Двигаясь по шоссе на север, Бен Миерс миновал Портленд, чувствуя приятное волнение. Было 5 сентября 1975 года, и уходящее лето еще заявляло о себе пышной зеленью и мягкой лазурью высокого неба. Проехав городок Фалмут, он увидел двух мальчишек, идущих по тропинке вдоль шоссе с удочками на плечах, пристроенными на манер карабинов.

Снизив скорость до минимально разрешенной на скоростном шоссе, Бен принялся поглядывать по сторонам в надежде увидеть нечто способное оживить воспоминания детства. Однако ничего такого на глаза не попадалось и он постарался заранее подготовить себя к почти неизбежному разочарованию.

Тебе тогда было всего семь лет. С тех пор минуло четверть века. Места меняются. Как и люди.

В те дни автомагистрали 295 не существовало. Из Салемс-Лота до Портленда добирались сначала по шоссе 12 до Фалмута, а уже оттуда — по магистрали 1. Время не стоит на месте.

Хватит молоть вздор!

Бен сидел на скамейке в парке, когда заметил, что за ним наблюдают. Девушка очень привлекательная, с шелковым шарфиком на мягких светлых волосах. В руках у нее была книга, а рядом лежали этюдник и какой-то предмет, похожий на уголь для рисования. Был вторник, 16 сентября — первый день занятий в школе, — и парк, как по волшебству, вдруг притих, лишившись самых шумных своих завсегдатаев. Здесь осталось лишь несколько стариков, коротавших время на скамейках возле военного мемориала, да кое-где гуляли матери с малышами. И еще эта девушка, устроившаяся в тени старого сучковатого вяза.

Она, перехватив его взгляд, смутилась. Девушка посмотрела в книгу, потом на него и смутилась еще больше. Явно не зная, как лучше поступить, она сначала встала, но потом снова села.

Бен поднялся и направился к ней, держа в руках свою книгу — вестерн в мягкой обложке.

— Здравствуйте, — приветливо произнес он. — Мы знакомы?

Город просыпается быстро — работа ждать не будет. Хотя солнце еще не показалось и землю окутывает тьма, город уже начинает свой новый день.

Четыре часа утра.

Сыновья Гриффена — восемнадцатилетний Хэл и четырнадцатилетний Джек — с двумя наемными рабочими приступили к дойке. Коровник буквально сверкал чистотой и белизной. Ближе к середине вдоль безупречно чистых дорожек перед стойлами был проложен облицованный цементом желоб поилки. Хэл включил рубильник, открыл клапан, и помещение наполнил ровный гул насосов, качавших воду из двух артезианских колодцев.

Дэнни и Ральфи отправились в гости к Марку Питри со строгим наказом вернуться не позже девяти. Когда в десять минут десятого их не оказалось дома, Марджори Глик позвонила родителям Марка. Миссис Питри сообщила, что ребят у них нет и они не приходили, а потом передала трубку своему мужу Генри. Миссис Глик, чувствуя, как внутри все холодеет от страха, последовала ее примеру и тоже позвала к телефону мужа.

Мужчины все обсудили. Да, мальчики пошли по тропинке. Нет, ручей в это время года очень мелкий, особенно в такую хорошую погоду. Глубиной по щиколотку. Генри предложил вооружиться фонарями помощнее и пойти друг другу навстречу. Не исключено, что мальчишки наткнулись на нору с сурком, или решили тайком покурить, или еще что-нибудь в этом роде. Тони согласился и поблагодарил мистера Питри за понимание и готовность помочь. Мистер Питри ответил, что тут и говорить не о чем. Тони повесил трубку и немного успокоил перепуганную жену. Он решил, что, когда найдет мальчишек, сделает так, что они не смогут сидеть целую неделю.

Но не успел Тони отправиться в путь, как из-за деревьев, шатаясь, показался Дэнни и, доковыляв до заднего дворика, рухнул на землю. Он был не в себе, отвечал, едва ворочая языком и не всегда понятно. К рукавам прилипли травинки, а в волосах застряло несколько сухих осенних листьев.

Дэнни рассказал отцу, что они с Ральфи пошли по тропинке через лес, перебрались по камням через ручей и оказались на другом берегу. Потом Ральфи начал говорить о призраке в лесу (Дэнни не стал уточнять, что первым разговор о призраке завел он сам). Ральфи сказал, что увидел чье-то лицо. Дэнни тоже испугался. Он не верил в привидения и прочую чепуху вроде буки, который крадет детей, но ему показалось, что в темноте кто-то был.

В четверг, 25 сентября, Бен снова ужинал у Нортонов. Блюда были традиционными: Билл на заднем дворике поджарил сосиски на рашпере, а фасоль Энн поставила варить с утра. После трапезы на свежем воздухе все закурили, лениво поддерживая разговор о тающих шансах «Бостон ред сокс» на победу в финальной серии главной лиги бейсбола.

