Довольно противная штука – эти затяжные октябрьские дожди. Особенно в родном Питере, и без того ветрено-сыром и промозглом. Особенно утром в понедельник, когда после катастрофически быстро образовавшейся телесно-воскресной лености надо собираться с духом и вытаскивать себя из теплой постели. Вытаскивать и идти в свою престижную гимназию, будь она неладна… Ну вот почему, почему надо учиться именно в гимназии, среди этих маленьких снобов? Почему не в обычной школе? Хотя какая теперь разница, в ее-то ситуации… Какая разница, в каком месте оскандалиться? Неминуемо и жестоко оскандалиться. Еще, наверное, недели две-три, и…

А может, вообще с постели не вставать? Утро понедельника, дождь, лень… Хотя чего уж себя обманывать – сколько же можно. Все равно обманом этим в прежнюю жизнь себя не впихнешь. Пора, наконец, отдать жесткий отчет, что леность понедельника – это совсем не то чувство, которое держит ее под одеялом. Оно вообще из прошлой еще жизни, это чувство. Из той, из счастливой, по-детски наивной и капризулистой, когда совершенно справедливо полагаешь, что нет ничего на свете более противного, чем проклятое утро понедельника. И не подозреваешь даже, что «противное» – это, оказывается, совсем другое. То самое, взрослое, и непривычно-тяжелое, и безысходно тягостное или какое там еще, господи… «Противное» – это когда даже мимо зеркала нельзя пройти! И зачем, зачем она тогда, в своем беззаботном еще детстве, настояла на этом огромном зеркале в своей комнате? Захотелось на себя в полный рост любоваться, видите ли. Каждый день. Вот теперь и любуйся! Проходи мимо и взглядывай испуганно, не выползают ли коварно наружу первые признаки сложившейся в организме нехорошей ситуации. Или не взглядывай, проскакивай мимо прытким зайчиком. Может, недельку еще и попрыгаешь. А дальше-то что? Потом-то что делать с этой нехорошей ситуацией в свои школьные семнадцать? Нет ответа. И выхода тоже никакого нет. Эх, где же вы, прежние ветрено-сырые и промозглые понедельничные утра, противные потому только, что тело разленилось за выходные и сопротивляется такой малости, как раннее вытаскивание себя из постели…

Хотя, если судить по большому счету, сложившуюся в ее юном организме нехорошую ситуацию можно признать, наверное, совершенно жизненной. Обычной даже. А для женщин, умудренных своим многолетним женским опытом, даже и самой заурядной. Уж они-то наверняка знают, что им со всем этим беременным хозяйством делать – или радоваться, или досадовать, или бежать куда, чтоб принять срочные меры по его ликвидации. А вот она, Даша Кравцова, совсем не знает. Она про многое знает, а вот про это – хоть убей! Да и не стремилась она никогда к этим знаниям. Как-то и не нужно было. Зачем? Только голову засорять. Девушкой она была разумной, а для своих семнадцати еще и чересчур прагматичной. И цену себе знала. И все у нее шло в жизни по правилам – в семье росла совершенно полной, то есть с настоящими, живущими с ней бок о бок благополучными мамой-папой, в лихом тинейджерстве, как другие, долго не засиделась, красоту лица природно-естественную в погоне за обманчивой подростковой стильностью не потрепала и даже с местом для получения высшего образования сумела заранее определиться. И даже попасть на это место должна была очень легко. А после окончания института в Дашины хорошие жизненные планы входило такое же хорошее замужество – чтоб непременно по большой любви. Это уж потом она должна была, следуя всему и далее такому же хорошему, родить себе ребеночка. Или даже двоих детей. А тут вдруг такое – без планов, без института, без замужества…

И что теперь? Как быть-то? Отдавать на откуп растущей в ней ситуации свою хрупкость-стройность да такую приятную, старательно натренированную во всех местах мышечную упругость? Они что, вот так, ни за здорово живешь, должны пропасть в распирающем ее изнутри существе, имя которому – нежелательная беременность? Родить себе ребеночка, школу даже не закончив? Нет-нет, надо что-то делать, надо срочно что-то делать! Только вот что?

Тяжко, со всхлипом, вздохнув, она снова нырнула под одеяло, свернулась клубочком. Услышав из прихожей бодрый мамин голос, быстро сунула голову под подушку. Вот всегда у мамы так голос звучит, когда она папу по утрам провожает. На сплошной жизнерадостной оптимистической ноте. А потом она еще и к окну кухонному подходит и ждет, когда он ей снизу улыбнется. И сама в ответ улыбается и вскидывает резко кулачок вверх – но пасаран, мол. Враги не пройдут. Иди, мой любимый муж, совершай свои подвиги… Сейчас и ее, Дашу, так же жизнерадостно будет в школу провожать. Заряжать, как она говорит, положительной да созидательной энергией. И надо будет изо всех сил делать вид, что ты эту энергию в себя приняла благодарно и тоже пошла – но пасаран! – бороться с неизвестными врагами, и созидать свою будущую хорошую жизнь, и совершать свои в ней личные маленькие подвиги.

