Лежа в постели, девочка молча смотрела, как наливаются утренним светом вырезанные в дубовых ставнях сердца. До чего ж красиво!

— Ты спишь? — спросила она.

Никакого ответа. Неужели все уже встали и ушли, оставив ее одну?

Отец! Его глаза, синие, словно родник весной, длинный нос с горбинкой, старомодные светлые усы, вечно спутанные волосы, большие костистые руки, его смех, взрывы его гнева! Катрин боялась отца, восхищалась им, боготворила его. Он был для нее воплощением могущества, доброты и справедливости. И на всю жизнь остался в ее глазах воплощением доброты. Ну, а могущество? Что ж, едва Катрин исполнится двенадцать лет, как ей уже захочется беречь и защищать его, словно малого ребенка.

Но сейчас, в Жалада, отец был еще в зените своей силы: он кричал, он пел, он смеялся, он гневался и бушевал.

Отец и мать — Жан и Мария Шаррон. Он старше ее на целых десять лет. Она стала его второй женой после того, как была свояченицей. Она пришла к нему в дом вести хозяйство и ухаживать за первой женой Жана — своей старшей сестрой, тяжело заболевшей после рождения Мариэтты. Вскоре сестра умерла, и Мария осталась на ферме Жалада, продолжала вести дом и воспитывать свою племянницу Мариэтту, такую же миниатюрную и черноволосую, как она сама. Жан Шаррон, молодой вдовец, с горя запил. Мария сурово отчитала его: разве можно поддаваться отчаянию? Такой видный мужчина, еще совсем не старый и полный сил! Он бросил пить и женился на ней, а через несколько лет дети оживили своими играми и криками старый дом в Жалада: сначала Марциал, когда Мариэтте было немногим более двух лет, затем Франсуа, Обен и, наконец, Катрин.

— Что мы будем делать с такой оравой ребят? — озабоченно спрашивала иногда мать.

Отец только смеялся в ответ:

Сразу после жатвы Крестный покинул Жалада. Он кое-как дотерпел до этого дня, ночуя в хлеву.

— Теперь, — сказал Крестный Жану Шаррону, — самое трудное позади. После праздника всех святых вы подыщете себе другого работника.

— Ты бросаешь нас в самую страдную пору! — возмутился отец. — А молотьба, а уборка картофеля, а несжатая конопля, а каштаны, которые надо собирать… Подумал ты об этом?

— Ничего! Ваш работник силен, как турок. Он поднатужится малость, и все будет в порядке.

— Это из-за него ты уходишь…

Осенью Обен пошел в школу, и пасти свиней вместо него приходилось Катрин. Рано утром свиньи выбегали, визжа и хрюкая, из свинарника позади фермы, толкаясь, огибали кухню, на мгновение замирали в нерешительности у края дороги и снова устремлялись вперед, вслед за толстой маткой, в каштановую рощу.

Сбор каштанов только что закончился, и Катрин приводила сюда своих питомцев: пусть полакомятся каштанами, закатившимися в густой мох или в заросли папоротника.

Иногда девочка встречала здесь других пастушек своего возраста: Марион с фермы Лагранжей и Анну от Мориера. Собаки мирно дремали на залитой солнцем поляне, свиньи в поисках каштанов прочесывали своими пятачками кусты и мох, а девочки либо собирали лисички и последние осенние грибы — боровики, либо, пересмеиваясь, уписывали ломти серого хлеба.

Марион, которой должно было скоро исполниться восемь лет, была самой болтливой. Катрин и Анна, затаив дыхание, слушали ее бесконечные рассказы о пречистой деве и святых, об оборотнях и привидениях, которые бродят ночью вокруг дома или с визгом и воем проносятся над крышами.

Рассказы эти так захватывали девчонок, что они иной раз приседали от страха и с размаху шлепались на землю, усеянную колючей кожурой каштанов.

Ко дню всех святых Шарроны перебрались на ферму Мези, стоявшую на отшибе, километрах в шести от Ла Ноайли. Дом был попросторнее и поновее, чем в Жалада, земля плодородная. Жизнь на новом месте по всем приметам обещала быть хорошей, даже радостной, недаром началась она свадьбой Мариэтты и Робера. Катрин казалось иногда, будто она грезит наяву.

Бревенчатые стены большой риги занавесили белыми простынями и украсили еловыми ветками. Через все помещение, из одного угла в другой протянули под потолком разноцветные бумажные гирлянды. Вдоль стен поставили подковой три длинных стола, украсив их букетами красных и желтых осенних листьев.