Хотя воздух оставался по-прежнему теплым и с короткими рукавами было вполне комфортно, уже чувствовалось приближение осени. Листья на огромном старом клене перед пансионом Евы начали потихоньку краснеть.

Отношения Бена с семьей Нортон не изменились. Сьюзен не скрывала, что он ей нравится, и она ему тоже очень нравилась. Билл явно испытывал к нему симпатию, которая сдерживалась естественной настороженностью отцов по отношению к молодым людям, ухаживающим за их дочерьми. При наличии взаимной симпатии и открытости мужчины могли держаться свободно, обсуждать за кружкой пива женщин и говорить о политике. Однако разве можно чувствовать себя полностью свободным при общении с парнем, у которого к твоей дочери имеется вполне конкретный интерес? Бен спрашивал себя, можно ли после свадьбы, когда потенциально возможное становится реальностью, по-настоящему сдружиться с зятем, понимая, что он каждую ночь имеет твою дочь? Вопрос был непростой.

А Энн Нортон по-прежнему его не жаловала. Прошлым вечером Сьюзен немного рассказала ему о ситуации с Флойдом Тиббитсом, которого мать считала самой подходящей для нее партией. Флойд был местным, своим и надежным. Бен Миерс, напротив, возник из ниоткуда и мог так же быстро исчезнуть, разбив дочери сердце.

Должно быть, в дверь барабанили уже давно, поскольку сквозь сон он слышал стук, но никак не мог заставить себя проснуться. На улице было темно, и, потянувшись за будильником узнать, который час, он случайно уронил его на пол. Бену стало не по себе.

— Кто там? — крикнул он.

— Это Ева, мистер Миерс. Вас к телефону.

Он встал, натянул брюки и открыл дверь. Заспанная Ева Миллер в белом махровом халате выглядела встревоженной. Они посмотрели друг на друга, и он подумал: «Кто-то заболел? Или умер?»

Сьюзен вернулась из Портленда домой в четвертом часу и привезла три больших пакета из универмага. Ей удалось продать две картины, и, выручив больше восьмидесяти долларов, она решила себя побаловать двумя юбками и шерстяной кофточкой на пуговках.

— Сьюзи! — окликнула мать. — Это ты?

— Да. Я купила…

— Иди сюда, Сьюзен. Нам надо поговорить.

Город знал, что такое тьма.

Он знал, что такое тьма, окутывающая землю, когда вращение планеты скрывает ее от лучей солнца, и знал о темной стороне человеческих душ. Являясь соединением трех частей: земли, жителей и их построек для жизни и работы, — город представляет собой нечто большее, нежели простая сумма его составляющих. Основная часть населения имеет английские, шотландские и французские корни. Есть, конечно, и другие, но их не много и они подобны щепотке перца, добавленной в солонку для вкуса. В этом «плавильном котле» никогда толком ничего не плавилось.

Почти все дома сделаны из добротного леса и имеют асимметрично скошенную крышу. Фасады зданий большинства магазинов построены так, чтобы выглядеть обманчиво внушительно, хотя никто не может объяснить зачем. Люди знают, что эти солидные и высокие фасады всего лишь ширмы, за которыми скрываются самые обычные дома. Точь-в-точь как в случае с Лореттой Старчер, у которой маленькая грудь, и все знают, что она носит бюстгальтер с толстой накладкой, чтобы визуально увеличить ее объем.

Почва в округе каменистая, а верхний плодородный слой очень тонок и неустойчив. Заниматься тут сельским хозяйством — тяжкий и неблагодарный труд. Борона вытаскивает на поверхность множество гранитных обломков и постоянно ломается. В мае, когда земля подсыхает и по ней уже может проехать грузовик, приходится делать с десяток ходок, чтобы вместе с детьми набрать полный кузов этих камней, а потом отвезти их и свалить в кучу, которая за двадцать лет, что ты тянешь эту лямку, превращается в огромный, покрытый сорняками холм. И когда все камни собраны и грязь из-под ногтей уже не вымывается, когда пальцы распухли и потеряли чувствительность, борона цепляется к трактору и неизменно ломается о случайно пропущенный камень, так и не успев пройти даже пары рядов. И меняя на бороне сломанный диск — а без помощи старшего сынишки тут не обойтись! — постоянно слышишь отвратительное гудение свирепых комаров, так и норовящих напиться твоей крови. И уже не сомневаешься, что именно этот звук слышат психи, когда у них окончательно сносит крышу и они убивают своих детей, или закрывают на автостраде глаза и выжимают до отказа педаль газа, или дотягиваются большим пальцем ноги до курка «винчестера», чтобы свести счеты с жизнью. А потом борона выскальзывает из потных ладоней сына, и острый диск срезает у тебя на руке кожу, и от безысходности тебя охватывает такое отчаяние, что ты готов все бросить и запить горькую или отправиться в банк, где взял заем под свое имущество, и объявить себя банкротом. И в тот момент, когда ненависть к земле на фоне необъяснимой тяги к ней достигает апогея, ты осознаешь, что любишь эту землю, и понимаешь: она всегда знала, что такое тьма.

