Феликс Соломонович (псевд. Камов; р. 21.10.1932, Москва), русский писатель. В центре прозы — социально-нравственные проблемы. В романе «Коридор» (1981) — жизнь московской коммунальной квартиры, истории ее обитателей. В романе-дилогии «Первый этаж» (1982) и «На ночь глядя» (1985) на примере судеб двух братьев из подмосковной деревни исследуются возможности социальной реализации в условиях советской действительности. Книги: «Врата исхода нашего» (1980), «Люди мимоезжие» (1986) и др.

Закончил Московский авиационный институт, работал инженером-конструктором, с 1963 года — профессиональный литератор. В России писал рассказы, пьесы, повести, сценарии мультипликационных фильмов (в том числе, «Ну, погоди»), печатался в «Новом мире», «Литературной газете», «Неделе» и в других изданиях. В Израиле с 1977 года. Двадцать лет работал на радиостанции «Кол Исраэль», выпускал серии авторских передач; публиковался в журналах «Континент», «Грани», «22», «Сион», «Время и мы». Его книги переведены на иврит, французский, немецкий. Лауреат четырех израильских литературных премий.

Давным-давно, еще с военных времен, с детства своего, помню я почему-то одну патефонную пластинку из коллекции моего отца. Старую, заезженную пластинку, которую очень часто ставили в нашем доме. И пел там еврейскую песню на идиш певец Эпельбаум, и повторял он каждый куплет по-русски. Сколько с той поры прошло лет, а я до сих пор помню эту песню…

Это старая песня, которую слушали наши деды, и пели наши деды, и слова, и смысл этой песни — о них, про них, про их скудную и беспросветную жизнь в тесных, скученных местечках Украины. И всякий раз, оглядываясь вокруг, они ожидали лучшего, наши деды, думали о лучшем, надеялись на лучшее…

Запрягайте, хлопцы, коней:

Кони вороные,

Сначала они убили короля Лира.

Они убили короля Лира в городе Минске и назвали это «автомобильной катастрофой».

Они убили короля Лира в городе Минске, в январе сорок восьмого года, и поместили в газетах огромные некрологи:

Они убили короля Лира в городе Минске, в январе сорок восьмого года, ночью, на улице, скорее всего — ударом в висок, и устроили ему в Москве пышные похороны. Говорят, таких похорон не было со времен Максима Горького. Убийцы умели хоронить свои жертвы. Им это нравилось. В этом была своя эстетика.

Сначала они убили короля Лира.

Они убили в Минске короля Лира, и забота о театре перешла к королевскому шуту. А с ней и ощущение надвигающейся беды. А с ним — дневной и ночной ужасы.

Весь год шуту было страшно. Он чувствовал, что за ним следят. Он остерегался ходить вечерами по улицам. Он прекрасно знал, что король погиб не в автомобильной катастрофе. Он хорошо помнил его обнаженное тело, чистое, не поврежденное, со ссадиной на правом виске. Ему, шуту, было страшно: и театре, на улице, дома, под одеялом.

Ах, какой он был когда-то: легкий, подвижный — чудо! Какой он был в лучшие свои времена! Стройный, изящный, мягкий и человечный — море обаяния! Как он взлетал невесомо в танце с платочком! Как говорил, убежденно, взахлеб: «Свадьбы будут! И народ будет! И у нашего народа еще большие праздники будут!»

Это был добрый шут, мягкий и отзывчивый, беззлобный и обаятельный, который только на сцене притворялся злым. Он даже заикался в жизни, будто вечно стеснялся чего-то, и не его слабым плечам было вынести этот горб ужаса.

Год начался, как небо обвалилось.

Год тысяча девятьсот сорок девятый…

Запестрели заголовки театральных статей: «Злопыхательства безродного космополита», «Клевета идеологического диверсанта», «Низкопоклонник и космополит!», «Расчистить дорогу!», «Покончить со всеми проявлениями!», «До конца разгромить и разоблачить группу антипатриотических театральных критиков!» (Это вам не Пекин времен хунвэйбинов. Это вам Москва — на двадцать лет раньше.)

Замелькали на страницах фамилии, едкие, острые, вызывающие всеобщее раздражение, чесотку, зуд на теле: Юзовский, Гурвич, Борщаговский, да Варшавский, Альтман, Янковский, да Березарк, да Шнейдерман с Бейлиным, Дрейден и Цимбал, да еще Алперс, Фрейдкина, Модель, Герцович, да туда же Бенде, Гальперин, Смолкин, Головчинер, и Мазель, и Шнеерсон, и Грубер, и Житомирский, и Бэлза, Шлифштейн и Вайнкоп… И отдельно еще Холодов. И не просто Холодов, а Холодов (Меерович). Чтобы не спутали при случае!

