Ленинград, 1961 год

Сторож Сергеич, убитый точным ударом колющего предмета в область сердца, теперь взирал на мир из траурной рамки на специальном столике в вестибюле отдела Западноевропейского прикладного искусства и оружия Государственного Эрмитажа. На расплывчатой карточке, переснятой с его паспортной фотографии, Сергеич был как стекло трезв, непривычно строг, чисто выбрит и выглядел гораздо моложе, чем его запомнили сотрудники отдела. Но и в тогдашних его глазах таилась тоска, будто знал наперед Сергеич, что суждено стоять ему в почетном карауле по случаю собственной кончины.

Семь дней простояла в вестибюле фотография в компании двух пыльных искусственных гвоздик и таблички с надписью «Митрохин Виктор Сергеевич, 1898–1961 гг., погиб при защите социалистической собственности». Сотрудники проходили мимо по своим делам, нет-нет да спотыкаясь иногда взглядами о покойного Сергеича.

— Митрохин, хм… Оказывается, и фамилия была у человека, и имя…

— Был бы жив, так и не узнали бы… А он героизм проявил…

— Опять командировка, Трофимов? Ах, Ростов-на-Дону? А почему сразу не Сочи, не Ялта?

Железная Ната взирала на него с этакой брюзгливой помещицкой миной: ох уж мне эти крепостные, так и норовят свалить куда-нибудь, только бы барщину не отрабатывать!

— А знаете, Наталья Ивановна, я бы и в Сочи скатался с удовольствием! Да хоть на Золотые Пески, ха-ха! Но там, к сожалению, ничего нет по моей диссертационной теме!

У Трофимова даже дух захватило, настолько нахально, панибратски прозвучал его голос. Честное слово, он понятия не имел, откуда взялся этот тон, эта улыбочка, которая наползла на лицо, как упавший с люстры паук, растянула его, сделала каким-то чужим, неприятным самому себе.

— Да, очень жаль, очень жаль, Трофимов… Золотые Пески, хм, в самом деле… А как же непосредственные обязанности?

СССР, г. Ленинград, 12 июля 1963 г.

Уважаемый г-н Таубер!

Меня зовут Иван Трофимов, я — молодой ученый, сотрудник ленинградского музея «Эрмитаж». Занимаюсь научно-исследовательской работой, посвященной артефактам мировой религии. Как мне стало известно, Вы являетесь единственным потомком семейства фон Браун, его «потсдамской» ветви. Ваша бабушка, Ева Таубер, урожденная фон Браун, была дочерью основателя концерна ДФА — «Дойче Флюгцайг унд Аутоверк» Фридриха фон Брауна. Поэтому считаю своим долгом сообщить Вам, что в ходе моих исследований были обнаружены некоторые свидетельства о кончине Вашего двоюродного дедушки Германа фон Брауна, погибшего в декабре 1917 г. на территории России.

Как следует из документов, которые оказались в моем распоряжении, он был военным летчиком, считался одним из лучших на Восточном фронте. Во время разведывательного полета в районе г. Двинска мотор его аэроплана внезапно отказал, и Герман фон Браун произвел вынужденную посадку, которая закончилась для него трагически. Его тело обнаружили русские солдаты и похоронили на месте катастрофы. К сожалению, точное место захоронения мне неизвестно.

На пальце Германа фон Брауна в момент гибели был перстень из серебристого металла с черным камнем овальной формы. Некоторое время перстень хранился у офицера русской армии Латышева, который рассчитывал вернуть его родственникам г-на фон Брауна после окончания военных действий. Но Латышев погиб, не успев осуществить задуманное. Перстень сменил еще несколько хозяев, после чего след его потерялся.

«Время разбрасывать камни и время собирать камни…» Нет, эта фраза из Библии, она не приветствуется в обществе атеистической идеологии, и употреблять ее нельзя. Просто: «Всему свое время». И ему пора становиться кандидатом наук, матереть, набирать научный вес и авторитет. Невольно подводишь итоги предыдущей жизни.

Итак, в октябре ему стукнет тридцатник. Семь лет он отдал работе над диссертацией. Пропавшему экспонату № 6254875-ВТ, который так и не найден за это время. Кажется, его уже перестали искать. Что было за эти семь лет, кроме работы?

Появились залысины, довольно глубокие. Очки. Он носит их с собой в кармане пиджака, надевает во время работы. Пока еще так. Набрал килограммов пятнадцать весу. Он уже не тот худощавый «эмэнэс», каким был когда-то. Погрузнел. Кстати, молодое поколение, к которому он, кстати, уже не принадлежит, вместо «эмэнэс» употребляет другой, более короткий и звучный жаргонизм — «мэнс». С точки зрения русского языка вульгарно, зато с точки зрения английского — великолепно (то есть — клево, искьюз ми!). Но нынешний Трофимов — не «мэнс» и не «эмэнэс», он перешагнул на следующую должностную ступеньку и теперь зовется не младшим, а просто научным сотрудником. «Наус», по новой терминологии.

Что еще? Посолиднел, бреется дважды в день, носит костюм и галстук.

Ах да. Женился. Конечно, на Ирочке. После полутора лет молчания и полной заморозки отношений — позвонила сама.

В столовой вспыхивают, мигают полусонно люминесцентные лампы, столы с алюминиевыми ножками сдвинуты буквой «П», скрипят и визжат стулья, гулко перекрикиваются голоса на кухне. Гости рассаживаются. Донельзя вельможный Афористов, похожий на заезжую оперную знаменитость, втолковывает что-то огромной поварихе. Такое впечатление, что говорит по-французски. Бешамель, беарнез, рататуй. На лице у поварихи испуг, паника, однако кивает согласно: все будет сделано.

На столах мясная, рыбная и сырная нарезка, пиво, водка. Незнакомый мужчина с кавказскими усиками, по виду таксист, занес ящик коньяка. Столовая взрывается дружными аплодисментами. Из портативного магнитофона, стоящего у окошка раздачи, льется негромкая музыка. Трофимов стоит навытяжку, с отвращением вдыхая коньячные пары из чашеобразного сосуда, который он держит на уровне груди. Сосуд удивительным образом напоминает древнегреческий скифос, хотя совершенно непонятно, откуда он тут взялся.

А по другую сторону стола Афористов уже говорит тост:

— …«Иудин» перстень интересовал меня давно. Какие-то намеки в апокрифической литературе, в персидских хрониках, в староанглийской народной поэзии… И — в городских легендах нового времени. Даже в современном блатном фольклоре. Очень, очень любопытно. Только все как-то не было времени взяться за это дело всерьез… И вдруг до меня доходят слухи, будто некий сотрудник Эрмитажа, вчерашний студент, зацепился за мой перстень и уже вовсю роет, как молодой терьер, только комья в стороны летят! Вот, думаю, сгною нахала. Изничтожу. Как он посмел замахнуться на мою добычу, я ведь первый на нее лапу наложил!.. А потом, знаете, даже интересно стало. Смотрю: получается у него. В самом деле что-то нарыл. От ростовского бандита Седого протянул ниточку к офицерику-белогвардейцу, к фон Брауну этому несчастному… Так, думаю, наш Трофимов, чего доброго, и к аламутским фидаинам дотянется, и к лекарю иерусалимскому, и дальше копать пойдет!

Афористов пробуравил Ивана черными глазами, улыбнулся.

Англия, 1548 год

… — А ну-ка, быстро выйди за дверь! — прикрикнула Нэнси — опытная повитуха, известная не только в Кроундейле, но, может, и во всем Девоншире. — Нечего тебе здесь делать. Иди гуляй, пока не позовут…

Накинув на плечи основательно залатанную куртку, и нахлобучив картуз, Френсис вышел во двор, провожаемый душераздирающим криком матери. Было сыро, холодно и ветрено. Он знал, что когда ему будет позволено вернуться в дом, число его братьев и сестер пополнится еще одним визгливым младенцем, от которого будет вечно вонять нечистотами. Ему было восемь лет, и он был старшим среди еще семерых своих братьев и сестер. Их число неуклонно увеличивалось ежегодно, и юному Френсису казалось, что мать его с кем-то соревнуется в плодовитости. А отец, Эдмунд Дрейк, небогатый сельский священник, каждый раз смотрел на новое пополнение с таким искренним удивлением, словно не понимал, как такое вновь могло произойти, и будто он не имел к этому событию никакого отношения.