В день свадьбы с рассвета зарядил дождь: мелкий, монотонный, бесконечный. Вот незадача! Утром длинный свадебный кортеж, под звуки виолы и флейты, проследовал сначала в мэрию, а оттуда в церковь Ла Ноайли. Дорогу развезло; нарядная процессия утопала в грязи. Женщины приподнимали выше щиколоток парадные черные юбки с красными, зелеными и оранжевыми полосами, кутали плечи кашемировыми шалями и прижимались плотнее к своим спутникам. Их высокие и легкие кружевные чепцы, унизанные, словно бисером, мириадами мельчайших дождевых капель, напоминали больших белых птиц с распростертыми в тумане крыльями. Старики держали над головами громадные, выцветшие от времени синие зонтики. Молодежь предпочитала мокнуть, но щеголять в праздничных нарядах.

Во главе процессии, сразу за музыкантами, шла крошечная новобрачная в длинном светло-сером платье. До мэрии ее вел под руку отец, очень прямой, серьезный и торжественный; обратный путь она совершала уже под руку с молодым мужем, коренастым и, как всегда, насупленным.

Кавалером Катрин был Крестный, приехавший в Мези по случаю свадьбы. Он привез в подарок крестнице голубое платье, которое она обновила в тот же день. Платье было немного широко в талии, юбка слишком длинна, но все равно это было замечательно красивое, просто великолепное платье! Но уже через несколько шагов подол нового платья намок и отяжелел. Видя, что Катрин вот-вот расплачется, Крестный подхватил девочку и посадил ее, как прежде, на плечи. Так они и проделали весь путь до Ла Ноайли, так и вернулись обратно в Мези.

Катрин часто слышала разговоры родителей о стихийных бедствиях, которые, по их словам, вечно угрожают жизни и благополучию крестьянина.

Такими бедствиями были: внезапно начавшийся ночью пожар, в огне которого погибает ферма со всеми ее постройками и сложенным в амбарах урожаем; падеж скота, губящий за несколько недель самое лучшее стадо; град, оставляющий после себя лишь соломенную труху на том месте, где ожидали обильную жатву.

Но ни огонь, ни эпидемия, ни град не обрушивались на Мези, а между тем прошло совсем немного времени, и семья Катрин вдруг очутилась в такой ужасающей нищете, в которую ее не сумели бы ввергнуть все три стихийных бедствия, вместе взятые. В одно ясное майское утро Шарронам пришлось расстаться с фермой господина Манёфа и искать пристанища в бедном пригороде Ла Ноайли.

Дети быстро освоились с новой городской жизнью. К тому же им казалось, что жизнь эта не продлится долго и скоро вся семья снова переберется в деревню, на другую ферму.

В тот вечер они смирно сидели вокруг стола и молча смотрели, как мать беспокойно ходит взад и вперед по кухне. Она то снимала с гвоздя кастрюлю, вытирала ее и снова вешала на место, то порывисто выдвигала ящик комода и, помедлив немного, задвигала обратно. Иногда она на минутку присаживалась к столу, но тут же вскакивала и опять принималась за свое бесцельное хождение.

Теперь Катрин знает: она не будет учиться в школе и никогда не сумеет прочитать сама рассказы, сказки, полезные советы и прочие чудеса, напечатанные в книгах.

— Мама, — спросила она, — вы помните, еще в Мези Франсуа говорил вам, что меня надо послать в школу? И вы сказали, что разрешите мне туда ходить.

Когда же я научусь читать?

Мать взглянула на девочку и ничего не ответила. Потом подошла к Катрин и одной рукой притянула ее к себе.

— Не надо больше думать об этом, Кати. Когда я обещала тебе, мы жили в Мези, и у меня даже в мыслях не было, что с нами может случиться такая беда.

Крестная Фелиси подыскала и сняла для них эти две каморки под крышей ветхого дома в Ла Ганне, нищем пригороде Ла Ноайли.

— Ничего более приличного не нашла, — словно извиняясь, говорила Фелиси. — Как только заикнешься, что у вас пятеро ребят, все домовладельцы в один голос кричат: «Ни за что!»

— Ну что ж, во всяком случае, это нам по карману, — отвечал отец.

Ла Ганна была узкой, отлого сбегавшей вниз улочкой. Дом, где поселились Шарроны, стоял последним по левой стороне. За ним тянулись пустыри, сады, поля и редкие, чахлые рощицы. Но Катрин считала, что на деревню это совсем не похоже, потому что красно-белая мощеная дорога, отходившая от проселка, вела к знаменитой фарфоровой фабрике Ла Рейни. В дни, когда дул западный ветер, дым фабричных труб долетал до Ла Ганны, окрашивая фасады домов в унылый грязно-серый цвет.

