Все что угодно можно было найти в Ветошном ряду — морские инструменты, которыми пользовался, быть может, сам Крузенштерн, лакированные шкатулки с потайными ящичками, продавленные цилиндры, сломанные будильники и очень много старинных фотографий, с которых глядят на вас мужчины в маленьких канотье и женщины в буфах и кринолинах, улыбающиеся с кокетством, нимало не изменившимся с девяностых годов прошлого века. Встречаются и книги — иногда заслуживающие внимания, но главным образом Брандес, Метерлинк и разрозненный «Вестник иностранной литературы».

В картузе и переделанной форменной шинели стоит за прилавком старый букинист. Не только службу в Сенате, но даже тайные склонности, заброшенные с восемнадцатого года, можно угадать по его лицу. Взгляд, которым он встречает покупателя, безразличен. Движение, которым он раскроет перед ним книгу, неторопливое, равнодушное. Все это, разумеется, одно притворство. Редко где умеют так взвесить со всех сторон человека, как в Ветошном ряду Ситного рынка.

Настоящих любителей старой книги в Ленинграде не так много. По самой манере, с которой такой человек погладит корешок, подержит в пальцах страницу, по нарочитой небрежности, с которой берется в руки редкое издание, опытный букинист сейчас же оценит покупателя и решит, стоит ли начинать с ним особый, доверительный разговор.

Но о чем говорить? Откуда возьмется в этой лавчонке редкая книга? Найдутся редкие книги, и есть о чем говорить. Здесь торгуют одним товаром, а продают совсем другой.

История гражданской войны знает много случаев, когда вчерашний токарь или журналист становился замечательным полководцем. Дарование стратега, столь близкое, без сомнения, к дарованию человека искусства, может существовать в других формах, иногда очень мирных и далеких от военного дела, и вдруг проявиться, когда этого потребует необходимость. Именно к таким людям принадлежал отец Карташихина.

Военный врач, поднявший в офицерском собрании бокал за низложение императорской фамилии, он разыгрывал чудака, остроты и выходки которого повторял весь город. Поза была рассчитана с таким искусством, что, когда этот смешливый толстяк, с лицом, усеянным следами оспы, явился в городской совет как делегат от большевиков, местная интеллигенция сочла это новым чудачеством, хотя и наименее остроумным.

В августе 1918 года он был помощником комиссара Ярославского военного округа; в декабре отправился на фронт, а в апреле девятнадцатого был назначен командиром одной из дивизий Четвертой армии, разбившей Колчака под Бугурусланом.

Люди, хорошо знавшие доктора Карташихина, могли бы, вероятно, разглядеть в его мгновенных атаках и удивительных поворотах всего стратегического плана, во всех его широких и смелых маневрах (которые изучались после войны в высших военных школах) какие-то черты, знакомые им и прежде, — может быть, легкость и находчивость во время сложных хирургических операций. Но все же перемена, происшедшая в Карташихине, казалась чудом тем, кто знал его раньше. Не удивлялся ей только один человек — его жена.

Он отправлялся к Бауэру каждый день в десять часов утра. Усатая старуха, похожая на кота в сапогах, которую все в доме звали нянькой и только сам Бауэр — Анной Филипповной, отворяла ему, он проходил в архив и усаживался за бумаги.

Незаметно для самого себя он стал интересоваться всем, что происходило в доме, и многое оказалось неожиданным для него, а многое даже необъяснимым.

Волей-неволей он прислушивался к случайным словам, к обрывкам встреч и разговоров, и вся квартира стала разделяться в его воображении на три части, которые он мысленно назвал по-своему.

Слева от него была часть, которую он назвал «старик», или «у старика», — самая тихая, потому что это была комната Бауэра, а Бауэр работал молча. Только раз или два он вдруг тихонько запел, аккомпанируя себе прищелкиваньем пальцев, и Трубачевский узнал мотив. Это были «Два гренадера».

Еще во время вступительных экзаменов, когда, ошалев от зубрежки, от комиссий, от слухов, будущие студенты носились из института в Наркомпрос, волнуясь и спеша, доучивая в трамваях последние страницы физики Хвольсона, и все это с тою счастливой энергией, о которой вспоминаешь с удивлением, — еще в эти дни Карташихин подружился с Лукиным. С каждым днем он все больше дорожил этой дружбой.

Лукин ходил в высоких сапогах, в деревенском тулупе. Говорил он медленно, по-деревенски, так что среди быстрого говора горожан странно было слышать эту неторопливую, важную речь. Когда он экзаменовался по русскому языку, преподаватель, еще молодой и не забывший, должно быть, университетских лекций по диалектологии, сказал, прислушавшись:

— Среднее Поволжье, Симбирская или Саратовская губерния, сильное влияние чувашей.

Так оно и было. Лукин родился и вырос в одной из чувашских деревень под Симбирском. Это был человек задумчивый, непреклонный и важный. По тому, как он говорил, видно было, что его мысль не обгоняла речи. Он думал медленно, но, раз обдумав что-либо, больше к этому не возвращался.

В этот день шел «Слуга двух господ», и, когда они явились в театр, билетов не было и даже касса была закрыта. Расходиться не хотелось, и Хомутов предложил отправиться в бар под Европейской гостиницей.

— Ставлю на голосование, — сказал он, когда Карташихин отказался, — кто за, поднимите руки.

Трубачевский мрачно проголосовал «за». В бар ему не хотелось; но при этом слове ему представилось, как он сидит за столом, молча много пьет и только загадочно усмехается, когда они спрашивают, что с ним. И наконец Карташихин подсаживается и кладет руку на плечо…

Швейцар в синей куртке и с такой большой челюстью, что Трубачевский невольно почувствовал робость, остановился взглядом на валенках Лукина, но ничего не сказал и пропустил их.

