Старая индейская поговорка гласит:

Действительно, вначале все кажется простым, обыденным, и мы даже не подозреваем, на пороге чего стоим. И чем больше книг мы прочитали, тем больше, кажется нам, мы знаем о том, как устроен мир. Поэтому новый день — тот, который раз и навсегда изменит нашу жизнь, перечеркнет все известные нам правила и поставит все с ног на голову, — сначала выглядит точно так же, как и предыдущий. Ничто не предвещает перемен — или просто мы, закостеневшие в своих привычках, не замечаем и не хотим замечать того, что великое событие уже на пороге и не заставит долго себя ждать.

Тем вечером я поздно лег спать. Днем, как обычно, я много работал с документами и порядком устал. Собиралась гроза, воздух был густым и душным, и спать было решительно невозможно. Накануне знакомый издатель подарил мне недавно выпущенную им книгу рассказов Хулио Кортасара, и в тот вечер я решил, впрочем, как и всегда, что чтение — лучшая замена несостоявшемуся сну, и погрузился в необычные миры, подчиненные своим особым странным правилам, описанные на прекрасном испанском, что доставляло мне особенное удовольствие. К половине третьего ночи духота в комнате начала спадать, и я стал клевать носом, поминутно забывая, в какой именно комнате сейчас находится тигр(Речь идет о рассказе Хулио Кортасара «Зверинец», в котором по большому дому бродил тигр, и никому нельзя было оказаться вместе с ним в какой-либо из комнат). Уснул я под далекое громыхание и шум дождя — прекрасное время для сна.

…Очень не люблю падать во сне, когда в кромешной темноте летишь вниз, не видя вокруг себя ни одного ориентира, и ждешь, что вот-вот сейчас больно ударишься, а на самом деле за несколько мгновений до этого просыпаешься. На этот раз я не проснулся, а больно ушибся спиной об острые камни. Наверное, я упал с небольшой высоты, иначе переломал бы себе все кости — или у таких снов другая логика? Я поднялся и огляделся. Я находился в тускло освещенном помещении с низкими сводами, похожем на широкий короткий коридор. В стенах, примерно друг против друга, на расстоянии пары шагов темнело несколько грубых деревянных дверей на толстых уродливых металлических петлях. Пол был сделан из песчаника и выщерблен по направлениям из одной двери в другую — видимо, помещение и в самом деле было коридором. Некоторое время ничего не происходило, в воздухе не чувствовалось никаких запахов, не слышалось никаких звуков, никто не появлялся из дверей. Но, неизвестно почему, я знал, что это лишь ожидание чего-то по-настоящему большого и страшного. И вот я почувствовал, как по моим босым ногам потянуло сквозняком, а значит, приоткрылась одна из дверей. Я обернулся.

Утро было хмурым, крошечные капли дождя висели в воздухе — словно и не падали, без всякого движения. Надо было продолжать работу с документами, но я чувствовал себя совершенно больным и разбитым. Из головы не выходила багровая фигура, особенно последние слова насчет «первого раза». Сон был настолько отчетлив, какой порой не бывает и реальность, — и значит ли это, что будет и «второй раз»? И хотя я всегда отличался здравомыслием и никогда — суеверием или излишней экзальтированностью, весь день мне было не по себе.

Обычно я сплю без снов или же мне снится детство. К вечеру того дня я был настолько вымотан, что ожидал провести ночь в невыносимых попытках перестать ворочаться в душной постели и уснуть. Но только я закрыл глаза, повторяя себе, что сны — это всего лишь сны, и ничего более, как тут же провалился вниз. То есть упал на тот же самый пол из грязного песчаника в том же самом коридоре.

«Вот и второй раз», — подумал я, повинуясь инстинкту исследователя, который, к счастью, не оставил меня и во сне. В конце концов я решил выяснить, что это за место и что здесь происходит. Раз уж мое подсознание вновь забрасывает меня сюда, с этим нужно что-то делать, черт возьми! Может, оно хочет мне что-то сказать? Я не верил в вещие сны, но в пользу сновидений верил.

В любом случае следовало действовать уже более основательно, а не просто стоять и озираться по сторонам. Поскольку все двери были похожи одна на другую, поэтому ту, из которой в прошлый раз вышла фигура, я, конечно же, не запомнил. Пришлось открыть первую наугад. Я потянул дверь на себя, и она подалась на удивление легко, а вот за ней…

За дверью была очень старая, но ровная и плотная кирпичная кладка. Такая, что сквозь нее и мышь бы не пролезла. За второй дверью оказалось то же самое. И за третьей. И за всеми другими, которые я открыл, а всего их было не больше полутора десятка. Я был замурован в этом коридоре без воздуха и выхода. Оставалось только перевести дух и попытаться вспомнить еще раз ту из дверей, в проеме которой я видел фигуру.

