уверен, Тит не станет вилять, отшучиваться, уводить разговор в сторону, а скажет прямо — это нужное дело, Ларций. Или с той же прямотой предупредит — не ввязывайся в грязную историю, префект.

Антонин рассудил так.

— Это нужное дело, Ларций. Государство в беде, ему следует помочь. Ты всю жизнь сражался за Рим. Что ж теперь нырять в кусты, когда низменные страсти, подгоняемые пороками, стучат в наши двери? К сожалению, немногие понимают, что теперь, после того как империум был вручен провинциалу и этот опыт оказался успешным, возврата к прошлому нет. Адриан усвоил эту простую истину, а все остальные, посягающие на власть — это либо пропитанные высокомерием уроженцы Рима, такие как Нигрин и Фругий Красс, или воспитанные в лагерях солдаты, как, например, Цельз, Пальма и Лаберий Максим. Конст мало того, что римлянин, так еще и вырос в преторианском лагере.

Он помолчал, видно, обдумывал что‑то свое. Наконец продолжил.

— Беда, Ларций, грозит государству с двух сторон. Опасно наделять властью человека, насквозь пропитанного столичными предрассудками, чьи предки и сам он родился и вырос в Риме. Не менее страшно передать империум тому, кто учился жизни в военном лагере. Что касается первой угрозы, я полагаю, в Риме неумеренно кичатся своей историей и презирают чужаков, пусть даже наделенных гражданскими правами. Здесь уверены, что по своим достоинствам всякий уроженец Рима неизмеримо выше любого провинциала, даже природного италийца. Это пренебрежение очень опасно.

В конце ноября, когда выяснилось, что три легиона действительно отправились в Верхнюю Мезию и Дакию, а Десятый — в Паннонию, в Риме вздохнули спокойней. Толпа возликовала, все ждали прибытия императора. Тот уже давно высадился в Брундизии и неторопливо продвигался в сторону Рима. В каждом городе его встречали торжественными процессиями.

По прикидкам знающих людей, новый цезарь должен был объявиться в столице в канун декабрьских ид (12 декабря) или к Сементивам, празднику, посвященному богине матери — земли Теллус (13 декабря), когда ей приносилась щедрая жертва. Новый император решил участвовать в праздничной церемонии и лично в качестве верховного жреца — понтифик заколоть белого ягненка на жертвенном столе. Об этом заявил сторонник Адриана, сенатор Платорий Непот. Он объявил, что император переночует в Арриции и на следующий день прибудет в Рим.

Однако в назначенные дни Адриан в столице не появился. Сенаторы терялись в догадках, префект города Бебий Макр упорно отмалчивался. Магистраты обратились за разъяснениями к префекту претория Ацилию Аттиану, но того не сумели отыскать — он исчез из города.

В одних из последних ноябрьских дней Лупу посетил присланный императором гонец, передавший вольноотпущеннику письмо и пожелания скорейшего выздоровления. Конный гвардеец сообщил, что встречать императора не надо. Он прибудет в назначенный день. В какой именно, сингулярий не уточнил. На словах поделился — вот уже неделю Адриан скрывается на вилле Публия Ацилия Аттиана в Лавинии. Сюда он добрался тайком в сопровождении малочисленной охраны. На следующий день туда же прибыли хозяин поместья и вдова прежнего принцепса Помпея Плотина. Все трое сидят взаперти и никого к себе не допускают. Императорский кортеж тем временем действительно следует из Беневента в Ариций, при этом спальнику императора Флегонту приказано создавать впечатление, будто цезарь почувствовал легкое недомогание и по этой причине задерживается в пути и не желает появляться на публике. Когда император прибудет в столицу, гонец затруднился ответить.

Сингулярий отказался от предложенного ночлега и, сославшись на приказ, немедленно отправился в обратный путь. Проводив посланца, Лупа поднялся к себе, нетерпеливо осмотрел свиток и, сняв печать, развернул послание.

На третий день после казни, отмолившись, вольноотпущенник Корнелия Лонга Эвтерм начал собираться в дорогу. Прежде всего, поднялся к Постумии Лонге, попросил у нее разрешение покинуть дом. Та молча выслушала его, посетовала, что удерживать его ей Бог не позволяет, и добавила.

— Так что, Эвтерм, ты сам как‑нибудь, а мы уж сами как‑нибудь. Ты мне всегда был как сын, и, если надумал, ступай.

— Спасибо, матушка.

