Был поздний вечер, когда К. добрался до места. Деревня тонула в снегу. Ни горы, ни замка не было видно, мрак и туман окутывали гору, и в этой кромешной мгле большой замок там, наверху, не выдавал себя ни единым проблеском света. Стоя на деревянном мосту, по которому уползал от дороги к деревне убогий проселок, К. долго вглядывался в эту обманчивую пустоту.

{1}

Потом пошел искать ночлег. В трактире еще не спали, хозяин, правда, комнат не сдавал, но, застигнутый врасплох и даже напуганный приходом столь позднего гостя, согласился уложить К. прямо между столами на соломенном тюфяке, и К. не стал возражать. Несколько крестьян сидели за пивом, но ему ни с кем говорить не хотелось, и он, сам стащив тюфяк с чердака, устроился на полу поближе к печке. Стало тепло, мужики сидели тихо, усталым, но пристальным взглядом он какое-то время на них поглядывал, потом уснул.

Вскоре, однако, его разбудили. Молодой человек, по-городскому одетый, с фиглярской физиономией — глаза щелочкой, брови щеточкой, — стоял над ним чуть ли не об руку с хозяином. Мужики тоже еще были здесь, некоторые развернули свои стулья в их сторону, чтобы получше видеть и слышать. Молодой человек весьма учтиво извинился, что вынужден К. разбудить, представился сыном замкового кастеляна, после чего заявил:

— Деревня относится к владениям Замка, и всякий, кто здесь живет или просто ночует, в известном смысле живет или ночует в Замке. Без графского разрешения такое никому не дозволено. У вас такого разрешения нет, во всяком случае, вы его не предъявили.

К. приподнялся на локтях, сел, пригладил растрепанные волосы, поглядел на обоих снизу вверх, потом спросил:

Потом, втроем за маленьким столиком, они молча сидели в трактире за пивом, К. посередке, справа и слева помощники. Еще один стол, как и в прошлый вечер, был занят крестьянами, других посетителей не было.

— Нелегко, однако, с вами, — сказал К., в который раз сравнивая лица помощников. — Как прикажете вас различать? У вас только имена разные, а в остальном вы похожи друг на друга, как… — тут он запнулся, потом почти против воли договорил: — Как змеи.

Они улыбнулись.

— Вообще-то нас легко различают, — сказали они, словно оправдываясь.

— Охотно верю, — согласился К. — Я сам тому свидетель, но я на вас своими глазами смотрю, а они вас не различают. Так что буду обращаться с вами как с одним человеком и кликать обоих Артуром, ведь так, кажется, кого-то из вас зовут, тебя, что ли? — спросил К., кивнув на одного из них.

В буфетной — просторной комнате, посередке свободной — вдоль стен вокруг пивных бочек, а то и прямо на них сидел народ, но совсем другого вида, чем мужики в трактире «У моста». Эти были почище и одеты все в одинакового пошива, грубой серо-желтой материи платье: куртки пышные, штаны почти в обтяжку. Роста все были небольшого и на первый взгляд как будто на одно лицо, вроде бы худое и плоское, но при этом пухлощекое. Вели они себя очень спокойно, почти не двигались, только взглядами, да и то лениво и безразлично, следя за вновь пришедшими. И тем не менее — может, оттого, что их так много и сидят они так тихо, — К. стало не по себе. Он снова взял Ольгу под руку, давая всем понять, почему он здесь. Тут из угла поднялся мужчина, явно знакомый Ольги, намереваясь подойти к ней, но К. едва заметным движением повернул Ольгу в другую сторону, причем никто, кроме самой Ольги, его уловки не заметил, Ольга же приняла ее безропотно, только с улыбкой покосилась в его сторону.

Пиво разливала молодая буфетчица по имени Фрида. На вид это была невзрачная, небольшого росточка белокурая девушка с печальным лицом и впалыми щеками, однако с неожиданно острым взглядом, полным какого-то особого превосходства. Едва она посмотрела на К., тому показалось, что одним этим взглядом многие важные для него вещи улажены, в том числе и такие, о которых он еще понятия не имеет, но в существовании которых почему-то мгновенно уверился. К. продолжал наблюдать за Фридой со стороны, даже когда та, отвернувшись, заговорила с Ольгой. Непохоже, что они подруги, слишком уж натянуто и немногословно они беседуют. И К., желая оживить разговор, вдруг спросил:

— А господина Кламма вы знаете?

Ольга рассмеялась.

— Чему ты смеешься? — рассердился К.

Ему очень хотелось поговорить с Фридой по душам, [

— общего будущего у них ведь быть не может, и какое-то решение надо принимать уже очень скоро,

] но помощники, с которыми Фрида, кстати, без конца хихикала и перешучивалась, одним своим назойливым присутствием этому мешали. Были они, впрочем, неприхотливы, пристроились в углу на полу на двух старых юбках, то и дело уверяя Фриду, что не мешать господину землемеру и занимать как можно меньше места — для них дело чести, в разнообразных попытках осуществления коего дела они, беспрерывно шушукаясь и прыская, то сплетали по-новому руки-ноги, то вертелись волчком, в сумерках превращаясь в своем углу в один большой ворошащийся клубок. К сожалению, опыт наблюдения за ними при свете дня все очевиднее показывал, что они очень зоркие соглядатаи, ни на минуту не оставляющие К. без присмотра, — даже когда под видом детской забавы они приставляют к глазам кулачки, изображая подзорную трубу, или еще какое-нибудь дурачество затевают, ко и когда посматривают на К. лишь мельком, исподтишка, занимаясь якобы исключительно уходом за своими бородками — предметом особой их гордости, — бессчетное число раз сравнивая, чья длинней и гуще и призывая в судьи Фриду. Пока лежал, К. со своей кровати частенько поглядывал на возню всех троих с полнейшим безразличием.