Когда я проснулся, то, разумеется, никакого камня у меня в руке не было. Голова просто раскалывалась, я снова чувствовал себя отвратительно. До вечера я размышлял о своих снах. Списать их на чрезмерную увлеченность темой или свою излишнюю впечатлительность я не мог — иначе мне уже давно постоянно снились бы немецкие самолеты времен Второй мировой, субмарины, военные карты и ракеты «Фау». А также льды Антарктиды и вершины Тибета, безусловно. Но ничего такого в своих снах я не видел, как и ничего, подобного вчерашнему. К тому же я не отличался впечатлительностью и никогда не интересовался оккультными обрядами или обрядами посвящения в какую-либо секту или сообщество — а в том, что в этом сне меня посвятили в какое-то тайное общество, я уже не сомневался.

Следующей ночью мне снился тот же самый зал. Больше я никуда не падал, в этом сне я появился в точности в тот момент, как исчез из него накануне. Но в этот раз жертвенный стол был накрыт лиловой гладкой тканью, и никакой огонь в углублении-свастике на полу не горел. Фигуры расположились вокруг стола, я тоже стоял среди других у одного из углов.

— Помните, — глухим голосом наставляла фигура, стоящая во главе стола, — никто не должен пытаться прикоснуться к нему или спросить что-то, важное для него лично. Есть только один вопрос, на который мы хотим знать ответ, и только это должно занимать наши мысли. А теперь возьмемся за руки и вступим в круг.

Мы вступили в начерченный на полу круг и встали вплотную к столу. Главная фигура стала глухо читать на непонятном для меня языке нечто, напоминавшее ритмичные псалмы. Я вслушался. Язык больше всего походил на норвежский и одновременно с этим на искореженный до неузнаваемости немецкий. Стоявшая на столе металлическая посуда дрожала и звенела. Тем временем главная фигура все больше входила в экстаз, хрипло и бессвязно выкрикивая уже отдельные слова.

— Зиг! Зигрун! — наконец вскрикнула фигура и бессильно упала на край стола. Все замерли, и наступила почти полная тишина. Почти, потому что я слышал, как что-то шелестит в темноте за моей спиной, словно что-то жесткое или металлическое скользило по песчанику пола или стен. Звук приближался. Будто бы лишившаяся чувств фигура приподняла голову.

Честно говоря, когда-то меня очень изумляла та безграничная власть над умами и настроениями немцев, которыми обладал Гитлер и его приспешники. Нет ничего удивительного в том, что фюрер был популярен в самые лучшие для его Рейха годы: ведь это естественно, что, когда Германия одерживала победу за победой, народ радостно благодарил своего предводителя. Но что сохранило благоговение немцев перед фюрером после сорок третьего года, после Сталинграда? Что заставило нацию сплотиться вокруг Гитлера в сорок четвертом, когда бомбардировщики Западного фронта ровняли с землей немецкие города, а сотни и тысячи немецких солдат гибли и попадали в плен на Восточном фронте, фанатично сражаться в сорок пятом, когда русские танки неотвратимо приближались к Берлину?

Этот феномен ученые пытаются объяснить несколькими причинами. Самое распространенное объяснение — непреодолимое обаяние самого фюрера, который заморочил голову несчастным немцам, а также дьявольски хитрая и совершенная машина пропаганды, созданная Геббельсом. И вроде бы эта версия вполне логична: и пропаганда работала на полную катушку, и фюрер не жалел сил, выступая перед нацией. Но сравним две на первый взгляд несравнимые даты — сентябрь 1939-го и сентябрь 1944 года. И в 1939-м, и в 1944-м пропаганда была отлажена безупречно, а вот реальная ситуация была совершенно разной. В 1939 году Германии противостояли сравнительно Слабые противники, за плечами уже были первые убедительные и бескровные победы: присоединение Австрии и Чехии. То есть имелось более чем достаточно поводов для оптимизма. А в 1944 году даже самым ярым сторонникам фюрера должно было быть ясно, что страна неизбежно катится к поражению и уже ничто не может переломить ситуацию. На Восточном фронте одно поражение следовало за другим, на Западе союзники высадились в Нормандии, в небе над Рейхом кружили английские и американские самолеты. Одним словом, куда ни глянь, оснований для оптимизма нет, разве что зарыть голову в землю. И настроения немцев были в те дни совершенно другие… Однако помыслы их обращены вовсе не в ту сторону, в которую можно было бы подумать!

В 1939 году Германия была в унынии: народ заранее опасался поражения, и никакие убедительнейшие речи фюрера не могли добавить оптимизма и укрепить волю к победе. Даже солдаты на фронте воевали не самым лучшим образом, имели место случаи паники — и это в Польше, где шло активное наступление. На Западном фронте немцы играли с французами в футбол и чуть ли не братались между собой. В 1944-м ситуация была совершенно иной. Немецких солдат били на всех фронтах, а их боевой дух только крепчал, не было ни паники, ни уныния, ни подавленности. Пропаганда становилась все примитивнее и грубее, но ей фанатично верили. Солдаты на фронте отчаянно сражались, гражданские в тылу работали, не жалея сил. Странно, не правда ли? Одной пропагандой это не объяснишь, да и не работает пропаганда, если на голову тебе падают вражеские бомбы.

