“Девочка” по-испански — “мучача”. Это сообщил мне Илья. В прошлом году ему вздумалось осваивать испанский язык (будто мало немецкого и английского!). За неделю Илюха выучил полторы сотни испанских слов и два десятка фраз. Вот тогда он впервые и обозвал меня мучачей.

Я бросила в него тапочкой. Он увернулся и начал объяснять, что в этом слове нет ничего обидного. Я сказала “врёшь!” Потому что мне было известно: “девочка” по-испански — “нинья”. Так называлась самая маленькая каравелла Колумба. Уж в кораблях-то я разбираюсь получше ненаглядного братца, хотя в голове у него немало сведений по всяким-разным вопросам (называется “эрудит”).

Эрудит Илюха сообщил, что “нинья” — это девочка ясельного или детсадовского возраста, а “мучача” — между между “ниньей” и “сеньоритой”.

— Этакое нескладное существо бестолково-переходного возраста…

Вторая тапка попала в Илюхину поясницу. В ответ он заявил, что я не просто “мучача”, а “мучача детестабле”, то есть “отвратительная девчонка”. Больше тапок у меня не было, я бросила в него пластмассовый стакан с засохшими ромашками (не попала). Братец укрылся в большой комнате и подпирал спиной и другим местом дверь, пока я колотила в нее кулаками и пятками. И сдержанно гоготал…

Я тоже стала думать про брата.

Я его люблю. Иногда мы спорим и ссоримся, но чаще всего это не по правде. Илюха добрый человек, хотя порой и норовит изобразить из себя этакого взрослого наставника — снисходительного и насмешливого. В конце концов, что тут такого? Ведь он действительно старший и, к тому же, знает все на свете.

Лучше всего Илья разбирается в компьютерах (а я в этом деле “ни бум-бум”). До недавнего времени у нас дома был компьютер. Папин. Вернее, казенный. Когда папа стал работать в газете “Городские голоса”, компьютер ему выдали в редакции. А когда папы не стало, редакция оставила эту “систему” Илье. Сказали: “На память об отце”. На этой памяти Илья и осваивал “премудрости виртуальных миров” (это он так говорит). Но в конце концов система устарела. Тем более, что еще в редакции она была не из новых. Илья все чаще заводил разговор, что “это уже не машина, а экспонат, прошлый век”. И наконец разобрал компьютер на детали. Мама ахнула: “Как ты посмел! Это же папин!” Илья сказал, что пусть лучше папин компьютер продолжает приносить пользу людям — хотя и в разобранном виде, — чем пылится в углу простой грудой железа. Детали он унес к Толику Гаевскому, где они монтировали какой-то современный “суперкомплекс”.

Мама всплакнула, но больше упрекать Илью не стала. Потому что он, скорее всего, был прав. В самом деле, компьютерная наука требует постоянного технического роста.

Когда Илья кончил школу, все (и мы с мамой) были уверены, что он пойдет учиться на инженера-программиста. А он взял да и подал документы на философский факультет. Мама опять ахнула: “Ты с ума сошел? Зачем тебе это? Все говорят, что ты компьютерщик от Бога!”

Утром оказалось, что лист — ярко-желтый, как солнышко. Будто нарочно стал таким праздничным, чтобы поздравить меня. Я ему улыбнулась. Потом хотела положить в пятый том Грина (где рассказ “Гнев отца”), но лист не помещался. Я сказала ему “ладно, придумаем что-нибудь” и на время прицепила булавкой к шторе.

Мама появилась на пороге.

— Доброе утро, засоня. С днем рожденья.

— Ага… спасибо.

— Вот тебе подарки…

Недавно я была на концерте “Гадких утят” во Дворце детского творчества — Люка меня туда почти насильно притащила, потому что к эстраде я совершенно равнодушна. Я высидела до конца и даже вежливо похвалила. А сейчас она опять принялась вспоминать это выступление.

— Помнишь ту песню, “Еду-еду я…”? Ее теперь все напевают. Просто шлягер получился. Лучшее произведение нашего Костика.

Костик (а еще “Костюньчик” и “Костячок-толстячок” — это не в глаза, конечно) был руководитель ансамбля. Кругленький, пожилой, но очень бодрый, с лысинкой-блюдцем и жизнерадостным лицом. В общем-то славный. Но песенку щадить я не стала. Она показалась мне такой глупой, что запомнилась от начала до конца. Даже привязалась и порой вертелась в голове.

Мы с Лючкой подруги с незапамятных, с ясельных времен и поэтому не боимся говорить друг другу все, что думаем.

Дома было пусто и солнечно. Сверкал хрустальный глобусенок. Сверкали латунные замочкина футлярах подаренных авторучек. Я вспомнила, что так и не посмотрела: какую ручку преподнес мне дядя Костя. Бессовестная…

…Дядя Костя — наш добрый знакомый. Когда он был в старших классах, занимался математикой с моим дедом, маминым отцом, и часто приходил к нему домой, в квартирку при институтском общежитии. Там и познакомился с девчонкой-дошкольницей Валей. Между ними завязалась вроде бы шутливая, но долгая дружба. Когда дед умер (маме было тогда всего восемь лет), Костя навещал “подружку-дюймовочку”, а потом писал ей письма из училища и с разных мест службы. Долгие годы он служил в окраинных областях. А вскоре после того, как погиб папа, дядя Костя перевелся в наш город. Стал заходить в гости и незаметно так опекать нас. Мама даже призналась, что однажды он сделал ей предложение.

