Почему так грустно читать рассказы, написанные друзьями? Потому что они всегда грустные, эти рассказы. А если тебе довелось стать первым читателем рассказа, который написал друг, тогда тем более можешь быть уверен — не развеселит. И всё-таки такой рассказ предвкушаешь, как долгожданную встречу, словно надеясь на то, что теперь у тебя будет два друга. А, может быть, ни одного? Волнующий вопрос, не правда ли?

Андрей Сиверцев с замирающим сердцем взял в руки рукопись, которую передал ему друг.

Советский солдат перешёл на сторону душманов и принял ислам. Не в плен попал — добровольно переметнулся. Принимать ислам его тоже никто не заставлял. У майора КГБ Дмитрия Князева это не укладывалось в голове. Сей небывалый факт мучил майора, терзал ему душу, мешал работать.

Князев служил в Афгане советником в ХАДа

[2]

уже третий год, но ни о чём подобном ни разу не слышал. Были, конечно, случаи, когда наши солдаты попадали в плен и принимали ислам под дулом автомата. Этих шельмецов по крайней мере можно понять — шкуру свою спасали. А Сашка? Ну вот что у него в голове? Ходил в такую же советскую школу, как и все пацаны. Пел те же песни под гитару, пил тот же портвейн. И вдруг решил не возвращаться, а это значит — стереть самого себя, как какую-то формулу мокрой тряпкой со школьной доски. Никогда не гулять по лесу, не купаться в речке, не ходить на танцы, не видеть нормальных девчонок, не говоря уже по папу с мамой. И русские лица видеть только на мушке автомата.

События, которых очень долго ждёшь, когда происходят — не радуют. Цель, к которой идёшь многие годы, по достижении редко бывает похожа сама на себя. Странная опустошённость заполняет душу путника, достигшего, наконец, заветных рубежей. Андрей Сиверцев хорошо помнил об этом, а потому и не ждал от вступления в Орден никаких особых ощущений, отнюдь не полагая, что за пару часов из него сделают нового человека.

Он стал тамплиером, но что это значит? Может быть, он уже был тамплиером задолго до вступления в Орден, а, может быть, и сейчас ещё не стал настоящим храмовником. Стать настоящим воином-монахом — это очень много. Как и когда это совершается? Можно сколько угодно трогать свои руки и дёргать себя за уши, при этом неизбежно убеждаясь, что они у тамплиера такие же, как и у любого обычного человека. Ритуал посвящения означает лишь одно — требования к нему теперь будут предъявлять, как к настоящему, полноценному члену Ордена, а вопрос его внутреннего соответствия этим требованиям, может быть, навсегда останется открытым. Андрей с грустью смотрел на новенький чёрный плащ сержанта Ордена. Примет ли его когда-нибудь Христос в Своё Небесное воинство? Только это имеет значение.

Его посвящение в Орден прошло в небольшом православном храме на окраине Иерусалима. Здесь всё было таким трогательно русским, что душу Андрея невольно защемило от неожиданно нахлынувшей тоски по Родине. Все последние годы он упорно не желал признать, что испытывает гнетущую ностальгию, старательно внушая себе, что его Родина — там, где Орден, там, где братья, там, где честь и вера. В значительной мере это так и было, но России ему всё-таки не хватало, и сейчас это чувство стремительно вырвалось на поверхность, не оставляя никаких сомнений в своей подлинности. Ностальгия захлестнула его именно тогда, когда он окончательно связал свою судьбу с наднациональным Орденом. Если бы его посвящение проходило в Секретум Темпли — всё было бы по-другому, а здесь, посреди этой фактически русской церквушки. Орден очень мудр. Иерархи ничего не делают случайно. Видимо, сейчас очень важно напомнить о том, что достоинство русского офицера — неотчуждаемо. Что ж, его самопознание через Орден ещё только начинается, сейчас в его душе, по всей видимости, вызревает некое новое качество, надо лишь проявить осторожную чуткость, не дёргаться, не суетиться, не рвать в душе то, что начинает срастаться само по себе и спокойно наблюдать со стороны за изменениями внутри себя. Всё хорошо. Да, конечно же, всё весьма неплохо.

На его посвящении присутствовали и отец Августин, и сэр Эдвард Лоуренс. Андрей был счастлив видеть своих дорогих учителей. На следующий день Дмитрий, Августин и Лоуренс намерены были рассказать Андрею про Орден всё, что ему теперь надлежало знать. Но, когда Сиверцев на завтра пришёл в храм, застал там только сэра Эдварда, который пояснил:

— У отца Августина дела в патриархии, а Дмитрий не пришёл потому, что об Ордене мы должны рассказать, только когда соберёмся все вместе.

Много лет спустя, юный послушник спросил седовласого храмовника Сиверцева:

— Мессир, о чём вы думали бессонной ночью в храме накануне посвящения в рыцари? Вспоминали всю свою жизнь?

— Я вспоминал не свою жизнь, а жизнь моего недавно погибшего учителя и наставника, насколько она была мне известна. Молился за него и даже молился ему, просил командора остаться моим наставником и помогать мне, как прежде.

— Но не грешно ли быть уверенным в том, что Бог взял покойного в Царство Небесное?

— Думаю, Бог простит мне уверенность в личной святости воина Дмитрия. Я знал, что без его помощи не смогу двигаться дальше, и я решил не разлучаться с ним. Он и сейчас со мной. Едва лишь возникает сложный жизненный вопрос, я всегда нахожу ответ, вспоминая его слова, подходящие к случаю или его поступок в сходной ситуации. Бог и доныне руководит мной через Дмитрия, и я очень благодарен за это и Богу, и Дмитрию.