Другие версии пытаются убедить нас, что немцы отчаянно сражались только от безысходности, думая, что в случае поражения их всех, без сомнения, уничтожат. Честно говоря, не очень верится. Во-первых, если солдаты не верят в свою победу, их моральный дух низок, а у немцев в то время он был высок как никогда. Во-вторых, независимые исследования, проводимые буквально за считанные дни до краха нацистской Германии, в апреле 1945 года, убедительно показывали, что больше половины немцев все еще верят в конечную победу своей страны. А это уже никуда не годится! Известно, что надежда умирает последней, но ведь всему есть предел! К тому же, как показывает практика, солдаты часто сдаются в плен, даже зная, что их там ждет неминуемая гибель, опять же надеясь на лучшее. Так римские легионеры сдавались германцам после разгрома в Тевтобургском лесу, прекрасно зная, что впереди их ждет мучительная смерть.

Американцы любят объяснять фанатичность немцев тем, что те попросту боялись прихода в Германию русских. Разумеется, боялись, но вот каждый день немецкого сопротивления только давал русским все больше шансов захватить страну. Упорное сопротивление немцев на Западном фронте с точки зрения этой версии совершенно нелогично: ведь чем быстрее в Германию придут англичане и американцы, тем меньшую часть страны захватят русские. Так что и это объяснение тоже не выдерживает никакой критики.

Когда я раздумывал о проекте «Тор», рационалистическая часть моего разума торжествовала, в то время как неуловимая мысль не давала мне покоя. Нечто смутное продолжало преследовать меня, заставляя думать, что я совершаю ошибку, пытаясь объяснить происходящее со мной с позиции относительно привычных для меня, хотя и не рациональных с обывательской точки зрения, вещей. И что я вовсе не буду рад, если вдруг обнаружу что-то по-настоящему новое и не вмещающееся в рамки известного мне до сих пор, и что подобное поведение недостойно истинного исследователя. Промучившись пару дней, я отправил электронное письмо своему давнему знакомому — профессору Алеку Исидоросу с кафедры теории строения личности и механизмов поведения человека Аргентинского национального университета в Буэнос-Дйресе. В письме я изложил свои выводы и поинтересовался мнением профессора о масштабах и глубине влияния на поведение человека психофизического оружия, подобного тому, что, по моему мнению, было создано в Третьем рейхе. Ответ от моего знакомого не заставил долго себя ждать и пришел к вечеру того же дня. Письмо гласило:

Компетентность и многолетний опыт моего знакомого я не ставил ни под малейшее сомнение. Тем более что другие исследователи, которых я опрашивал впоследствии, сказали мне примерно то же самое: согласно новейшим исследованиям, все разговоры о создании психотронного оружия не более чем ненаучная фантастика. И могу сказать, что это письмо огорчило и обрадовало меня одновременно. Мой логичный вроде бы вывод оказался основательно потрепан, но я чувствовал, что привычная для меня логика в данном случае будет бессильна и мне придется смотреть на вещи намного шире, чем принято среди архивных исследователей моего типа. Предпоследняя фраза письма заставила меня серьезно задуматься. Что за механизмы могли быть заложены в обычных немцах в те времена, когда не существовало еще навязчивой телевизионной рекламы, а нацистская пропаганда исчислялась одним десятилетием, а вовсе не «долгими, долгими годами», о которых говорил профессор?

А если оставить в стороне все те рациональные вещи, к которым я привык? Если верить не тому, что написано в учебниках и книгах, которые я в изобилии прочитал за свою жизнь, а своим собственным глазам и ощущениям? Разумеется, я мог сказать, что у меня не оставалось иного выхода, как поступить именно так. Но выход у меня был: продолжать год за годом ханжески повторять прописные истины, много раз повторенные теми, у кого не хватило мужества взглянуть в глаза непривычному, необъяснимому с обыденной точки зрения. То есть фактически перестать искать правду, а значит, перестать быть исследователем.

Подробно записав и обдумывая еще и еще раз свои сны, а также полистав соответствующую литературу, я пришел к выводу, что остроугольный камень, который мне вручили во время моего «посвящения», есть не что иное, как священная руна, которая вручалась всем членам нацистских и околонацистских оккультных обществ двадцатых и тридцатых годов. Мне предстояло еще раз обратиться к табличкам Виллигутов, потому что меня не оставляло ощущение их причастности к происходившему в то время и попросту потому, что иной связи между руной из моих снов и попытками манипуляций сознанием, на версию о которых я все же чрезвычайно рассчитывал, у меня на тот момент не было.