В десять минут десятого яркого и солнечного воскресного утра Бен уже начал всерьез волноваться, не случилось ли чего со Сьюзен, когда телефон наконец зазвонил. Он тут же схватил трубку.

— Ты где?

— Не волнуйся, я наверху, у Мэтта Берка. И он с нетерпением ждет, когда ты придешь.

— А почему ты не зашла ко мне?

Услышав в отдалении хруст веток, он укрылся за толстым стволом ели и ждал, кто появится.

Они

не могли разгуливать днем, но это не значит, что они не могли использовать своих приспешников среди людей, например за деньги, хотя есть и другие способы. Взять того же Стрейкера: Марк видел, как он грелся на солнышке будто жаба, а глаза холодные и бездушные. Казалось, он мог запросто сломать ребенку руку и при этом приятно улыбаться.

Марк нащупал в кармане куртки отцовский спортивный пистолет. Пули им не страшны, разве что серебряные, а вот если угодить в лоб, скажем, Стрейкеру, то мало ему не покажется.

Он перевел взгляд на прислоненную к дереву палку, обернутую в старую ветошь. За их домом была сложена поленница из тонких осиновых бревнышек, напиленных отцом в июле и августе точно по размеру камина в гостиной. Генри Питри отличался педантичностью, и Марк не сомневался, что сложенные там трехфутовые поленца отличались друг от друга не больше чем на дюйм. Отец знал оптимальный размер, а также то, что осина при горении наполнит гостиную ровным и мягким теплом.

Сын знал об осине и кое-что другое: она была для существ… вроде

того

. Утром, когда родители отправились на воскресную прогулку, он вытащил одно поленце и заострил своим бойскаутским топориком. Получилось грубовато, но вполне сносно.

Заправочная станция «Тексако» Хэпскомба располагалась на шоссе 93 чуть севернее Арнетта, захудалого городишки из четырех улиц, в ста десяти милях от Хьюстона. В тот вечер на заправке собрались завсегдатаи и, усевшись рядом с кассовым аппаратом, пили пиво, лениво болтали и наблюдали, как мотыльки кружат у большой освещенной вывески.

Заправка принадлежала Биллу Хэпскомбу, так что все прислушивались к его мнению, пусть он и был круглым идиотом. Каждый рассчитывал на такое же отношение и к себе, если б все собирались в принадлежащем ему заведении. Да только ничего им не принадлежало. Арнетт переживал трудные времена. В 1980 году в городе работали два промышленных предприятия: фабрика бумажных изделий (главным образом одноразовой посуды для пикников и барбекю) и завод электронных калькуляторов. Теперь бумажную фабрику закрыли, а калькуляторный завод дышал на ладан — выяснилось, что делать калькуляторы на Тайване было гораздо дешевле, равно как и портативные телевизоры, и транзисторные радиоприемники.

Норман Бруэтт и Томми Уэннамейкер, раньше работавшие на бумажной фабрике, жили на социальное пособие. Хэнк Кармайкл и Стью Редман работали на заводе калькуляторов, но им редко удавалось простоять у конвейера больше тридцати часов в неделю. Виктор Полфри вышел на пенсию и курил самокрутки из вонючего табака — ничего другого он позволить себе не мог.

— И вот что я вам скажу. — Хэп положил руки на колени и наклонился вперед. — Они просто должны заявить: в жопу всю эту инфляционную хрень. В жопу весь этот государственный долг. У нас есть печатный станок и есть бумага. Нам надо напечатать пятьдесят миллионов тысячедолларовых банкнот и запустить их, мать вашу, в оборот.

Только Полфри, который до 1984 года работал у станка, демонстрировал достаточно самоуважения, указывая на особенно глупые утверждения Хэпа. И теперь, скручивая очередную вонючую сигарету, он ответил:

Длинный каменный пирс уходил в Атлантический океан с городского пляжа Оганквита, штат Мэн. Сегодня пирс напоминал ей серый укоризненный палец, и, припарковав машину на стоянке, Фрэнни Голдсмит увидела Джесси, сидевшего на краю пирса: его силуэт вырисовывался в лучах послеполуденного солнца. Над ним с криками кружили чайки — чем не портрет Новой Англии наяву? — но Фрэнни сомневалась, что хоть одна птица осмелится осквернить белым пометом безупречную рубашку из синего шамбре. В конце концов, они имели дело с поэтом.