Когда же он почувствовал, что достаточно окреп, чтобы подняться с постели, все трое кинулись наперебой за ним ухаживать. И, как выяснилось, окреп он недостаточно, во всяком случае, чтобы противостоять этому услужливому рвению, которое, как он смутно осознавал, втягивает его в нехорошую, чреватую последствиями зависимость и которое он не в силах пресечь. Да оно и не без приятности было — сидя за столом, попивать вкусный кофе, что принесла Фрида, греться у печки, которую Фрида истопила, гонять вверх-вниз по лестнице хотя и рьяных, но бестолковых помощников, посылая их поочередно за водой для мытья, за мылом, за расческой и за зеркалом и даже, коли уж К. нечто вроде подобного желания полувопросительно высказал, — за стопочкой рома. И вот, посреди всех этих распоряжений и услужливого их исполнения К., скорее в приливе благодушного любопытства, нежели в надежде на успех, вдруг сказал:

— А теперь подите-ка оба вон, от вас пока что ничего не требуется, а мне нужно поговорить с мадемуазель Фридой наедине, — и, не увидев в лицах помощников открытого сопротивления, добавил лишь бы их уластить: — Потом все втроем пойдем к старосте, ждите меня в трактире.

Они, как ни странно, подчинились, только, уходя, сказали:

— Мы могли бы и тут обождать.

Едва ли не к удивлению самого К., предстоящее совещание у старосты мало его беспокоило. Для себя он объяснял это тем, что его личный опыт пока позволял считать сношения по службе с графскими властями делом очень даже простым. С одной стороны, причина, надо полагать, крылась в том, что в отношении его лично где-то наверху, очевидно, с самого начала вышла некая весьма благоприятная для него реляция, с другой же — и сама работа всех служб отличалась достойной восхищения согласованностью, совершенство которой особенно чувствовалось там, где согласованности этой внешне как будто не наблюдалось вовсе. Вот почему К., покуда он раздумывал только об этих вещах, склонен был находить свое положение вполне удовлетворительным, хотя всякий раз после подобных приступов благодушия торопился внушить себе, что как раз в благодушии-то главная опасность и есть. Да, прямое сношение с властями было делом не слишком трудным, [

особенно в случае вроде этого, когда власти только оборонялись, а К. был в наступлении, то есть властям приходилось держать поистине бесконечный фронт обороны, К. же, напротив, имел возможность ударить по этому фронту где и когда вздумается

] ибо властям, при всей слаженной их деятельности, надлежало в интересах далеких и незримых вышестоящих господ оборонять далекие и незримые цели, тогда как К. сражался за свой кровный, жизненно насущный интерес, к тому же, по крайней мере в первое время, сражался по своей воле и сам шел на приступ, да и сражался не в одиночку, на его стороне, очевидно, выступали какие-то еще силы, которых он, правда, не знал, но в существование которых, судя по мерам властей, имел все резоны верить. Однако тем, что власти в несущественных мелочах — о большем пока нечего было и говорить — заранее и с готовностью шли ему навстречу, они отнимали у К. возможность маленьких легких побед, [

вроде той первой и как раз поэтому так и оставшейся пока что единственной победы над Шварцером

] а значит, лишали его и победного удовлетворения, и вытекающей из этого чувства обоснованной уверенности в себе, столь необходимой для грядущих, более серьезных сражений. Вместо этого власти — пока, правда, только в пределах деревни — всюду перед ним отступали, всюду, куда бы он ни направился, давали ему проход, расслабляя его волю и притупляя бдительность; они, казалось, пока что всякую войну вообще исключают и вместо этого втягивают его в здешнюю внеслужебную жизнь, напрочь чуждую, смутную, не проницаемую для его понимания. Этак, если не быть начеку, вполне могло случиться, что он, несмотря на всю предупредительность властей, несмотря на сугубое исполнение всех своих пока что подозрительно легких служебных обязанностей, обольщенный оказанными ему мнимыми милостями, в своей внеслужебной, обыденной жизни настолько утратит осторожность, что в конце концов неминуемо оплошает и какая-нибудь из властных служб, внешне по-прежнему любезно и кротко, вроде бы даже и не по своей воле, а только именем некоего неизвестного ему общественного установления, обязана будет вмешаться и попросту его устранить. Да что такое здесь эта так называемая обыденная жизнь? Нигде еще К. не приходилось видеть, чтобы служба и жизнь переплетались столь же тесно, тесно настолько, что временами казалось, будто они поменялись местами. Много ли, к примеру, значила сейчас та сугубо формальная власть, которую имел над К. и его служебными обязанностями Кламм, по сравнению с той действительной и непререкаемой властью, которую Кламм наяву и со всею силой вершил у К. в спальне? Вот оттого и получалось, что некоторое легкомыслие, известная игривая непринужденность были здесь возможны и даже уместны только в прямом сношении с властями, тогда как в остальном всегда и всюду потребна была крайняя осторожность, оглядка на каждом шагу и во все стороны.

В этих своих взглядах на повадки местных властей К., явившись к старосте, поначалу еще более утвердился. Сам староста, приветливого вида, гладко выбритый толстяк, оказался болен: подкошенный тяжелым приступом подагры, он принял К., лежа в постели.

— А вот и наш господин землемер, — объявил он, пытаясь приподняться, но так и не сумел этого сделать и, как бы в извинение показав на ноги, обессиленно упал обратно на подушки.

Его тихая, почти призрачного вида жена, едва различимая в полумраке хотя и просторной, но с маленькими, к тому же занавешенными окнами комнаты, принесла для К. стул и поставила его к кровати.

— Садитесь, садитесь, господин землемер, — предложил староста, — и расскажите, какие у вас ко мне пожелания.