Профиль в ночном колпаке — Вольтер — был нарисован отлично, с небрежным, ядовитым выражением, с большой, смеющейся нижней губой. Строки наезжали на него, кончаясь в самом колпаке, и под губой было намазано несколько неразборчивых слов.

Трубачевский взял лупу. Он не спал всю ночь и еще полчаса назад, возвращаясь домой, чувствовал такую усталость, что чуть не заснул на лестнице, дожидаясь, когда встанет отец.

А теперь все прошло. С ясной головой сидел он над рукописью.

Водяные знаки были отчетливые — 1823 год; но писано не раньше двадцать восьмого. Не раньше двадцать седьмого появляется это Д, похожее на прописное французское Z, это Ж с огромной петлей в середине — все преувеличения почерка, начинающего уставать. Первое слово, потом строка были разобраны очень быстро, — и вот он уже обо всем на свете забыл! Отец пил чай в столовой и дважды окликал его — он и слышал и не слышал. Звонок раздался, знакомый почтальон что-то сказал отцу, газета зашелестела. Быть может, письма?

Каждую встречу с ней Карташихин вспоминал отдельно: первая — ночью у мечети, вторая — в баре и третья — в садике, на скамейке, когда он увидел ее из окна. Он помнил все — ее туфли молочного цвета, с перекладинками, образовавшими на подъеме маленькую решетку, косынку, завязанную узлом на плече. В садике, проводил глазами студентов, она вынула носовой платок и зачем-то приложила к губам. О чем она думала, чертя на земле это слово: «Пора, пора!»— и наискосок неглубокими линиями: «Пора»?

Всегда он видел ее издалека, а у мечети ночью, и ему показалось, что у нее смуглый румянец, как бывает у восточных женщин. Потом, в баре, он увидел, что ошибся.

Один раз она пожала ему руку — когда у памятника Суворова они прощались после первой встречи. Рука была узкая и сильная, в замшевой перчатке. Он неловко и быстро пожал ее и коснулся того места на запястье, где кончалась перчатка. Вернувшись домой, он еще чувствовал это прикосновение в кончиках пальцев. Он чувствовал его и теперь — через год, ночью, среди спящих товарищей, в палатке, глядя через откинутое полотнище на далеко раскинувшийся ночной, голубоватый лагерь.

Только один человек догадывался о том, что происходит с ним, — Виленкин, с которым он подружился в лагерях. Они были в одном взводе и жили в одной палатке, изучая друг друга со всей беспощадностью двадцатилетних натуралистов и материалистов…

Все было передумано. Вот он приглашает к себе Неворожина: «Борис Александрович, я согласен». А в соседней комнате тайно спрятан старик и еще кто-то, свидетели, стенографы. Все записано, все известно.

Вот он является к Варваре Николаевне. Снова вечер, гости, женщины в легких платьях, музыка, желтые низкие абажуры. Зовут к столу, он просит повременить. «Я хочу рассказать вам одну историю, очень забавную. Можно?» И он рассказывает все, начиная с загадочных шагов в архиве и кончая планом бегства в Париж с бумагами, которые стоят четыреста тысяч.

В первом часу, очнувшись от разговора с Неворожиным, как от мгновенной, но опасной болезни, он отправился к Бауэрам — и не нашел Сергея Иваныча дома. Рано утром его увезли в Военно-медицинскую академию. Там ему должны были сделать новые исследования и операцию, если подозрение подтвердится. Подозревали рак.

Машенька сидела в опустевшей, неприбранной столовой и не плакала, но, кажется, не поняла ни слова из того, что ей сказал Трубачевский. Она передала ему ключи от всех бюро и шкафов, стоявших в архиве: Сергей Иваныч оставил Трубачевскому и попросил поберечь — и ключи и бумаги. Связка была тяжелая, на старинном, спиральном кольце. До самого вечера он просидел в архиве.

Жил однажды богач, у которого было так много денег, что он не знал, куда их девать, а это, как известно, случается сравнительно редко. Наконец он решил построить дворец. Знаменитые ученые взялись за это дело, и вскоре было воздвигнуто великолепное здание, в сравнении с которым дворец китайского императора выглядел жалкой лачугой. Но вот беда: на целое лье вокруг не было воды! Это был тот самый недостаток, который Людовик XIV обнаружил и Версале. Правда, недавно прошел дождь, и и саду была найдена небольшая лужа. Но лужа это только лужа, и ученые, разумеется, не обратили на нее никакого внимания.

Каково же было их удивление, когда богач чуть не запрыгал от радости, узнав, что в саду найдена лужа. Он взял перо и написал приказ: немедленно провести воду из дождевой лужи во все залы, кабинеты и спальни дворца, не считая кухни, уборной и ванной.

Вот так задача! Ученые с недоумением уставились друг на друга.

— Это невозможно, — сказал самый знаменитый, самый старый и уже успевший составить себе состояние.

С утра он пойдет к ним, и все разъяснится. Он ходил по комнате и останавливался с закрытыми глазами. А сейчас уже поздно — он взглянул на часы, — ночь…

Трубачевский проснулся от усилия понять этот сон. Куда он должен пойти? Почему поздно? Что разъяснится?

Было утро, утренняя косая тень окна лежала на стене, за стеной отец шелестел газетой. Утро было такое, как будто ничего не случилось.

Он вскочил, накинул одеяло, побежал к телефону. Нет, рано! Нужно умыться, одеться, выпить чаю, потом позвонить. Как будто ничего не случилось.