Она знала, что это Джесси, поскольку его десятискоростной велосипед стоял у задней стены будки сторожа автостоянки, пристегнутый цепью к металлическому поручню. Гас, лысоватый и толстоватый городской старожил, как раз появился в дверях, чтобы встретить ее. Плата для приезжих составляла один доллар с машины, но Гас знал, что Фрэнни местная, и она часто приезжала сюда без наклейки «ПОСТОЯННЫЙ ЖИТЕЛЬ» в углу ветрового стекла.

«Ну разумеется, я часто сюда приезжаю, — подумала Фрэн. — Собственно говоря, я и забеременела-то прямо здесь, на этом пляже, футах в двенадцати от верхней границы прилива. Дорогой Комочек, тебя зачали на живописном побережье Мэна, в двенадцати футах от верхней границы прилива и в двадцати ярдах к востоку от волнолома. Теперь это место отмечено крестиком».

Гас вскинул руку, изобразив знак мира.

— Ваш парень на самом краю пирса, мисс Голдсмит.

Норм Бруэтт проснулся в четверть одиннадцатого утра. Его разбудила ссора детей за окном и музыка кантри, доносившаяся из радиоприемника на кухне.

Он подошел к двери во двор, как был, в мешковатых трусах и майке, и заорал:

— Мелюзга, а ну заткнулись немедленно!

На мгновение воцарилась тишина. Люк и Бобби обернулись, оторвавшись от старого ржавого грузовичка, из-за которого ссорились. Всякий раз, когда Норм смотрел на детей, его словно раздирало надвое. Сердце ныло от того, что его дети ходят в обносках, полученных в подарок от Армии спасения, наподобие тех, какие носили дети ниггеров в восточной части Арнетта. Но в то же время Норма захлестывал ужасный, исступленный гнев, требовавший, чтобы он большими шагами вышел из дома и избил сыновей до полусмерти.

— Да, папочка, — тихо ответил девятилетний Люк.

Солнце зашло час назад.

Старки в одиночестве сидел за длинным столом, перебирая листы тонкой желтой бумаги. Они, точнее, написанное на них приводило его в смятение. Он служил своей стране уже тридцать шесть лет, начав затюканным курсантом в Вест-Пойнте. Его награждали орденами. Он разговаривал с президентами, давал им советы, и иногда эти советы принимались. Ему и раньше приходилось попадать в трудные ситуации, причем достаточно часто, но теперь…

Он боялся, так сильно боялся, что едва решался признаться в этом самому себе. Такой страх мог свести с ума.

Он вскочил и направился к стене, с которой на него смотрели пять темных телевизионных экранов. Поднимаясь, ударился коленом об стол, и один листок упал. Он медленно планировал в пропущенном через очистители воздухе, пока не приземлился на плитки пола, наполовину в тени стола, наполовину на свету. На листке было написано следующее:

Ларри Андервуд повернул за угол и нашел место для парковки, достаточно широкое, чтобы втиснуть свой «датсун-зет» между пожарным гидрантом и чьим-то заполненным доверху и лежащим на боку мусорным контейнером. В нем лежало что-то мерзкое, и Ларри попытался убедить себя в том, что в действительности не видел окоченевший труп кошки, в белый живот которой вгрызалась крыса. Она рванула в темноту от света фар его автомобиля, и ему не составило бы труда поверить, что ее и вовсе не было. Кошка, однако, никуда не делась, и, глуша двигатель «зет», Ларри пришел к выводу, что если веришь в одно, придется поверить и в другое. Ведь говорили же, что в Париже самая большая популяция крыс во всем мире? Благодаря старым дренажным и канализационным системам. А Нью-Йорк не сильно уступал Парижу, и если Ларри не изменяли воспоминания о растраченном впустую детстве, отнюдь не все нью-йоркские крысы были четвероногими. И зачем он вообще паркуется у этого разваливающегося городского особняка, размышляя о крысах?

Пятью днями ранее, четырнадцатого июня, Ларри пребывал в солнечной южной Калифорнии — этом пристанище наркоманов, сектантов, единственных в мире круглосуточных ночных клубов с танцовщицами гоу-гоу и «Диснейленда». Нынешним же утром, без четверти четыре, он прибыл на побережье другого океана и заплатил за проезд по мосту Трайборо. Сыпал унылый мелкий дождь. Только в Нью-Йорке мелкий летний дождь может казаться таким невыносимо унылым. Ларри видел, как дождевые капельки сливались на ветровом стекле «датсуна», а восточный небосклон уже начала подсвечивать заря.

