«… Сколько же было отпущено этому человеку!
Шумными овациями его встречали в Париже, в Берлине, в Мадриде, в Токио. Его портреты – самые разнообразные – в ярких клоунских блестках, в легких костюмах из чесучи, в строгом сюртуке со снежно-белым пластроном, с массой орденских звезд (бухарского эмира, персидская, французская Академии искусств), с россыпью медалей и жетонов на лацканах… В гриме, а чаще (последние годы исключительно) без грима: открытое смеющееся смуглое лицо, точеный, с горбинкой нос, темные шелковистые усы с изящнейшими колечками, небрежно взбитая над прекрасным лбом прическа…
Тысячи самых забавных, невероятных историй – легенд, анекдотов, пестрые столбцы газетной трескотни – всюду, где бы ни появлялся, неизменно сопровождали его триумфальное шествие, увеличивали и без того огромную славу «короля смеха». И все это шумело, аплодировало, кричало «браво, Дуров!» Как всякому артисту, это, разумеется, доставляло наслажденье, но, что ни говорите, господа, утомляло. Временами желание тишины преобладало над всем, о тишине мечталось, как о встрече с тайной возлюбленной. И тогда…
Тогда он уходил. …»
1
– Да-да-да, милостивые государи! Украл-с! У собственного родственника, у опекуна, у человека, который во мне души не чаял… А что прикажете делать? Месяца два пришлось обивать пороги, чтобы проклятый немец согласился выпустить меня на московский манеж. Ведь это сейчас, господа, любой директор цирка знает, что имя Анатолия Дурова на афише означает битковые сборы, а тогда… ох, тогда! Мне костюм нужен был позарез – понимаете? Костюм! Москва не Тамбов, не Мариуполь, ее надобно огорошить, удивить! Денег же, ляржану, милостивые государи, как вы сами догадываетесь, – ни ломаного гроша… И вот тут взор мой упал на великолепные дядюшкины гардины. Единственный раз в жизни пошел на воровство, клянусь честью! Своими божественными ручками Тереза сшила изумительный костюм – золото, блеск, мишура – глазам больно… Ах, господа, какой был успех!
Часто-часто мигая, Анатолий Леонидович оглядел компанию, – боже ты мой, какая пестрота! Он и половины не знал из тех, что сидели за длинным банкетным столом: газетчики, шулера, нафиксатуаренные юнцы, бородатые главы семейств, безусловные филёры, какие-то средних чинов военные, просто ресторанные завсегдатаи… Кого только не было среди бражников!
Зверинец…
Сегодня он с шумным успехом показывал белых крыс. Веселыми куплетцами представлял публике: крыса интендантская… крыса полицейская… чиновная… газетная… биржевая… В ложах, в дорогих креслах морщились, натянуто улыбались. Верхние ярусы гудели, взрывались: «Браво, Дуров! Так их, чертей!»
После представления поклонники потащили ужинать, и он нежданно-негаданно очутился в пьяноватой компании, в большинстве своем состоящей едва ли не из тех самых крыс, каких только что показывал на манеже. И ежели там он легко отделывался от них, одну за другой, отрекомендовав, передавал шпрехшталмейстеру, то здесь оказывалось сложнее: тосты, объятия, поцелуи… Он озирался, соображая, как бы половчее удрать.
