Странный он был, кафедральный собор мало чем примечательного губернского города. Где еще такое увидишь: снаружи весь фресками расписан, да какими! Всякий горожанин мог бы найти здесь свой лик: и сам господин градоначальник с власть предержащими при регалиях, и дородный купец, поставщик Императорского двора, и другие почтенные и почетные граждане в медалях и крестах, а рядом мещанская братия — сапожники да пекари, цирюльники, печатники, каждый со своим орудием труда, даже тюремщик со связкой ключей; здесь были писаны и вовсе «нищие духом», чей видавший виды наряд указывал на многие лишения, выпавшие им в юдоли земной, — и то, как говорится, от тюрьмы и сумы не зарекайся! — наконец, как и положено по иконописному чину, легко можно было разглядеть в этой пространнейшей фреске местных святителей со времен Несторовых

[1]

; и тут же услужливым богомазом помещен был весь епархиальный причт от знатного архиерея до последнего запойного служки — словом, равенство на этом богоугодном изображении царило полнейшее, как бы пред Престолом Господа нашего на Последнем Суде.

Площадь перед собором — главная в городе — от края и до края была заполнена народом. Ровно, как по струнке, против входа в храм застыл солдатский строй. Лейб-гвардейский N-ский полк отправлялся в дальний поход. Унтеры и фельдфебели прохаживались вдоль строя, проверяя порядок, покрикивая на подчиненных. Сам командир в окружении ротных офицеров приступил к приему торжественного построения — группа всадников в парадном блеске мундиров на холеных лошадях медленно двинулась через площадь. Впереди строя колыхалось на ветру полковое знамя.

— Чтобы у меня полный ажур-с! — рыкнул фельдфебель-ветеран, обводя грозным взглядом вытянувшихся в струнку солдат. Его седые гренадерские усы устрашающе топорщились. — Ужо я вам, дармоеды! И ты, Мокренко, — фельдфебель поднес здоровенный кулачище к самому лицу нервно моргавшего рябого заморыша. — Чтобы у меня ни-ни! Взял моду с…ться по ночам. Кто такого остолопа в гвардию определил! Я те твое хозяйство узлом завяжу — уяснил?

Мокренко что-то пролепетал в ответ. Через несколько метров фельдфебель и вовсе столбом застыл — его и без того выпученные глаза совершенно округлились и были готовы выскочить из орбит:

— Это что у меня за чудо-юдо?! Ты кто, мать твою, солдат или каторжник беглый? Как есть анархист!

Вздрогнув от пронзительного женского вскрика, Арсений проснулся, протер глаза. Было утро 1909 года.

Он сидел за молитвенником гуттенберговых времен. Под окном царствовал Nachtigall

[5]

— заливалось соловьями тюрингское утро. Зрение почти не различало отдельных слов в плотно спрессованном готическом тексте.

«Какой странный сон, — подумал Арсений, медленно приходя в себя. — Какой удивительный и страшный сон. Что все это может означать?»

Почему-то не выходили из головы латинские слова, произнесенные батюшкой, отпевающим мертвую гвардию: «…anima ejus…», «…ego legion sum…». Это было как наваждение: пока Арсений сомневался в их смысле, они сидели в сознании занозой. Тогда пытливый юноша открыл словарь, перевел точно: «…дута того…», «…я — легион…» и убедился в том, что школярское знание латыни не подвело.

Перед каждым уроком рисунка Арсений должен был читать молитву со своими маленькими подопечными. Латинских молитв он, конечно, не знал, но мадам Флейшхауэр потребовала, чтобы русский «преподаватель» заучил наизусть хотя бы «Pater noster». Арсений решил запомнить, просто вызубрить эти несколько строк по-латыни. «И чтобы, как говорят русские, от зубов отскакивало! — слышался ему строгий наказ просвещенной немки. — „Pater noster“, дорогой мой, — это камень веры!»

К этой дороге — тридцать с лишним верст в оба конца (по привычке скульптор с художником переводили «немецкие» километры в версты) — Звонцов уже успел привыкнуть: нужно было ездить в университет по нескольку раз в неделю. Вообще-то, как и положено стипендиату, ему выделили комнату в Studentenheim

[14]

, но фрау Флейшхауэр была так гостеприимна, что он ни разу не воспользовался этим жильем, даже не знал его точного адреса (тем более что вдвоем с Арсением им вряд ли хватило бы там места). В Йене находились мастерские. куда съезжались со всей Тюрингии будущие художники.