Дорогой Нью-Йорк, я снова дома

.

Может быть, «Янкиз» в городе. Хоть какое-то оправдание для путешествия. Доехать на подземке до Стадиона, пить пиво, есть хот-доги и наблюдать за тем, как «Янкиз» громят Кливленд или Бостон…

Мысли унесли его куда-то прочь, а вернувшись в Нью-Йорк, он увидел, что стало заметно светлее. Часы на приборной панели показывали 6.05. Похоже, он задремал. И теперь убедился, что крыса настоящая. Потому что она вернулась. И уже выгрызла немалую дыру во внутренностях кошки. Пустой желудок Ларри трепыхнулся. Он было собрался посигналить и прогнать крысу, но взглянул на спящие дома, охраняемые пустыми мусорными контейнерами, и передумал.

Посреди Главной улицы города Мэй, штат Оклахома, лежал мертвец.

Ник не удивился. После ухода из Шойо он видел множество трупов и подозревал, что на глаза ему попалось не больше одной тысячной всех покойников, мимо которых он проезжал. В некоторых городах, через которые он проезжал, стоял такой сильный запах смерти, что Ник едва не лишался чувств. Одним трупом больше, одним меньше — никакой разницы он не видел.

Но когда мертвец сел, Ника охватил такой дикий страх, что велосипед вырвался из-под контроля. Наклонился, закачался и упал, сбросив Ника на мостовую оклахомского шоссе 3. Он ободрал ладони и лоб.

— Господи, мистер, да ты упал! — Мертвец уже направлялся к нему, благодушно пошатываясь. — Вот это да! Родные мои!

Ник ничего этого не услышал. Он смотрел на ту точку на мостовой между собственных рук, куда капала кровь со лба, и гадал, сильно ли поранился. Когда его плеча коснулась рука, он вспомнил про мертвеца и пополз в сторону, отталкиваясь от земли ладонями и подошвами ботинок, а его глаз, не прикрытый повязкой, сверкал от ужаса.

«Он сходил с ума… детка, как будто ты этого не знаешь?»

Такая строчка была у Хьюи Смита по прозвищу Пианино

[137]

, раз уж об этом зашла речь. Давным-давно. Привет из прошлого. Хьюи Пианино Смит, помнишь?

А-а-а-а, да-а-а-а-йо… гу-уба, гу-уба… а-а-а-а

. И так далее. Остроумие, мудрость и социальный комментарий Хьюи Пианино Смита.

— На хрен социальный комментарий, — пробормотал он. — Хьюи Смит — это не моя история.

Годы спустя Джонни Риверс

[138]

записал одну из песен Хьюи, «Роковую пневмонию и буги-вуги-грипп». Эту запись Ларри помнил очень даже хорошо и думал, что она соответствует сложившейся ситуации. Старина Джонни Риверс. Старина Хьюи Пианино Смит.

— На хрен, — вновь компетентно высказался Ларри. Выглядел он ужасно — бледный, отощавший фантом, бредущий по шоссе в Новой Англии. — Дайте мне шестидесятые.

Утром двадцатого июля она вышла на крыльцо без двадцати одиннадцать, с чашкой кофе и гренком, как выходила каждый день, если рекламный термометр «Кока-Колы» за окном над кухонной раковиной показывал больше пятидесяти градусов

[150]

. Стояло лето, на памяти матушки Абагейл — самое лучшее с тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, когда умерла ее мать, прожившая долгие девяносто три года. «Остается только сожалеть, что другие не могут им насладиться», — думала она, осторожно усаживаясь в кресло-качалку без подлокотников. Но разве люди когда-нибудь наслаждались летом? Некоторые — да; наслаждались юные влюбленные и старики, чьи кости слишком хорошо помнили морозные укусы зимы. Но теперь большинство малых и старых ушло, вместе со всеми остальными. Господь сурово покарал человечество.

Кто-то, может быть, и стал бы утверждать, что эта кара несправедлива, однако матушка Абагейл так не считала. Когда-то Он сделал это с помощью воды, а когда-нибудь сделает с помощью огня. Не ее дело — судить Господа, но она бы хотела, чтобы Он избавил ее от той задачи, которую перед ней поставил. Тем не менее, когда дело касалось Его суждений, матушку Абагейл вполне устраивал ответ Бога, данный Моисею из горящего куста. «Кто

ты

?» — спросил Моисей, а Бог строго ответил ему: «Я

есмь

Сущий»

[151]

. Другими словами, Моисей, хватит тебе здесь тереться, взял руки в ноги и пошел.

