Джакомо Казанова родился 2 апреля 1725 года в Венеции. Для сына счастья то был верный час и верное место, чтобы провести жизнь полную любви и наслаждения.

Но счастье не было ему подарено. Этот человек из народа был богат на слова и беден счастьем! Если бы он стократно не помог сам себе и не поправил бы счастье удачей, то стал бы несчастнейшим из людей и погиб вместе с отбросами своего времени.

Он был дитя любви и нелюбимым ребенком. У него было два отца, один бедный и законный, а другой незаконный и богатый; ни один о нем не заботился. У него была юная прелестная мать, делавшая карьеру на сценах и в постелях, от Лондона до Дрездена, но этого ребенка она отдала чужим людям, как только ему исполнился год; с того времени он более никогда не жил с нею вместе. У него было пять братьев и сестер, а он рос как сирота.

Его детство было отвратительным. До девятого года жизни он болел. Думали, что он вскоре умрет, и не больше не обращали на него внимания.

Нищета продолжалась всю юность. Если вдуматься, у него была ужасная жизнь, какую едва бы вынес другой.

В девять лет Джакомо впервые выехал в большой мир. Казалось, это его последнее путешествие.

В десять вечера сели на суденышко для восьмичасового путешествия в речной карете, ведомой по берегу лошадью — ребенок с оливково-зеленым лицом, веселая вдова Дзанетта, уже двадцатипятилетняя, и оба ее кавалера: аббат Алвизе Гримани, опекун ее шести детей и скупец уже в тридцать два года, и сорокалетний Джорджо Баффо, нобиль и автор двусмысленных стихов, впервые опубликованных посмертно в четырех томах.

Венецианские врачи предсказывали, что Джакомо истечет кровью. Баффо «спас жизнь Казановы»: врач из Падуи, с которым Баффо письменно проконсультировался, посоветовал смену воздуха. Гримани разыскал в Падуе дешевый пансион.

Мать и сын спали в одной, кавалеры в другой каюте. Под утро Дзанетта открыла окно. Джакомо со своей нижней койки увидел деревья, марширующие вдали по берегу, как зеленые солдаты.

«Деревья ходят?», спросил он, как только появились кавалеры. «Это мы плывем», ответила Дзанетта, вздыхая.

В пятнадцать лет Казанова увидел родной город Венецию словно впервые. Тысячелетняя патрицианская республика жила в зеркальном свете ушедшего величия. Еще дож надевал тиару на голову и торжественно брал в жены море. Но море уже слушало новых господ и торговля Венеции угасала.

На каждом углу стояла церковь, но прихожане приходили с игры и шли на разврат. Более четырехсот мостов было простерто через сто пятьдесят каналов. Город на сотне островков посреди лагуны в четырех километрах от материка был кипучим предместьем Европы. Шулеры в масках встречались здесь с настоящими королями. Художники и матросы были замечательно живописны. На всех улицах и во всех театрах играли импровизированные комедии. Не только в ложах играли в азартные игры, но и в салонах, казино и кофейных домиках. Весь мир казался влюбленным.

С фальшивыми окнами, с бесчисленными причалами и гондолами, с никуда не ведущими переулками, с неожиданно открывающимися кулисами, с беззвучно закрывающимися потайными дверцами, с тысячами балконов и сотнями тайных ходов Венеция была раем авантюристов и влюбленных. Каждые полгода устраивали карнавал. Sior maschera (господин в маске) — звали дожа, sior maschera — гондольера.

От церковного алтаря на площадь Риальто, от святыни к проституткам, с запада на восток, с маскарада под свинцовые крыши тюрьмы всегда был только шаг. Лестница Гигантов вела к месту флирта. Траты на искусство были колоссальны, как и любовь к жизни.

В самой реакционной из республик Европы, где бедность и богатство шествовали неприкрыто и локтями задевали друг друга, Казанова был никем и ничем, внук вдовы сапожника, наследник умершего танцора, сын комедиантки, уехавшей заграницу.

Его несчастья начались в гавани Хиоццы. Еще много раз Казанова сам ввергал себя в несчастье.

