Корзинка из скороварки — как огромный металлический цветок с дырочками. Какой-нибудь Стальной гигант

[1]

мог бы носить такой на лацкане пальто. Раньше, пока я не стал родителем, подобных идей у меня не возникало. Но благодаря ребенку приходится обновлять в памяти столько всего — не помнишь даже, что когда-то всему этому учился: как поворачивать дверную ручку, или как мыть руки, или как надо смотреть на обычные предметы кухонной утвари, чтобы они превратились в конце концов в совершенно абстрактные объекты.

— Дья — дики — ду-у, — сообщает Морган, и болтовня эта, обращенная куда-то в сторону, будет продолжаться до тех пор, пока он не ускачет в другой конец дома. Поднимаю глаза на Дженнифер, она смотрит на меня: мы оба пожимаем плечами. Ему два года, уже ближе к трем, и язык у него свой, собственный.

«Смена» Дженнифер — в основном ночь и раннее утро. Я с Морганом — до полудня и по вечерам. Днем у нас обычно передышка. Я в это время могу полистать «Заметки и вопросы» — переплетенные тома Викторианских времен — у себя наверху, просмотреть лондонские газеты онлайн, привести в порядок свои вещи и канцелярские принадлежности. Иногда — не поверите — я пишу. Дженнифер идет в спальню, где разбросаны кроссворды, многочисленные палитры для живописи и акриловые краски. Возвратившись оттуда со своей блочной тетрадкой на спирали, она направляется в местную кафешку, где у нее есть любимый письменный столик. В это послеполуденное время мы оба можем заняться работой: сына опекает наш старый друг Марк, который стал ему практически нянькой. Но сегодня Морган проводит эти часы с нами.

Мы идем за Морганом в спальню, где он листает увесистый том медицинского справочника, взятый с полки. Так, изучаем сердечные расстройства, в самом начале книги. Он берет мой палец словно указку и тычет им в слова.

— Врач… может… заподозрить… ох, эндокардит…

В марте 1726 года пришел приказ: привезти его в Лондон.

Питер проделал длительное путешествие сначала по суше, а потом морем; путешествие, которое трудно было бы вообразить для человека, еще несколько месяцев назад не видевшего ничего, кроме леса. Таким образом ему была оказана честь, доступная немногим, разве что наиболее респектабельным жителям его деревни, — возможность увидеть крупнейший и могущественнейший европейский город. Далее путь его пролегал к центру города, к самому его сердцу — к воротам Сент-Джеймсского дворца. Сент-Джеймс на самом деле не всегда был дворцом: изначально он использовался как приют для прокаженных женщин, но с годами превратился во вполне комфортабельную королевскую резиденцию. Именно здесь Георг предпочитал проводить зимние лондонские месяцы.

К этому времени Питера уже приучили ходить более или менее прямо, а не на четырех конечностях — именно так он передвигался, когда его нашли. Одетый подобающе для королевского двора, мальчик-дикарь с сопровождающими последовал за вооруженным охранником через внутренний дворик, по главной лестнице и затем через комнату гвардейцев в зал, служивший для приема послов. Питер, однако, был столь загадочным послом недоочеловеченной страны, что его решили перевести в Большую гостиную, являющуюся истинным центром придворной жизни. Почти ежедневно аристократы и министры, собравшись здесь, ожидали благосклонного внимания королевской семьи. Кроме того, это было самое лучшее место, где можно было оценить новых посетителей, поэтому именно Большую гостиную использовали для встреч с аристократами, разными необычными людьми, чужестранцами — членами королевских дворов. Правда, такую диковину, как бессловесный мальчик, придворные могли представить себе с трудом.

5 апреля лондонская газета «Вис Леттер» так сообщала о том, как Питера принимали при дворе:

А, собственно, что это значит — быть человеком?