Она хрипло засмеялась, и кивнула, и опустила гренок в кофе, чтобы он стал мягче. Шестнадцать лет прошло с тех пор, как она распрощалась с последним зубом. Беззубой она вышла из утробы матери — и беззубой ей предстояло сойти в могилу. Год спустя, когда ей самой исполнилось девяносто три, правнучка Молли с мужем подарили ей вставные челюсти на День матери, но они натирали десны, и она вставляла их в рот, только когда знала, что Молли и Джим приедут в гости. Лишь тогда она доставала зубы из коробочки, которая лежала в ящике комода, мыла и ставила куда положено. А если у нее оставалось время до приезда Молли и Джима, вставала перед пятнистым кухонным зеркалом, корчила рожи, рычала сквозь эти большие белые зубы и смеялась до коликов в животе. Она выглядела, как старая черная эверглейдсская аллигаторша.

Возможно, она была старой и слабой, но голова у нее работала исправно. Абагейл Фримантл, так ее звали, родилась в тысяча восемьсот восемьдесят втором году, и у нее имелось свидетельство о рождении, доказывающее сей факт. За свою жизнь она видела много всякого и разного, но ничто не могло сравниться с событиями последнего месяца. Нет, никогда она не сталкивалась ни с чем подобным, а теперь ей предстояло стать частью случившегося, и она негодовала. Старая женщина, она хотела отдыхать, радуясь смене времен года между здесь и сейчас и тем мигом, когда Бог устанет смотреть на ее жизнь и решит призвать на Небеса. Но что происходило, если ты о чем-то спрашивал Бога? Ты получал ответ: «Я есмь Сущий», — и на том все заканчивалось. Когда Его собственный Сын просил отвести чашу сию от Его губ, Бог не ответил… И она не подходила для отведенной ей роли — никогда, ни в коем случае. По ночам, когда в кукурузе свистел ветер, она, обыкновенная грешница, со страхом думала о том, как в начале тысяча восемьсот восемьдесят второго года Бог посмотрел с небес на новорожденную девочку, появившуюся между ног матери, и сказал Себе:

Пребывание здесь, в Хемингфорд-Хоуме, подходило к концу, а последнее дело ждало ее на западе, у самых Скалистых гор. Моисея Он определил в горовосходители, Ноя — в кораблестроители. Проследил, чтобы Сына распяли. Так неужели Он будет обращать внимание на то, как отчаянно боится Эбби Фримантл человека без лица, который бродит по ее снам?

Поздним вечером двадцать седьмого июля они разбили лагерь на территории «Ярмарочного комплекса Канкл», как следовало из надписи на огромном щите. Комплекс этот наполовину разрушили летние ураганы. Сам Канкл, штат Огайо, находился к югу от них. Городок практически целиком выгорел при пожаре. Стью предположил, что причиной тому стала молния. Гарольд, разумеется, не согласился. Если бы Стью Редман сказал, что пожарные машины красные, Гарольд Лаудер принялся бы доказывать, прибегая к цифрам и фактам, что они зеленые.

Фрэнни вздохнула и повернулась на бок. Она не могла спать — боялась снов.

Слева от нее выстроились в ряд пять мотоциклов на боковых подножках, в лунном свете поблескивали хромированные выхлопные трубы и корпусные детали. Словно «Ангелы ада» выбрали это место для ночлега. Впрочем, предположила она, настоящие «Ангелы ада» никогда бы не сели на такие девчачьи мотоциклы, как эти «хонды» и «ямахи». Настоящие «Ангелы ада» ездили на «боровах»… или как там они назывались в старом американо-международном эпическом фильме о байкерах, который она видела по телику? «Дикие ангелы». «Дьявольские ангелы». «Ангелы ада на колесах». Байкерские фильмы частенько показывали в автокинотеатрах, когда она училась в старшей школе. «Уэллс-драйвин», «Сэнфорд-драйв-ин», «Саут-Портленд-твин». Ты платишь деньги и смотришь, сколько хочешь. Теперь — капут, капут всем автокинотеатрам, не говоря уже об «Ангелах ада» и старых добрых американо-международных фильмах.

«Запиши это в свой дневник, Фрэнни», — сказала она себе и перекатилась на другой бок. Только не сегодня. Сегодня она собиралась спать, со снами или без оных.

В двадцати футах от того места, где она лежала, расположились остальные, залезли в свои спальники, как «Ангелы ада» после большой пивной вечеринки, на которой все снимавшиеся в фильме актеры перетрахались, за исключением Питера Фонды и Нэнси Синатры. Гарольд, Стью, Глен Бейтман, Марк Брэддок, Перион Маккарти. Принять соминекс и спать…

Когда это случилось, события развивались стремительно.