Потом вольноотпущенник отправился к Ларцию. Тот тоже молча выслушал его, затем потребовал объяснений — и не каких‑нибудь заумных, со ссылками на волю Вселенского Разума и мировой пневмы, называемой Святым духом, а по существу.

— Разве жизнь остановилась, Эвтерм? — спросил хозяин. — Разве убавились заботы? Бебий подрастает, скоро его ждет обряд совершеннолетия. Он хочет учиться дальше, я не против. Ты столько знаешь, для кого это? Для чужих людей?

Из письма императора Адриана Регулу Люпусиану, посланное в столицу весной 122 года из Лондиниума.

«…пишу тебе из сумрачной Британии — мы здесь деремся с варварами. Они дерзки и самонадеянны и полагают, если нас мало, победа на их стороне. Они смеются над нашим решением выстроить оборонительную стену, но мы, вдохновляемые Геркулесом, неуклонно и последовательно возводим крепкую ограду. Ее длина — 180 миль (около 300 километров), она перегородит весть остров с востока на запад. Скоро варвары будут вынуждены смириться. Не надо битв, криков, воплей — от нас требуется упорная и целеустремленная работа, а римлянам не занимать целеустремленности

Отсюда отправлюсь в Галлию. Необходимо проверить, как выполняются мои распоряжения, а заодно подвергнуть ревизии правильность расходования средств.

Порадуйся, Лупа, в этом году доходы Римского государства превысили расходы. Нам уже не надо ходить с протянутой рукой. После обустройства провинции, отправлюсь на родину в Испанию, оттуда в Мавританию. Пора дать острастку местным варварам, рвущимся из глубины Африки к нашим городам — оплотам цивилизации.

Что касается твоего любезного Лонга, которого ты с таким упорством пытаешься протащить в члены Государственного Совета, я не могу согласиться с этой кандидатурой. Он глуп и дерзок, и его советы, как мне кажется, будут неуместны.

Эвтерм прибыл в Рим в начале осени. Речная барка, на которую он пересел в Остии, причалила затемно. Пришлось некоторое время ждать, пока наступит рассвет и можно будет начинать разгрузку. Тогда и спустили трап.

С первыми лучами солнца Эвтерм отправился домой. Золотые стояли денечки, лучшие в Италии. Прошли дожди, спала жара, протрезвел, охладился воздух. Очистились воды в многочисленных лужах, которые приходилось огибать Эвтерму на пути от пристани к Целиеву холму.

Эвтерм топал кружным путем, через республиканский форум. Пока шагал по Священной дороге, пока огибал Большой цирк, сдерживался, но когда добрался до подножия широкой мраморной лестницы, по которой столько раз — считай, всю сознательную жизнь! — спускался в город, не выдержал, со всех ног бросился вверх. Добрался до верхней площадки и рухнул на скамью, над которой, как и прежде, нависала статуя взбудораженного Париса, протягивающего незримой Афродите победное яблоко.

Сидел долго, переводил дыхание, с угрюмым видом разглядывал застроенные холмы. Донимавшее его на море чувство бессмысленности, ненужности его возвращения домой здесь, на каменной скамье, обострилось до крайности.

Зачем он спешил?

Адриан прибыл в столицу в начале 126 года.

После посещения Вифинии и устройства дел в северных провинциях Малой Азии, он отправился на Родос, оттуда отплыл в материковую Грецию. Везде император первым делом садился за проверку правильности сбора налогов, а также за расходованием муниципальных средств. Обнаружив прорехи и недостачи — а где их не найти! — он терпеливо, позволяя оспаривать императорские претензии, добивался от провинившихся чиновников — магистратов погашения задолженностей и убытков за их счет. Спуску не давал только снабжавшим армию поставщикам и командирам, которые обворовывали солдат. При расследовании этих дел он был неумолим — пойманных за руку казнили безжалостно.

Не было в тех местах военного лагеря, в котором он не побывал, не провел учения, не прожил с солдатами неделю другую.

Добравшись до стоянки, Адриан приказывал рушить помещения для пиров, портики для прогулок, закрытые галереи, вырубать неуместные в пределах лагеря сады. При нем устраивались учения и марш — броски, в которых император принимал самое активное участие.

Он шел в первых рядах, с полной выкладкой,

19

с непокрытой головой. Метал копья — пилумы, учил работать щитом, давал уроки фехтования, ведь Адриан считался одним из лучших мастеров в обращении с колющим оружием. Сказывалась школа Траяна, исповедовавшего принцип «делай, как я» и настаивавшего на том, что «если полководец будет проявлять заботу о собственном войске, ему не потребуется философия, чтобы с уверенностью в победе вступать в бой».