В XVIII столетии вопрос этот был вполне актуальным и конкретным: в течение долгих лет копились рассказы путешественников о людях других рас, о странных землях и традициях, о вновь открытых видах обезьян, отдаленно напоминающих человека. Были истории и про одноногих людей, и про страны с хвостатыми жителями, и про южноамериканскую расу с глазами на груди — обо всем этом рассказывали моряки. С развитием английской науки изучение, упорядочивание и поиск имен всему этому полчищу земных созданий набирали мощь, что породило серьезную дискуссию среди философов — кто является, а кто не является человеческим существом.

В то время, когда Дикий Питер прибыл в Лондон, базовые биологические понятия в науке еще не устоялись; еще трудно было определить границы между различными формами жизни. Учащиеся Королевской Академии лишь недавно начали опровергать сообщения про некое китайское растение, из созревших и лопнувших стручков которого «вылуплялись» крохотные ягнята. В самой Англии устойчиво сохранялась похожая история о казарках. Эти невероятные птицы, как считалось, начинали свою жизнь как моллюски, а затем, попадая на берег, вырастали в деревья с плодами наподобие раковин. Отец английской ботаники Джон Геральд описывал, что происходит дальше:

Начиная жизнь в воде, пуская корни как дерево, она оканчивает дни как птица: звучит немыслимо, однако в эту историю верили — настолько, что считали употребление казарки в Великий пост приемлемым, поскольку она более рыба, чем птица.

На нашем обеденном столе раскрыта пухлая папка, полная бумаг. Мы начали примерно полчаса назад и только теперь дошли до результатов тестирования, продравшись через бесконечные «изучите этот документ», «заполните эту форму», «сохраните это руководство для дальнейших действий». Последний раз с подобным ворохом бумаг приходилось иметь дело, когда мы получали заем на покупку жилья. Однако в этот раз перед нами не банкиры. Минди — специалист по раннему вмешательству, Мэри Джо — логопед.

— Прежде всего, — Мэри Джо открывает папку, в то время как мы с Дженнифер просматриваем последний бумажный бланк, который надо подписать, — ни один пункт не дает права сделать окончательные выводы. Мы пытаемся определить

паттерн,

тенденции в поведении и в навыках, которые затем соединяем вместе.

Мы послушно киваем. Не будем, не будем делать окончательных выводов на основании отдельных пунктов. Подписываю бланк, обещающий быть важным.

— Вот история развития. Сразу сообщите мне, если какие-то факты окажутся неверными…

Она начинает цитировать по памяти с первой страницы, а я одновременно просматриваю текст.

Когда я прилетел в Вену из Лондона, в городе случилось резкое похолодание; пока я добрался до города из аэропорта, морозный утренний туман, оставив белый налет инея на деревьях, сменился крупными снежными хлопьями. Сидя в трамвае, с грохотом проезжающем мимо оперного театра Штаатсопер, я слушаю завывание ветра за окном.

— Вам нравится это здание? — спрашивает сидящая напротив пожилая женщина, указывая на здание Оперы. Я вглядываюсь в него; подобно всем другим зданиям, возведенным поблизости от Кертнер-Ринг, этот колосс призван свидетельствовать об австрийском богатстве. Вы можете прекрасно воспроизвести центральную часть Вены, если сконструируете ее из кусочков «Лего» кремового цвета. Только Опера немного отличается; ее старинные своды скрадываются «ячеистым» современным остеклением.

— Я думаю, это уродство, — фыркает она. — Оставили бы они старинные здания в покое.

Я киваю в ответ и вглядываюсь в других пассажиров трамвая. Все заняты своими делами: кто слушает что-то в наушниках, кто глядит в окно. А вот сам трамвай — неизменен. Только оденьте этих студентов и пенсионеров чуть по-другому — и можете легко представить, как здесь все было несколько десятилетий назад. Внутри трамвая полированное дерево и блестящий металл, наподобие старых школьных парт; то же самое, что и лет семьдесят назад. Тот же металлический скрежет колес о рельсы, тот же кружащийся снег и бесконечный парад монументальных зданий за окном, тот же усыпляющий список длиннющих названий остановок, произносимых кондуктором: «Карлсплатц», «Марияхильферштрассе»… «Фолькстеатр»…

Мои веки тяжелеют.

Они просто не знают, что с ним делать.