Было тридцатое июля, где-то без четверти десять, и они ехали уже почти час. Ехали медленно, потому что ночью прошел сильный дождь и дорога оставалась мокрой и скользкой. Со вчерашнего утра, когда Стью разбудил сначала Фрэнни, а потом Гарольда и Глена, чтобы рассказать им о самоубийстве Перион, они практически не разговаривали. «Он винит себя, — с тоской думала Фрэнни, — винит себя, хотя виноват в том, что произошло, не больше, чем ночная гроза».

Ей хотелось сказать ему об этом, отчасти потому, что его следовало пожурить за потакание собственным слабостям, отчасти потому, что она любила его. Что касается последнего, Фрэнни перестала притворяться. Думала, что сможет убедить его в невиновности в смерти Пери… и, убеждая, откроет ему собственные чувства. Фрэнни осознавала, что должна показать Стью свое истинное к нему отношение. К сожалению, Гарольд это тоже увидит, поэтому такой вариант исключался… но только на какое-то время. Она не сомневалась, что скоро разговор со Стью обязательно состоится, независимо от Гарольда. Пока она еще могла оберегать его, но вскорости ему предстояло обо всем узнать и принять ее решение… или не принять. Фрэнни опасалась, что Гарольд выберет второй вариант, а это могло привести к ужасным последствиям, учитывая, что оружия у них хватало.

Такие мысли крутились у нее в голове, когда они обогнули поворот и увидели большой кемпер, который лежал на боку поперек дороги, блокируя чуть ли не всю проезжую часть. Его розовый, местами ржавый борт блестел от ночного дождя. На этом сюрпризы не заканчивались. Еще три универсала и большой эвакуатор блокировали обочины по обеим сторонам шоссе. У баррикады стояли люди, не меньше двенадцати человек.

Фрэнни так удивилась, что слишком резко затормозила. «Хонду», на которой она ехала, занесло на мокром асфальте, и только в самый последний момент ей удалось взять мотоцикл под контроль и не свалиться с него. В итоге все четверо остановились почти в ряд, изумленные видом такого большого количества живых людей.

Темный человек расставил посты вдоль восточной границы Орегона. Самый крупный расположился в Онтарио, там, где автострада 80 пересекала границу между Орегоном и Айдахо. Шесть человек жили в большом трейлере «питербилт». Они провели здесь больше недели, постоянно играя в покер на двадцатки и полтинники, столь же бесполезные, как и деньги «Монополии». Один выиграл почти шестьдесят тысяч, а другой, до эпидемии зарабатывавший примерно десять тысяч в год, проиграл более сорока.

Почти всю неделю лил дождь, так что обитатели трейлера пребывали в прескверном настроении. Они приехали из Портленда и хотели вернуться туда: в Портленде были женщины. На штыре висел мощный радиопередатчик, который транслировал только статические помехи. Они надеялись на два простых слова: «Возвращайтесь домой». Это означало бы, что человек, которого они поджидали, схвачен где-то еще.

А поджидали они мужчину примерно семидесяти лет, крупного, лысеющего. В очках и за рулем бело-синего полноприводного автомобиля, то ли джипа, то ли «интернэшнл-харвестера». Вышеозначенного мужика следовало убить.

Они злились и скучали — новизна игры в покер на большие деньги выветрилась пару дней назад даже для самого тупого, — но скука еще не настолько достала их, чтобы вернуться в Портленд по собственной инициативе. Они получили приказ от самого Странника, и пусть крайняя раздражительность давала о себе знать, ужас, который он у них вызывал, никуда не делся. Они понимали: если напортачат и он узнает, не миновать беды.

Так они и сидели, играли в карты и по очереди несли вахту у амбразуры, прорезанной в боковой стенке трейлера. Пустынную автостраду 80 поливал унылый, непрерывный дождь, но если бы на дороге появился «скаут», его бы увидели… и остановили.

Обнаженная Дейна Джергенс лежала на огромной двуспальной кровати, прислушиваясь к ровному шуму воды, доносящемуся из душевой, и смотрела на свое отражение в большом круглом потолочном зеркале, формой и размером в точности соответствовавшем кровати. Думала о том, что женское тело всегда смотрится лучше всего, когда лежит на спине, вытянувшись, с втянутым животом, а груди естественным образом торчат вверх, не обвисая под действием силы тяжести. Часы показывали половину десятого утра, восьмого сентября. Судья уже восемнадцать часов как умер. Бобби Терри отошел в мир иной значительно позже, к несчастью для него.

Вода в душевой лилась и лилась.

У этого человека мания чистоты,

думала Дейна.

Даже интересно, что с ним такого случилось, если из-за этого происшествия теперь он проводит в душе по полчаса?

