С некоторых пор я начал сомневаться в достоверности собственного прошлого. Картины, встающие в моей памяти, все чаще кажутся мне незнакомыми. Не полностью — но какими-то деталями, явно не совпадающими с тем, что имело место в реальности. Впрочем, реальность и достоверность — не только не тождественные, но даже не всегда близкие понятия. Говоря о достоверности того или иного события (в случае, если мы сами не были его очевидцами), мы лишь отдаем должное умению рассказчика придать своему изложению (или интерпретации) правдоподобие. Это отнюдь не то же самое, что правда, истина. Повествователь Тацит был талантливее повествователя Светония, и только поэтому современные историки склонны больше доверять первому, нежели второму.

Так вот, я все чаще вижу сны, приводящие меня если не в смятение, то, во всяком случае, вынуждающие задумываться. Если правда, что сны являются мозаикой воспоминаний, таящихся на дне нашей памяти и всплывающих в самых причудливых комбинациях ночью, когда сознание отдыхает, а подсознание, напротив, господствует, то все, увиденное во сне, мы можем при желании и некоторых усилиях объяснить и понять. Невиданное существо — кентавр — всего лишь синтез хорошо известных человека и коня. То же и сновидения: в принципе можно разъять увиденную непонятную картину на виденные ранее и вполне понятные детали, из которых подсознание, этот гениальный художник, таящийся в каждом, ее собрало.

Но все чаще вижу я во сне детали, ничего мне не говорящие. Более того: детали, о которых я могу сказать с полной уверенностью — это чужая память. Я просто не мог никогда — ни в далеком, ни в близком прошлом — видеть то, что ныне вижу во сне. Те частички, из которых складывается мозаика моих сновидений.

Не далее как вчера я поделился этим с г-ном Шейнерзоном, единственным раввином Брокенвальда. Многие полагают, что он повредился в уме, и у меня иногда тоже появляется такое впечатление. Тем не менее, я с ним общаюсь, порой и подолгу. Особенно после того, как оказался отставленным от больных и перешел в категорию неработающих обитателей гетто. О причине своего падения я, возможно, расскажу ниже; сейчас же мне хочется привести ответ рабби Аврум-Гирша Шейнерзона. Это произошло утром, в очереди к пищеблоку. Не знаю, для чего стоит в этой очереди г-н Шейнерзон — ни разу я не видел, чтобы он что-нибудь там ел. Но весь последний месяц я его встречал там регулярно. Причем каждый раз маленькая сухонькая фигурка в непомерно большом залатанном пиджаке, каком-то странном шарфе, из которого торчала тонкая шея, коротких выцветших брюках и солдатских ботинках, словно из-под земли вырастала рядом, стоило мне встать в хвост очереди мужчин в тусклой старой одежде, со стертыми лицами. В моем нынешнем жилище нет зеркала, а выбитые оконные стекла заменены листами фанеры, так что не знаю, обрел ли и я такой же странный облик — облик человека, выпавшего из времени.

Впрочем, все это — пустые рассуждения. Так вот, рабби Аврум-Гирш, немного походивший в своем наряде на грустного клоуна, в ответ на мои слова о странных снах и причудах памяти, сказал после долгого раздумья:

На следующий день я начисто забыл о встрече с Максом Ландау. Утром, когда я терпеливо ожидал завтрака все в той же очереди, подошел полицейский — может быть, тот самый, к которому обращал свои театральные филиппики режиссер-скандалист.

— Доктор Вайсфельд?

Повторяющиеся ситуации вызывают устойчивый стереотип поведенческих реакций. Взглянув на молодчика в синем мундире и синем же кепи с потрескавшимся лаковым козырьком, я испытал предательскую слабость в ногах. Соседи по очереди, до того негромко переговаривавшиеся между собой, немедленно стихли. Я тотчас вспомнил, как в сентябре 1939 года, сразу после начала войны, в аудиторию клиники Хайдельбергского университета, где я читал лекцию о возбудителях чумы, вошел полицейский чин. И точно так же вокруг воцарилась тишина, центром и источником которой стала моя фигура. И точно так же у меня во рту появился солоноватый привкус, когда тот полицейский, так же, как нынешний, громко осведомился: «Доктор Вайсфельд?» И добавил: «Прошу следовать за мной».

— Прошу следовать за мной, — сказал «синий». Он был вежлив со мной — с доктором, — но вежливая форма лишь подчеркивала реальное соотношение положения: он являлся хозяином (во всяком случае, в данный момент), я — бесправным существом.

— Может быть, вы позволите мне позавтракать? — утреннее чувство голода, особенно обострившееся в последнее время, показалось в тот момент просто нестерпимым, я ощутил мгновенную режущую боль в области желудка и одновременно совершенно невероятную ненависть к полицейскому. Мне кажется, я мог бы его убить…