Френсис стал подниматься на высокий холм, покрытый розовым ковром вечнозеленого вереска. Сверху хорошо просматривался не только их дом с подворьем, но и весь Кроундейл с редкими прохожими, неторопливо бредущим стадом и стремительно носящимися собаками. Это захолустье наводило на него уныние. Приход был маленьким и бедным, священник еле сводил концы с концами. Иногда отец затевал разговоры о переезде в поисках лучшей жизни, но они так и оставались разговорами.

«Интересно, как выглядит Лондон, — подумал мальчик. — Отец рассказывал, что там тысячи людей, сотни повозок, а вечерами улицы освещают светильники… Это настоящее чудо! Удастся ли когда самому посмотреть или так и буду прозябать в этой деревне? Хоть в Тейвисток перебрались бы!..» Туда отец брал его пару раз, когда ездил за свечами в окружной приход, и этот городишко произвел на Френсиса сильное впечатление. Но он чувствовал, что и Тейвисток не то место, где ему хотелось бы провести всю жизнь.

…Френсис опустился на тщательно отесанный камень обвалившейся стены и шейным платком стал вытирать обильно струившийся по лицу пот. Вот уже вторую неделю он и пятеро матросов во главе с Бобом Акулой кирками и лопатами ковыряют скалистый грунт безымянного островка вокруг развалин древнего монастыря, возвышавшегося некогда на самой вершине торчащей из моря и обильно заросшей лесом скалы. Теперь от него остались только толстенные стены с потайными ходами и винтовыми лестницами внутри. Казалось невероятным, что такое мощное сооружение могло разрушиться само по себе… Может, его обстреляли из пушек? Хотя прошло несколько столетий, не всякое творение человеческих рук может выдержать столь долгий срок на перекрестных ветрах, напоенных солью и влагой…

Сто сорок пять футов на север, сто сорок пять на юг, на запад, на восток… Все это происходит под неусыпным присмотром Джерома Саймона, который вооружен до зубов — фитильной аркебузой, двумя пистолетами с колесцовыми замками и абордажным кортиком. Два пистолета есть и у Френсиса, но они спрятаны в дорожном мешке, где хранится фляга с водой, небольшой запас еды и запасная рубаха. Такие мешки имеются и у остальных матросов, а потому не привлекают внимания. Вооруженность капитана вначале вызывала удивление и зубоскальство, но Саймон пояснил, что опасается нападения пиратов; это было вполне правдоподобное объяснение, и смешки прекратились. Сам Френсис мало рассчитывал на пистолеты: занятия с Акулой не дали заметных результатов: стреляя в поставленные на фальшборт

[1]

бутылки, он разбивал лишь каждую третью, а в поединке на абордажных кортиках Боб каждый раз обезоруживал его в первые же минуты. И все же лучше иметь пистолет, хотя он и не пригодится, чем не иметь, когда он понадобится!

Звенели кирки, вгрызались в каменистую землю лопаты. И чем больше грунта появлялось вокруг вырытых ям, тем призрачнее становилась надежда на успех кладоискателей, а вопросов накапливалось все больше. А тот ли это остров? А не был ли клад выкопан еще несколько столетий назад? А не фальшивка ли попала в руки старого капитана?..

— Нет, — уверенно ответил на последний вопрос Саймон, когда Френсис вечером задал его, почти валясь с ног от усталости. — Монах производил впечатление образованного и богобоязненного человека. Он был аккуратен и точен в словах и поступках. И, конечно, не стал бы обманывать меня на смертном одре!

Они вдвоем стояли на краю скального обрыва, глядя с высоты на яркое синее море и «Посейдон», который отсюда казался игрушечным и золотился в лучах заходящего солнца. Матросы спустились вниз и ждали их на узком галечном пляже у шлюпки. Вдали шла какая-то шхуна, на палубе что-то блеснуло.