Уже на первом шаге в мир он потерял деньги, имущество, здоровье и некоторые иллюзии и поэтому, вероятно, пошел бы на дно, если б не с большими жертвами, усилиями и хитростями словно за собственные волосы не вытащил себя из болота. Он думал, как он говорит о себе, что нуждается лишь в собственном остроумии, чтобы сделать из себя что-нибудь в этом мире. Думать так мог только очень молодой человек.

В кофейне Хиоццы он встретил длинного, одноглазого монаха-якобита Корсини, который привел его на обед в Академию Макарон, где на пари ели макароны, и на комический манер сочиняли макароническую поэзию, смешивая многие языки и диалекты в полном вавилонском столпотворении. Казанова съел множество макарон, сочинил экспромтом десять стансов и был провозглашен князем макаронников. Затем он последовал за монахом прямо в бордель, который мог бы найти и без него, из похвальбы лег там с самой безобразной женщиной, а потом пошел в трактир, где компания монахов выиграла у него все деньги. Обманутый сочувствием, хорошо разыгранным монахом, и подстрекаемый к новой игре, Казанова на следующий день принес свой сундук ближайшему ростовщику и заложил одежду, белье и т.п. за тридцать цехинов, причем проницательный ростовщик с трудом уговорил его забрать назад три рубашки и скатерть, потому что у Казановы были верные предчувствия, что вечером он отыграет все потерянные деньги. Вечером в компании тех же монахов он потерял свои тридцать цехинов, а на пути домой с испугом заметил, что опять заразился, второй раз за год.

Много лет спустя Казанова в отместку издал памфлет против предчувствий; если делать лишь дурное, все дурным и кончится.

В следующей гавани, Осара, он свалился бы от голода и раскаянья, если бы не молодой монах ордена босоногих брат Стефано из Беллуно, которого лодочник взял даром из уважения к Франциску Ассизскому, пригласивший его на трапезу, вымоленную им у прихожанки. Там Казанова встретил священника, который пригласил его на ужин и ночлег и читал ему свои стихи, которые Казанова хвалил. Там он целовал молодую домоправительницу священника, принесшую утренний кофе, а ночью два часа подряд наслаждался ею. Как вспоминает Казанова, единственный раз в жизни он имел сношение несмотря на острую венерическую болезнь. В гавани Полы он осмотрел римские древности.

В Неаполе началась его удача. Рекомендательное письмо, один сонет и сказки о своих предках привели его из деревенских трактиров и пригородных борделей в дома богачей, в салон герцогини, к великим ученым.

Друг-хозяин Казановы доктор Дженнаро Поло смеялся сердечно, но слишком часто. Казанова изображал нищету Калабрии. Доктор Дженнаро рассыпался в смехе. Его красивый четырнадцатилетний сын Паоло написал оду своей родственнице герцогине де Бовино, которая назавтра должна была надеть покров монахини. Казанова тотчас написал сонет для молодой послушницы. Паоло отнес оду и сонет в печатню. На следующий день оба получили наивысшую похвалу.

Неаполитанец дон Антонио Казанова пришел увидеть поэта Казанову. Джакомо рассказал, что он правнук знаменитого поэта Маркантонио Казановы, умершего в 1528 году в Риме от чумы; неаполитанец заключил своего венецианского «двоюродного брата» в объятия, а доктор Дженнаро так бешено смеялся над этой «сценой узнавания», что его жена боялась самого худшего, так как дядя Дженнаро уже когда-то умер от смеха.

Дон Антонио Казанова пригласил обоих поэтов на ужин, у своего портного заказал для Джакомо элегантный костюм и голубой сюртук с золочеными пуговицами, чтобы представить его герцогине де Бовино, и подарил трость с золотым набалдашником ценой в двадцать золотых унций. Казанова знал точный денежный эквивалент всех подарков, так как рано или поздно относил их в ломбард.

У доктора Дженнаро Казанова познакомился с маркизой Галиани, сестрой аббата Галиани, знаменитого противника Иоганна Иоахима Винкельмана; у герцогини де Бовино — с ярким доном Лелио Караффа, который предложил ему стать воспитателем племянника, десятилетнего герцога де Маддалони.