А в статьях содержание было откровенное, неприкрытое, только что бери кистень да выходи по команде на погром.

А театр? Что же стало с еврейским театром во время всеобщего «творческого подъема»?

Они убили короля Лира, и его беспокойство перешло по наследству к шуту.

Они уволокли в преисподнюю королевского шута, и его страх достался театру.

Театр окутало удушающим облаком страха, томительного беспокойства, неуверенности в завтрашнем дне.

По городу ходили слухи о сионистских заговорах за стенами театра, о подкопах, о складах оружия в его подвалах.

— Не знаю, что во мне осталось еврейского. Разве только в паспорте графа — «национальность».

— У меня осталось одно воспоминание, что бывает пасхальный борщ…

— Я помню с детства мацу с ложечкой красного хрена…

— Еще я помню волчок на Пурим…

— В доме ничего не было еврейского, абсолютно! Праздники у нас не справлялись, национальной кухни тоже не было…

Представим себе для начала, что приехал в Москву иностранный турист.

Приехал в Москву иностранный турист, который все хочет увидеть, все хочет сфотографировать, увезти с собой на память.

Много таких туристов бегают по московским улицам, особенно в летние месяцы, особенно в центре города, уткнувшись носами в путеводители, — очень много!

И вот он садится, этот иностранный турист, в московское такси, и просит водителя отвезти его в синагогу: такое у него желание в этот момент, у туриста, такая у него прихоть.

— В синагогу, — говорит он. — Хочу в синагогу.

Я знаю эту московскую синагогу очень давно, наверно, всю мою жизнь…

С раннего детства она зацепилась в моей памяти, — нечто таинственное и малопонятное, — как зацепился с детства в памяти язык идиш, на котором часто говорили родители, зацепились еврейские мелодии со старых, затертых пластинок, зацепилось воспоминание о никогда не виданном дедушке, который был человек религиозный и каждый день ходил — куда? — в синагогу.

А может, это зацепилось не в памяти. Может, это сидит в наших генах…

Еще до революции, совсем незадолго до нее, жил в Москве, на Мясницкой улице, именитый художник Абрам Архипов. Жил себе и жил, и картины писал, и на выставках появлялся, и награды получал: не очень шумный, не очень модный, хотя и уважаемый художник, в чинах и званиях. Архипов Абрам Ефимович. Статский советник. Академик живописи. Преподаватель училища живописи, ваяния и зодчества…

Так вот, жил себе художник Абрам Архипов в Москве, на Мясницкой улице, а потом умер, и память о нем осталась бы, наверно, только в специальных книгах, да в табличках под его картинами в разных музеях, но тут, вдруг, решила советская власть увековечить его имя и переименовала Спасо-Глинищевский Большой переулок в улицу Абрама Архипова, и с этого момента началась вторая жизнь его имени. Потому что это название — улица Архипова — вот уже несколько десятилетий ие сходит со страниц газет и журналов всего мира, звучит по радио и с экранов телевизоров, коверкается дикторами разных национальностей, фигурирует в протоколах допросов и в донесениях тайных и явных агентов. Так русский художник Абрам Архипов вошел в историю, — вернее, не вошел, а был втянут, — в историю российского еврейства.

Для чего мы все время вспоминаем?

Вспоминаем, и вспоминаем, и вспоминаем…

Для чего запоминаем, помним, записываем?

Кто нас услышит, кто задумается, кто поймет?…

Или это долг наш — передавать свой опыт следующим? Или — надоедливая привычка, от дурного воспитания, вроде той, когда останавливают человека на улице, крутят ему пуговицу и заставляют выслушивать то, чего он не хочет знать?…

И вот теперь, сейчас, еженедельно, каждую субботу сходятся евреи к московской синагоге: в любую погоду, в любое время года, всегда.

В Москве, на улице Архипова, совсем рядышком с самыми главными государственными и партийными учреждениями стоят по субботам толпы евреев и спорят, и беседуют, и сватают, и знакомят, и просят помощи, и решают в который уж раз кардинальный вопрос века: ехать или не ехать?

— Что тут такое? — спросит случайный прохожий.

— Бейт-кнесет.

— Что, что?

Поздравьте меня! Я опять счастливый. У меня — новый юбилей. Два года ожиданий!

Ох, уж это счастье! Не успеешь выпроводить его за ворота, а оно уже лезет в окно. Ну, сколько можно?! Два года! Два года…

Два — это не пять, как у некоторых. При них я еще дилетант, щенок, недоносок.

Но два — это и не год, когда все серьезно, строго и тяжеловесно. Когда в голову лезут мысли о законе, справедливости, гуманизме.

Два года — это особая статья. Два — это еще печально. Два — это уже насмешливо. Грустно и весело. Больно и щекотно…