Окованный медью сундук удалось извлечь с большими трудностями и после долгой возни: он просто не проходил в проход в стене! Пришлось спускать его из тайного выхода на веревках — очевидно, таким же путем он и оказался в тоннеле. Наконец изнурительная работа закончена, и вот пятерка вконец измученных и обессилевших людей сидит на выступе скалы, у самой кромки воды, футах в двухстах

[3]

от места высадки. Здесь нет пляжа, а сразу под скальным выступом начинается глубина, в прозрачной голубоватой воде плавают рыбы, солнечные зайчики бликуют на поверхности и высвечивают неровности каменистого дна. Так даже лучше: лодка сможет подойти вплотную, и погрузить сундук будет легче.

На «Посейдоне» заметна какая-то суета, но как правильно рассчитал капитан, якорь не поднимали и не ставили паруса — наоборот, спускали вместительный бот, чтобы забрать удачливых кладоискателей. А те, забыв про пиратов, молча, почти не мигая, смотрели на тяжелый сундук.

Первым очнулся Саймон.

— Вот что, ребята, — произнес он осипшим голосом. — Попробуйте открыть этот ящик. Как жениху в первую брачную ночь хочется поскорее взглянуть на голую невесту, так и мне не терпится узнать, что там под крышкой!

Для Боба Акулы это оказалось по плечу, хотя и ему пришлось повозиться, орудуя киркой и большим складным ножом. И вот со скрипом поднялась крышка, сорвана полуистлевшая ткань сарацинского флага, прикрывавшая драгоценное содержимое… Пять пар глаз впились в сверкающие на солнце россыпи камней, ниток жемчуга, драгоценной утвари… Взгляды не могли остановиться на какой-то конкретной вещи, все воспринималось вместе, как бесценная куча богатств. Борец, не совладав со своими эмоциями, быстро по локоть сунул руку в золотые побрякушки, а когда вытащил ее, то в ладони оказалась жменя золотых монет, которые Дрейк никогда ранее не видел.

Улучив момент, в каюту Дрейка — а теперь он занимал жилище покойного Саймона — проскользнул Боб Акула.

— Плохо дело, капитан, — с порога сказал он. — Команда недовольна. Они считают, что ты получил больше, чем заслуживаешь. А им не дал даже того, что положено…

— Чего я не дал им? — переспросил Френсис. Он сидел за столом, пытаясь разобраться с многочисленными бумагами, оставленными Саймоном. Дело шло туго, и он был не в настроении.

— Обещанное вознаграждение за найденный клад.

— Но клад-то утонул!

— Должен сказать, что за последние дни Френсис Дрейк изменился, — с трудом ворочая языком, сказал Боб Акула. — И вообще, у нас стали происходить чудеса… Предлагаю выпить за капитана!

Он уже изрядно опьянел и с трудом удерживал недавно полученный золотой кубок с ромом.

— За капитана! — поддержали боцмана сидящие за столом четыре моряка. Они находились в капитанской каюте Френсиса Дрейка. Джим Мореход, Гном, Длинный Том, Голландец и Акула были его приближенными, на которых он мог рассчитывать.

— Так вот, в последние дни случилось много странного, — сказал боцман, вытирая рот тыльной стороной ладони. На кисти была вытатуирована акула с разинутой пастью, которая и дала ему прозвище. Некоторые считали, что его прозвали именно из-за татуировки, но другие говорили, что Акула так же опасен, как и самый грозный морской хищник, поэтому татуировка нанесена позже, чем появилось прозвище.

— Очень много, — повторил Акула. — Убить рулевого с расстояния в двести ярдов не под силу и опытному стрелку, но даже если это случайность, то как мог неопытный пушкарь одним выстрелом перебить мачту «Морской звезды»?! Такие вещи случаются очень редко и тоже, как правило, случайно. Ни один прицельный пушечный выстрел не собьет мачту. Тем более из трехфунтовой пушки. Это слишком малый калибр для того, чтобы свалить толстую мачту. Опять совпадение? Двух совпадений в одном бою многовато. Но потом вы все видели, как капитан разделался с Жирафом. Но ведь еще недавно он не мог толком удержать в руке кортик!