Джису смотрела на свои руки и ноги, и ужас охватывал её сердце. Исчезли литые мускулы на руках, кожа обтянула кости ног, и от локтя к запястью, от колена к ступне побежали еле заметные язвочки. Болезнь, существующая на всех невольничьих судах, пыталась одолеть некогда красивую, сильную и беззаветно преданную царю девушку-воина Джису.

В трюме, пропахшем прелой соломой, солониной и потом, было нечем дышать. Через маленькие иллюминаторы под потолком проникал слабый свет. За бортом был разгар дня, но иллюминаторы никогда не открывались, и поэтому спёртый воздух затруднял дыхание, проникал в лёгкие, ел глаза.

После того как Джису впервые очнулась на соломе в трюме невольничьего судна и поняла, что с ней случилось, она пробовала считать дни, начиная с того, когда судно покинуло Виду и отправилось, гонимое ветром, вслед за солнцем к Америке. Дома Джису часто видела невольничьи корабли, понурых невольников, бредущих по сходням на судно и исчезающих в трюмах. Часто невольники были связаны одним канатом, а то и одной цепью. В трюмах их развязывали, но легче становилось только физически. Невозможно было даже представить, что переживают люди, проданные соплеменниками капитанам судов. Это никогда не беспокоило Джису, она была свободнорождённой, а её соплеменники не продавали своих в рабство.

Нет, Джису не стонала от мысли о близком конце. Жизнь воина, приучившая её к скитаниям и физической боли, сделала её выносливой и терпеливой, научила не покоряться неожиданной судьбе. Джису выдерживала удушье, язвы, голод и жажду. Она решила выжить, чтобы отомстить.

Отомстить, но кому же? Она ещё не знала, но ведь была чья-то вина в том, что она, дагомейская девушка-воин дворцовой гвардии, отданная в жёны военачальнику Гагуо, оказалась в трюме невольничьего корабля.

Потапов попал в Козявинск случайно.

В командировку эту должен был ехать не он, Измайлов должен был ехать, но заболел. Никогда ведь не болел, а тут на тебе — грипп, бюллетень, и Потапову выписывают командировочные. Измайлов позвонил Потапову накануне: «Извини, — говорит, — старик, я слышал, ты едешь, так вот — Козявинск, — говорит, — городишко ничего себе, магазины есть, в гостинице телевизор, в общем, жить можно…» Тут трубка замолчала, и Потапов не слишком вежливо поинтересовался, в чём, собственно, дело, а то ему ещё чемодан собирать. Измайлов на это замечал что-то уж совсем странное — мол, чтобы Потапов там, в Козявинске, ничему не удивлялся и вообще близко к сердцу не принимал. Потапов, так ничего и не поняв, буркнул «ладно», бросил трубку и только в поезде вспомнил, что голос у Измайлова был совершенно нормальный, не простуженный.

В поезде было холодно. За окном сгущались слякотные октябрьские сумерки. Окно это не закрывалось, и через щель на столик в купе попадали с рамы тяжёлые капли дождя. Вскоре возле потаповской груди образовалась небольшая лужица, и Потапов, хватаясь за поручни, пошёл к проводнице.

Проводница пила чай. Её бюст нависал над столом, как дирижабль, а профилю мог позавидовать и кое-кто из римских императоров эпохи упадка. На блузке у проводницы красовалась дорогая брошь, изображавшая паука. Такой броши Потапов никогда не видел.

— Чего? — Голос у женщины был неожиданно высокий, неприятный и резкий.