Как рано нынче в их городок пришла зима – никто и опомниться не успел. А осени и не было практически. Не подарила им нынче природа самого прекрасного времени года с солнцем и пьянящей сыростью и пряных запахов палой листвы не подарила. Сразу после лета поползли над городом тяжелые, словно сгустки крахмала, снежные облака, обволокли его зимним холодом. Конец октября всего лишь, а уже первый снег выпал, превратился к вечеру в жидкую грязную кашицу под ногами. И городок сразу стал весь мокрый и жалкий, выглядывал старыми оштукатуренными домами сквозь черные ветки тополей. Так и хотелось сказать ему – не грусти, дорогой, весна еще придет… Вообще, она его любила, этот город с красивым названием Сине-горск. Было у него какое-то особое чувство собственного достоинства, если можно так про город сказать. Как приехала сюда сорок лет назад после институтского распределения, так и полюбила. Сама-то она в таком же вот городке выросла, в другой области. Только он, говорят, погиб уже совсем, заплюхался в сплошной безработице и беспорядке. А этот ничего, держится. И даже очень благополучно, можно сказать, держится. Все предприятия работают, школы учат, магазины торгуют. Может, потому, что с местной главой городку больше повезло? А что, он у них молодец, хоть и старый уже. Настоящий хозяин. По утрам на работу не на служебной машине едет, а пешком идет. И не дай бог где какой коммунальный беспорядок увидит! Потому и выглядит всегда их городок чисто и опрятно. Кому ж из начальников охота в плохих ходить? А еще местные жители считают, что в свое время глава просто-напросто спас их городок от вымирания, позволив немцам контрольный пакет акций градообразующего предприятия выкупить. Теперь с рабочими местами проблемы нет. Да и остальная обстановка у них по району относительно благополучная, и по ее ведомству тоже. В других местах органы опеки вон с ног сбиваются, а у них ничего. Спокойно. Несмотря на разные выдумки высших чиновников относительно детей, оставшихся без родительского попечения. Чего тут выдумывать-то? Нет родителей – детдом есть. Кому надо ребенка – усыновит. А теперь придумали головную боль с патронатом всяким да приемной семьей… Так что хрупкое уж очень теперь спокойствие в ее ведомстве. Можно сказать, очень относительное…

Надежда Федоровна вздохнула, подумав об этом относительном спокойствии, и мысленно плюнула трижды через левое плечо. Не сглазить бы. Она вообще с трудом переносила всякие жизненные беспокойства, терялась перед ними и сдавалась им без боя. Потому и в школе работать не смогла, в этом хаосе беспокойств и недоразумений. Потому и ушла в чиновницы. Хотя, если честно, опека и попечительство – тоже дело нервное да хлопотное. Но все ж таки не такое суетливое и опасное, как дело педагогическое. Да и по зарплате если судить, чиновницей быть гораздо выгоднее…

Вот подруга ее Катя – та прирожденный педагог. Сильная, властная, выдержанная. Приехали они с Катей в этот городок по распределению из одного института. Две училки-подружки. Такие разные, а все равно подружки. Потому что Катя с удовольствием ею руководила, а она, Надя, с удовольствием ей подчинялась. Потому что у нее, у Нади, всегда к жизни одни только вопросы были, а у Кати – одни только сплошные ответы. Они даже и разговаривали между собой так – Катя исключительно восклицательно, а она, Надя, исключительно вопросительно. Что делать – характер у нее такой, слабый да трусоватый. А у Кати характер властный, а к нему еще и ума палата впридачу. Потому сейчас и руководит одной из синегорских школ и сотворила из нее самую образцово-показательную школу в районе. Молодец. Хотя, если судить по важности чиновничьей иерархии, ее место завотделом опеки и попечительства поважнее будет. Она с отчетами на прием к самому главе ходит.

Она у него в своих, в преданных числится, как старейший и опытный в своем деле специалист. Правда, последние уж месяцы ходит, судя по всему. Как шестьдесят стукнет – выгонят. Нельзя по закону чиновникам после шестидесяти места свои занимать. И кто это такую чушь придумал, интересно? Учителем после шестидесяти быть можно, а чиновником нельзя? Ерунда какая. А вообще, пусть будет так, как будет. Отдохнет хоть на пенсии! А если заскучает – к Катьке в школу рванет на полставки…

Зайдя домой, Надежда Федоровна опустилась на скамеечку в прихожей, стянула с ног промокшие насквозь ботинки. Устала. А дома хорошо, тепло. Сейчас поужинает, нальет себе горячего чаю, развалится на диване перед телевизором… Хорошо. Не так уж и страшна эта пенсия, как ее рисуют. Да и заслужила она тихий этот отдых. Вон оно, доказательство ее заслуги, со стены на нее смотрит. Дочка Аленушка со всем своим семейством ей со стены улыбаются. Все красивые, все довольные, все такие успешные… И все у них так замечательно складывается, прямо как в кино. Она сама это видела, когда в прошлом году к ним приезжала. Ненадолго, правда, – стеснять их не хотелось. Да и кто она для них? Провинциальная мамаша, которую и гостям-то показывать неудобно? Да и не надо ей этого, она не гордая. Она отсюда, из Синегорска, ими прекрасно погордится. Этой гордостью она, можно сказать, здесь и живет. Все же кругом знают, чего ее Аленушка в жизни достигла! А внучка Дашенька – какая выросла умница-красавица! Она, когда у них в красивом городе Санкт-Петербурге гостила, ее даже побаивалась слегка. Себе на уме девочка, не попрыгунья какая-нибудь легкомысленная. Не как эти нынешние девчонки – сплошное родительское наказание. Вот недавно, например, Катя рассказывала, как девочка у нее одна с пузом в одиннадцатый класс заявилась. Первого сентября пришла – все учителя ахнули. И Катя ее пустила. Говорит: а что делать? Иначе-то нельзя. Нету сейчас, говорит, такого закона, чтоб ребенку в образовании отказывать. Будто бы это есть не что-нибудь, а злостное нарушение его, бедного беременного ребенка, человеческих прав. А вот куда она, эта девочка, потом с ребенком приткнется? Никуда и не приткнется. Ей же и придется потом с этим ее ребеночком заниматься, как пить дать, опекать да попечительствовать…