Дженнифер показывает на табличку у стола — «Развитие речи», что-то объясняет секретарше, держащей планшет с бумагой.

— Не знаю почему, но нас записали в «развитие речи».

Я наклоняюсь к Моргану, сидящему за заваленным игрушками столом в вестибюле. Он играет с набором блоков и гвоздиков.

— Треугольник, — говорю я ему. — Видишь, кусочек треугольный.

Перед Салли и Энн стоят коробка и корзинка. Салли кладет шарик в корзинку. Потом уходит из комнаты. Пока ее нет, Энн вытаскивает из корзины шарик и кладет его в коробку. Где будет искать свой шарик Салли, вернувшись?

Ответ прост: Салли заглянет в корзинку, поскольку не знает о перемещении шарика. Умозаключение, доступное уже трехлетке: обычные дети этого возраста доходили до него в многочисленных тестах. Так же, кстати, как трехлетние дети с синдромом Дауна. Задача несложная. Только вот… аутичным детям недоступная. «Салли ищет в коробке», — отвечают они (в том случае, если вы вообще можете добиться от них ответа).

Задача про Салли и Энн — классическая демонстрация определяющей характеристики аутистов: у них не сформирована

модель психического.

Аутичные дети в большинстве своем не ощущают разницы между собственной душой и душой других людей и не дорастают до понимания, что другой человек имеет

свои

мысли и видение. Кроме того, они не следуют взгляду или указательному жесту другого человека: ведь если люди не могут думать или видеть нечто отличное от их собственных мыслей и точки зрения, то и в указании никакого смысла нет.

Возможно, самое лаконичное выражение этого парадокса пришло — совершенно неожиданно — от физика. Вольфганг Паули

[24]

посмеивался над своими коллегами, физиками-теоретиками, не соглашавшимися с ним: «Это даже не ошибка». Желая выставить своих оппонентов глупцами, он называл поставленные ими вопросы столь беспочвенными, что и ответы на них оказывались неуместными. Язвительное замечание Паули можно было бы приложить и к аутистам. Они не отвечают ожидаемым образом на социальные сигналы и запросы… а ведь по-настоящему неправильно ответить может только тот, кто находится по крайней мере в той же системе ожиданий, что и окружающие. Аутист «работает» над другой проблемой, с другим набором параметров; его реакции — нечто иное, чем просто «ошибочные» или «неправильные» реакции. Если мы с вами живем в мире, где есть «ты» и «я», то в мире аутичного ребенка есть только «я». Стоит проанализировать речь аутичного ребенка — и оказывается, в ней может отсутствовать целый класс глаголов из повседневного детского словаря — таких как 

«Он знал, что такое додекаэдр, но смысл таких общепринятых слов, как

В 1974 году практически каждый день меня водили то к медсестре, то к директору. С точки зрения соблюдения дисциплины я был большой проблемой; я удирал с занятий в классе для малышей и хлопал ладонями по ушам — главное, чтобы не слышать их всех; и от меня доставалось всякому, кто пытался затащить меня обратно. Такое поведение беспокоило окружающих. Ну а если меня все же помещали обратно на занятие, я не отвечал на их вопросы — вообще, казалось, не слышал их. Это, однако, вызывало у взрослых еще большее беспокойство.

Кабинет медсестры я любил; в отличие от директора, она держала оконные занавески открытыми. Через окно видно было лужайку перед фасадом, флагшток, название школы:

«Начальная школа Аппер Фредерик, Нью-Гановер».

Солнце падало на металлические шкафы, холодные на ощупь, на линолеум цвета шоколадного молока, на мою любимую стеклянную банку, огромную и старинную, полную ватных шариков. В кабинете было тихо; это мне нравилось. Быть здесь значило находиться подальше и от моего учителя, и от других детей.

Медсестра стояла рядом, когда мне проверяли слух и аудиолог натягивала на мою голову плотные наушники. «Пол, — сказала медсестра, и голос ее казался далеким-далеким через бежевый пластик, — поднимай руку каждый раз, как услышишь здесь звук. Понял?»

Я кивнул.

И стал ждать.