Утром и вечером рабочие фарфоровой фабрики шумной толпой спускались и поднимались по улице Ла Ганны. Поначалу Катрин принимала их за пекарей — из-за белых рабочих блуз, — а саму фарфоровую фабрику, о которой отец и братья говорили с таким уважением, представляла в виде длинного ряда огромных хлебных печей, выпускающих тысячи булок, баранок и караваев.

В Жалада Катрин дружила с Анной Мориера и Марион Лагранж, в Мези — с Мари Брива. Но в городе у нее долго не было подруг. Братья ее первыми свели знакомство с девочкой и мальчиком, жившими со своим отцом в хибарке по соседству. Семейство Лартиг было таким же нищим, как и Шарроны, Впрочем, почти все обитатели Ла Ганны не могли похвалиться достатком, исключая, пожалуй, Лоранов.

Лартиг был чернорабочим на фабрике Ла Рейни, Когда-то он работал каменщиком, но потерял правую руку в результате несчастного случая и теперь мог делать лишь немногое. Поэтому заработки его на фабрике были невелики.

Жена Лартига умерла несколько лет назад, и дочка Жюли, чернявая девчушка лет десяти, вела домашнее хозяйство. Сын, Орельен, был на год моложе сестры.

Зимой он посещал монастырскую школу, где и познакомился с братьями Шаррон, на остальную же часть года отец отдавал его в пастухи. У Орельена было тонкое, с правильными чертами лицо, задумчивые серые глаза. Коротко остриженные волосы позволяли разглядеть красивую форму его головы. Но, несмотря на кажущийся меланхолический вид, Орельен слова не мог сказать без шутки. Скоро он стал ежедневно приходить к Шарронам, вернее, к Франсуа. Оба были изрядными болтунами и могли разглагольствовать целыми часами.

— Все уши мне прожужжали! — жаловалась мать.

До этого дня Катрин не отваживалась подниматься одна по улочке дальше последнего поворота, за которым кончалось предместье Ла Ганна и начиналась Лиможская улица. Куда смелее отправлялась она в противоположную сторону, по дороге, ведущей к фабрике, бродила по окрестным лугам и полям, по берегам прудов, разбросанных вдоль шоссе. Проходя мимо жалких хибарок соседей, имена и пороки, странности и причуды которых были ей хорошо известны, Катрин чувствовала себя спокойно и уверенно. Но стоило ей миновать домик дорожного смотрителя, из окна которого неизменно улыбалась Амели Англар, как ноги Катрин начинали заплетаться и каждый шаг давался с трудом. Девочке казалось, будто за ней отовсюду подозрительно или насмешливо следят незнакомые люди.

Но сегодня Катрин храбро шагала мимо этих чужих, быть может, враждебно настроенных людей. Она преодолела свой страх ради самой заносчивой и высокомерной, но и самой прекрасной девушки Ла Ноайли. Заносчивость и высокомерие Эмильенны Катрин оправдывала тем, что девушка в зеленом противостоит одна целой ораве завистников и глупцов. Но с ней, с Катрин, она, конечно, не будет ни гордой, ни суровой. «Она еще поблагодарит меня за то, что я пришла предупредить ее о заговоре мальчишек».

Но где найти Эмильенну? Катрин спросила было у Орельена, но тот сослался на какие-то неотложные дела и убежал, ничего не ответив. Катрин прекрасно понимала, что Орельен больше не доверяет ей, что он заодно с теми уличными сорванцами, которые желают зла гордой красавице. Ну и пусть! Катрин одна будет бороться с ними.

Самый большой дом на Городской площади! Просторный прямоугольник этой площади, обсаженной по краям молодыми вязами, отлого поднимался к вершине холма, на котором стояла Ла Ноайль. У входа на площадь высился монастырь Кармелиток. Строгий серый гранит фасада был прорезан узкими, словно бойницы, окнами, забранными толстыми решетками. Орельен и Жюли уверяли, что за массивными монастырскими стенами разыгрываются жуткие драмы. Они слышали, как отец рассказывал своим товарищам о монахинях, бичующих себя до потери сознания; об их неудачных попытках сбежать из обители; о несчастных, потерявших рассудок от истязаний, которым их подвергали.

Катрин побоялась идти вдоль монастырской стены и осмотрительно держалась середины площади.