Дорогой скульптор вспоминал о вчерашнем нелепом случае, вернее сказать, небольшой авантюре, которая была на его совести. Стипендиат никогда не забывал о своей идее фикс: найти неожиданный способ заработка. Однажды ему пришла в голову «оригинальная» мысль: сделать слепки с каких-нибудь раритетных произведений в одном из многочисленных немецких музеев, а потом продавать в больших количествах отливки с этих форм. В Веймаре, под неусыпным оком немецкой патронессы, сделать это было невозможно. Выбор пал на Йену: поездку на занятия легко можно было совместить с посещением местного художественного музея и «снятием слепков». И вот вчера, заманив с собой Арсения, которому заранее объяснил технологию «работы» и высокий смысл «популяризации немецких шедевров в России», а также захватив приличное количество пластилина, Звонцов явился в йенский музей на экскурсию. Часа полтора в сопровождении друга он ходил по залам, разглядывая экспонаты. Скоро стала понятна абсурдность замысла: снять сложную форму в подобной обстановке нет никакой возможности. Подыскивая место, куда можно «припечатать» кусок пластилина, Звонцов проклял уже все на свете, в том числе и свою шальную голову. Наконец сошлись на том, что не важно, какой это будет оттиск, важно сделать ДЕЛО. Тут Звонцову на глаза попался зауряднейший натюрморт с совершенно незаурядной, пышной барочной рамой стиля Людовика XV

[15]

в немецкой трактовке. Он попросил Арсения «подежурить» у входа в зал, а сам прилепил пластилин к раме и стал с остервенением вмазывать в рельефную поверхность. За спиной вскоре послышался шум: шаги напуганного Арсения и громкий топот бегущих в сопровождении полицейских смотрителей. В панике друзья выдирали пластилин из рамы вместе с позолотой и грунтом, причем часть «замазки» так и осталась среди резных завитушек. Звонцов присел на корточки, почему-то решив, что так его могут не заметить, и поскакал к выходу — выглядело это просто уморительно, тем более что довольно высокий Арсений удирал, едва пригибаясь. Тем не менее русским озорникам каким-то чудом удалось уйти от погони — на улице они просто скрылись в толпе. Арсений успел обозвать Звонцова идиотом, который когда-нибудь «доиграется», и немедленно отправился обратно в Веймар. Уже входя в аудиторию, Звонцов подумал, что если бы, не дай Бог, их поймали, могли бы крупно оштрафовать или даже выдворить из страны.

По утрам всегда был обязательный практикум — рисунок.

Очередное задание — этюд головы «в две натуры», то есть изображение головы, в два раза больше человеческой, и все ошибки на нем видны в два, а вернее, в десять раз лучше, потому что мельчайшие детали увеличиваются в проекции. Натурщиком был грустный, измученный жизнью старичок. Трудность задания заключалась в том, что поверх карандашного рисунка нужно было сделать тушевой в сложной технике Дюрера. Работа в студии завершалась, многие студенты уже приступили к работе тушью, а Звонцов все никак не мог разобраться с пропорциями натуры. Он нарисовал старику прямой греческий нос, тогда как у того, наоборот, нос был вздернутый, что придавало лицу добродушное, детское выражение.

В аудитории внезапно появился профессор Ауэрбах. »Черт его дернул появиться на занятиях рисунком! — Вячеслав с трудом скрывал раздражение. — Занимался бы своей любимой философией, так нет — он лишний раз решил напомнить нам о своем кураторском статусе! Может, он вообще гений-универсал? И материализовался из ничего — настоящий бес!»

— Господа студенты… Господа студенты! Мм… Э-э-э… — Язык профессора заплетался, и он мямлил себе под нос, пытаясь одновременно отогнать развеселившихся с приходом весны мух. Аудитория не унималась. Мефистофель, обводя полуслепым, но грозным взглядом расположенные амфитеатром ряды, настойчиво повторил: — Я требую полной тишины!

«Если ему совсем отрезать язык, было бы, пожалуй, лучше», — подумал Звонцов. В минуты раздражения он порой испытывал какое-то садистское сладострастие.

— Наш курс немецкой литературы подходит к концу, — Мефистофель немедленно прервал возникший опять радостный гул, — но не спешите ликовать, обнажая свое духовное убожество. Нам предстоит еще обратиться к архиважной теме. Мм… Да-с… И эта, по сути, неохватная тема… — Студенты замерли, затаив дыхание, но скрип распахнувшейся двери не дал профессору договорить. В аудиторию влетела однокурсница Венера :

— Простите, господин профессор. Можно?

Мефистофель бросил на вошедшую взгляд, полный недовольства, но все же указал ей рукой место в верхнем ряду под гравированным портретом Гофмана.

Вечером Звонцов плакался Арсению:

— Что делать? Все пропало! Оставалось только дорисовать голову, а тут эта история с кляксами — и все заново! Через несколько дней надо сдавать очередной экзерсис по-латыни: мне нужно скопировать на огромном планшете размером 75 на 55 дюймов один средневековый манускрипт схоластического содержания. Профессор, как всякий немец, считает, что образованный человек просто обязан уметь чисто и красиво писать, и попробуй с этим поспорить! Мне потребуется очень много времени. Да еще и предэкзаменационная письменная работа и устный экзамен по Гёте. Как пить Дать, не сдам экзамены!

— Я тебе помогу, — решительно сказал Арсений.

— Да как тут поможешь? Мастерские только днем открыты. Если ты придешь помогать мне делать курсовую работу по-латыни, обязательно кто-нибудь снаушничает. Разве ты не знаешь, как здесь это принято?

Арсений попросил: