Наступил Ытутин — время постыдного страха в душах людей, когда самые могучие охотники не высовывают носа из своих иглу, словно в воздухе разлит смертельный яд, и шепотом передают друг другу: «Neswa kuche wuk» — «все три смерзлись вместе», — имея в виду землю, небо и воздух.
Термометр, возможно, и не отмечает опасность, поскольку человек не обязательно умирает при температуре в пятьдесят или шестьдесят градусов ниже нуля, но воздух сух, словно порох, и так неподвижен, что если бы кто-нибудь отважился смочить палец и выставить его наружу, он замерз бы одновременно и равномерно со всех сторон.
В такой мороз и путешествовали Быстрая Молния, волк, в чьих жилах текла капля крови собаки, и Светлячок, прекрасная юная шотландская овчарка, хозяин которой умер и которая оставила вмерзший в лед корабль с людьми, товарищами хозяина, избрав Быструю Молнию своим супругом. День и ночь — если считать по часам — они брели прямо к центру обширной бесплодной снежной равнины, раскинувшейся между перепаханной древним ледником тундрой Арктического побережья и первыми лесными массивами в сотнях миль к югу. За это время они прошли миль пятьдесят, и в стройном теле овчарки начала накапливаться неодолимая усталость. Временами случалось, что, ложась на снег отдохнуть, она тихонько скулила, тоскуя по кораблю, по теплой подстилке и вкусной еде — по всему тому, что она покинула ради своего дикого спутника, который однажды спас ее от Уопаска, полярного медведя, и потом дрался за нее с целой сворой корабельных собак.
Глава 1. Быстрая Молния
Морозный воздух был полон таинственных и загадочных шорохов Полярной Ночи. Наступали сумерки — ранние сумерки перед долгими неделями и месяцами беспросветного мрака, быстро сгущавшегося над застывшей окраиной Северо-Американского континента за Полярным кругом. Снег, жесткий и мелкий, как кристаллы сахарного песка, лежал под ногами слоем в несколько дюймов, тогда как почва под ним промерзла на четыре фута. Мороз доходил до шестидесяти градусов ниже нуля.
На гребне ледяного тороса, откуда открывался вид на ровное белое пространство Бухты Нетопырей, неподвижно сидел Быстрая Молния, устремив взгляд в необозримую даль окружавшего его мира. Это была третья зима Быстрой Молнии, его третья Долгая Ночь. И сумерки, предвещавшие ее приход, возбуждали в нем странное беспокойство. Сумерки эти ничего общего не имеют с сумерками южных широт; они представляют собой необъятную безликую серую пустоту, которую взгляд пронзает насквозь, не останавливаясь ни на чем. Хуже ночи такой неверный сумеречный полумрак. Небо и земля, море и берег сливаются воедино. Нет ничего — ни облаков, ни горизонта, ни неба, ни солнца, ни луны, ни звезд. Спустя некоторое время на небе снова появятся звезды и луна, и тень Быстрой Молнии опять будет бежать рядом с ним наперегонки. Теперь же мир его был сплошной темной ямой. И яма эта наполнялась звуками, которых он всегда терпеть не мог и которые порой навевали на него тоску и странное ощущение одиночества. Ветра не было, но в сером хаосе, заполнившем пространство между небом и землей, блуждали неясные стоны и шепоты, и безостановочно лаяли маленькие белые лисички-песцы. Быстрая Молния не выносил этих лисичек. Он ненавидел их больше всего на свете. Их тявканье заражало его каким-то бредовым безумием. Ему хотелось разорвать их на куски, заткнуть им глотки, избавить землю от их бесконечного лая. Но они были увертливы, и их трудно было поймать. Практика и опыт помогли ему убедиться в этом.
Сидя на ледяном утесе, он оскалил зубы, обнажив молочно-белые клыки. Глухое ворчание нарастало в его груди. Он поднялся на ноги и выпрямился во весь свой внушительный рост. Это был великолепный зверь. Не более полудюжины волков между озерами Киуотин и Большим Медвежьим могли бы потягаться с ним ростом. Его стойка и осанка не имели ничего общего с волчьими. У него была широкая грудь, и свою крупную голову он держал гордо поднятой вверх. В нем не было ни намека на раболепствующую, трусливую настороженность, свойственную его собратьям. Он обладал прямым, открытым взглядом. У него была ровная спина, бедра, лишенные характерной волчьей вислозадости, и мягкая, гладкая шерсть, напоминавшая шкурку серого лесного кролика. Его глаза были более широко поставлены, чем у волка, голова массивнее, а челюсти тяжелее. И он никогда не поджимал хвост. Объяснялось это тем, что Быстрая Молния представлял собой яркий пример атавизма — атавизма, проявившегося спустя двадцать лет, через два десятка поколений волков. Ибо предком его в те далекие времена был пес. И пес этот был огромным чистокровным догом. В течение двух десятков лет кровь собаки текла в волчьих жилах, два десятка лет она смешивалась с кровью волков. Уже после пятого по счету выводка влияние дога, казалось, было полностью подавлено дикой волчьей наследственностью. И с тех пор целых пятнадцать лет подряд потомками его были волки — голодные, кровожадные волки бескрайних белых равнин, волки со свислыми ягодицами и бедрами, волки с поджатыми хвостами и узкими, близко поставленными глазами, волки, которые не ненавидели маленьких белых лисичек-песцов так, как ненавидел их Быстрая Молния и как ненавидел их его предок дог двадцать лет тому назад.
Стоя на ледяном утесе, Быстрая Молния так же мало знал о капле собачьей крови, которая была в нем, как и о загадочных причитаниях и стонах там, высоко вверху, в сумеречной мгле, нависшей между ним и небом. Он был волком. Стоя здесь, едва сдерживая рычание, рвущееся из глотки, оскалив длинные белые клыки на ненавистный лай песцов, он был волком, и только им. Но голос предка — Скагена, гигантского дога, скончавшегося почти четверть века тому назад, — пытался прорезаться в его дикой и первобытной душе, закаленной в борьбе за существование, в непрестанных тревогах и невзгодах, в битвах с голодом, холодом и с самой смертью.
Глава 2. Голодная стая
Наступил Укинанис — Свет Семи Звезд. Но в небе вместо семи зажглись семь миллиардов звезд. Унылая сумеречная мгла миновала, и мир Севера, светлый и умиротворенный, лежал в объятиях Долгой Ночи. Высоко вверху, там, где в летнем небе юга должно было бы находиться полуденное солнце, равномерно серебрилось легкое свечение, словно тускло мерцающее перламутровое сердце самой Ночи, а вокруг этого серебристого сердца располагались звезды. Бесчисленные и бесстрастные, застывшие и безжизненные, вечно сверкающие в небе — без солнца, без луны, без дневного света, которые могли бы затмить их мерцание, — они освещали замерзший мир, подобно многочисленным неподвижным и завистливым очам, ревниво следящим за искрящимся и непревзойденным великолепием Северного Сияния. Этой ночью — или этим днем, ибо день и ночь должны следовать друг за другом по времени суток даже там, где нет ни солнца, ни луны, — Северное Сияние было подобно чародею в радужных и сверкающих одеждах. В течение двух часов Кесик Маниту — Небесная Богиня — давала волшебный спектакль и, словно не желая подчеркивать родственных связей с Северным полюсом, простирала свои таинственные чары и фосфоресцирующее великолепие в той стороне, где должен был находиться западный горизонт. В течение двух часов она развешивала по небосводу широчайшие полотнища бесконечно меняющихся разноцветных знамен; в течение двух часов она резвилась, забавляясь феерической игрой огня и света; она заставила плясать десятки тысяч призрачных танцоров, непревзойденных в гибкости и изяществе, она испещрила небо золотыми, пурпурными, оранжевыми и бриллиантово-голубыми дорожками и затем, словно утомившись от столь замысловатых развлечений, принялась окрашивать арену своих красочных игр в яркий и живой алый цвет В городах, селениях и на открытых просторах за две тысячи миль от ее владений множество людей этой ночью следили за шалостями Кесик Маниту и поражались таинственным и загадочным явлениям «там, у Северного полюса». Но здесь, под непосредственным воздействием ее волшебных чар, душа трепетала от восторга, и сверкающий лед замерзшего мира отражал ее сияние обратно в небесную высь, к звездам и к перламутровому Сердцу Неба.
Мир этот был мертв и скован морозом. Было ужасно холодно — настолько холодно, что в неподвижном, не потревоженном ни ветром, ни дыханием воздухе слышалось порой четкое и звонкое похрустывание. Время от времени со стороны нагромождения ледяных гор в заливе Коронации доносился гром, подобный грохоту выстрела из большого орудия, когда какой-нибудь ледяной исполин разрушался или раскалывался до самого основания. Эхо от этих грохочущих взрывов разносилось жалобными призрачными стонами вплоть до замерзшей глади Бухты Нетопырей, ибо столь же непонятными и загадочными, как само Северное Сияние, были причуды жгучего холода. Иногда казалось, будто в воздухе на звонкой стали проносится компания конькобежцев, и можно было даже различить шорох их одежд, звуки голосов и далекий звонкий смех. Впрочем, в меховой одежде с надвинутым капюшоном этот смертельный холод почти не ощущался, так как без ветра он терял остроту и жгучесть.
Возле бревенчатой хижины, построенной на краю большой ледниковой расщелины, стояли капрал Пеллетье и констебль О'Коннор из Королевской Северо-Западной конной полиции. Чуть поодаль и позади, рядом с санями и упряжкой из шести ездовых собак, стоял эскимос, закутанный в меха, с надвинутым на лицо капюшоном. Прошло уже полтора месяца с тех нор, как капрал Пеллетье отправил последнее донесение главному инспектору дивизиона «М» в Форт-Черчилль, предупреждая о предстоящих бедах: голоде, гибели и ущербе, наносимом волками.
Пеллетье, взглянув на яркий пурпурный всплеск Северного Сияния на западе, первым нарушил молчание.