Мыслями она вернулась к Судье. Кто мог такое предположить? Идея действительно выглядела блестящей. Кто бы заподозрил старика? Что ж, Флэгг, судя по всему, заподозрил. Каким-то образом узнал, когда ждать Судью и — приблизительно — где. Вдоль границы между Орегоном и Айдахо выставили цепочку блокпостов с приказом убить его.

Но задание, похоже, выполнили плохо. Здесь, в Лас-Вегасе, люди, приближенные к Флэггу, со вчерашнего ужина ходили с бледными лицами и не поднимая глаз. Уитни Хоргэн по прозвищу Белый, чертовски хороший повар, на этот раз приготовил какую-то собачью еду, да еще и сжег ее, так что о вкусе речь не шла. Судью убили, но что-то сделали не так.

Ближе к вечеру десятого сентября Динни играл в маленьком городском парке, примыкавшем с севера к району отелей и казино. Его «мама» на этой неделе, Анджелина Хиршфилд, сидела на скамье и болтала с юной девушкой, которая появилась в Лас-Вегасе пятью неделями раньше, примерно через десять дней после прихода самой Энджи.

Энджи Хиршфилд исполнилось двадцать семь. Ее собеседница, лет на десять моложе, была в обтягивающих джинсовых шортах и короткой матроске, не оставлявшей абсолютно никакого простора воображению. И чувствовалось что-то непристойное в контрасте между соблазнительностью молодого тела и детским, капризным и довольно-таки тупым лицом. Говорила она монотонно и без умолку: рок-звезды, секс, отвратительная работа (очистка оружия от космолайна в Индиан-Спрингсе), секс, ее бриллиантовое кольцо, секс, телевизионные программы, которых ей так не хватает, секс…

Энджи очень хотелось, чтобы она ушла куда-нибудь, чтобы занялась с кем-нибудь сексом и оставила ее в покое. Еще Энджи надеялась, что Динни исполнится хотя бы тридцать, прежде чем эту девушку определят ему в «матери».

В этот момент Динни поднял голову, улыбнулся и закричал:

— Том! Эй, Том!

Умирающий открыл блокнот «Пермакавер», снял колпачок с ручки, на секунду замер и начал писать.

Странное дело, совсем недавно ручка летала по бумаге, исписывая каждый лист от края до края, сверху донизу, словно по велению магической силы; теперь же слова возникали с трудом, корявыми и большими буквами. Будто машина времени перенесла его в начальную школу, где он только учился писать.

В те дни у отца и матери еще оставалась капелька любви к нему. Эми не успела расцвести, и его будущее — знаменитый оганквитский толстяк и потенциальный гомосексуалист — еще не определилось. Он помнил, как сидел на залитой солнечным светом кухне, медленно, слово в слово, копируя одну из книг о Томе Свифте

[231]

в блокнот «Синяя лошадь» — грубая бумага, синяя линовка. Рядом стоял стакан с колой. И он слышал слова матери, долетавшие из открытой двери в гостиную. Иногда она говорила по телефону, иногда — с соседкой.

Доктор говорит, он просто толстый мальчик. С железами у него, слава Богу, все в порядке. И он такой умный.

Наблюдая, как слова множатся, буква за буквой. Наблюдая, как предложения множатся, слово за словом. Наблюдая, как абзацы множатся, и каждый являл собой кирпич в громадном бастионе, имя которому — язык.

Эмигрантская долина находится к северу от Лас-Вегаса, и в ту ночь маленький костер горел посреди заросшей кустами пустоши. Рэндалл Флэгг сидел у костра и угрюмо жарил освежеванного кролика. Поворачивал тушку на неком подобии вертела, который сам и сделал, наблюдал, как жир шипит и падает в огонь. Дул легкий ветерок, разнося по пустыне дразнящий запах, и пришли волки. Они сидели выше по склону и выли на практически полную луну и аромат жарящегося мяса. Время от времени он поглядывал на них, и два или три тут же начинали драться, кусаясь, рыча, ударяя сильными задними лапами, пока слабейший не убегал. Тогда другие вновь принимались выть, вскинув морды к раздувшейся красноватой луне.

Но волки ему уже наскучили.

Он сидел в джинсах, и потрепанных сапогах, и куртке с двумя значками-пуговицами на наружных карманах: лицом-смайликом и «КАК ВАМ ТАКАЯ СВИНИНА?». Ночной ветер трепал воротник куртки.

Флэггу не нравилось, как все шло.

Ветер нес с собой знамения, знаки зла, напоминающие летучих мышей на темном сеновале заброшенной фермы. Старуха умерла, и поначалу он подумал, что это хорошо. Несмотря ни на что, старуху он боялся. Она умерла, и он сказал Дейне Джергенс, что умерла, не выйдя из комы… но так ли? Точно он не знал.