— И ты отказалась? — укоризненно спросил Илья. — Старый, да?

Мама объяснила, что дело не в десяти годах разницы и что “Костя, чудесный человек”, но она не может забыть Сережу, нашего папу. Дядя Костя больше предложений не делал, но дружить с нами не перестал. По-прежнему заходил “на огонек”, занимался с Ильей немецким языком, а меня учил всяким полезным вещам и порой рассказывал интересные случаи из своей жизни.

Был дядя Костя высокий, сутуловатый, с залысинами, похожий (так мне почему-то казалось) на учителя истории. Те, кто не знал, никогда бы не сказали, что он недавний военный, полковник в отставке. Во время афганской войны был дядя Костя командиром горно-стрелкового батальона, вернулся с медалями и орденом Красной звезды. Илюха однажды спросил: за что орден? Дядя Костя пожал плечами:

Это случилось в конце июня, когда я после скандала вернулась из летнего лагеря. Я “отходила от событий” и часто бродила по улицам одна, просто так. И забрела на пустырь у табачной фабрики. Я вообще люблю пустыри (ненормальная, да?) Мне кажется, там среди иван-чая и репейников прячется прошлая жизнь. Лежит невидимыми прозрачными пластами среди развалин домов, над кучами мусора, над раскиданными в траве ненужными вещами. Ну, не сама жизнь, а память о ней… А разве это не одно и то же? Только память — это прошлая жизнь. Она от нынешней отличается лишь тем, что в ней ничего нельзя изменить. Ни плохое, ни хорошее. Я стараюсь вспоминать хорошее. Например, как мы с Илюшкой сидим на лодочных мостках, бултыхаем ногами и хохочем, а папа наводит аппарат. Пусть это будет

всегда

…

Так вот я бродила, шебурша джинсами по лопухам и желтоголовой пижме, и вышла к большущему тополю. Некоторые ветки его были сухие, а на других — редкие листья. Старик уже. Но у могучего ствола курчавилась молодая поросль.

За этой порослью сопел и копался в земле мальчишка лет девяти. Или десяти. Чуть постарше тех, с кем я дружила в лагере. Он был в мешковатой рыжей майке, широченных штанах до колен, нечесанный и, кажется, сердитый. Я села в трех шагах от него на косую лавочку. Мальчишка глянул через плечо и снова согнулся. Майка натянулась на спине, проступили позвонки.

— Ты что делаешь? — тихонько спросила я.

Он не огрызнулся, просто сказал, не оглянувшись:

Я ввела его в ванную, велела “отдраивать себя как следует”, но потом увидела в открытую дверь, как осторожно он трогает мокрыми пальцами перемазанные щеки и шагнула через порог.

— Ну-ка, радость моя…

Сдернула с грязнули майку, нагнула его над ванной, пустила тугую горячую струю, взяла мыло. Лоська не упирался, только один раз дурашливым шепотом сказал “спасите”. Я вымыла ему голову, оттерла тощие плечи и спину. Отскребла суровой мочалкой грязь с локтей и коленей Подумала, что надо бы постирать его штаны и майку, но не решилась. Ладно, все же чище стал… Я сама вытерла его махровым полотенцем.

Фыркая толстыми губами, Лоська сказал:

— Женя, у тебя, наверно, есть брат…

Однако мы увиделись на следующий день. Лоська все-таки пришел ко мне. Утром. Оказалось, он забыл у меня лопатку. Она так и стояла в уголке у вешалки никем не замеченная. Лопатку я отдала, но сразу Лоську не отпустила.

— Чаю хочешь? С колбасой…

Он сказал, что “вообще-то, пожалуй, да”, но тут же спросил, кто еще у нас дома.

— Да никого нет! А если бы и были? Съели бы тебя, да?

— Не знаю… Я какой-то некоммуникабельный…

Дворец Детского творчества иначе называют Арамеевским. Потому что в начале девятнадцатого века это громадное здание построили по заказу Модеста Арамеева, владельца золотых приисков и всяких заводов. Потом у дворца было много других хозяев, но название осталось по имени первого. После революции там размещались то армейские штабы, то какие-то конторы, то грозная ВЧК, но в конце концов советская власть распорядилась мудро: велела отдать этот дом ребятам. Так появился Дворец пионеров.

Когда пионеров не стало, название сменили на другое, “неполитическое”. Но больше ничего не изменилось. Как и раньше, работали кружки, ансамбли, оркестры, секции…

Снаружи Дворец красив. В газетах любят писать: “Одно из самых привлекательных зданий старого города”. Он красно-кирпичный, с белыми карнизами и орнаментами, с витыми полуколоннами на фасаде, со стрельчатыми окнами и чугунными решетками балконов и наружных лестниц. Одни говорят — “викторианский стиль”, другие — “готический”. А самые умные специалисты морщат нос — “эклектика”, то есть безграмотная смесь стилей. А по мне так и пусть смесь, зато красиво.

Дворец тянется по склону невысокого холма — в центре он трехэтажный, в других местах — один или два этажа. Над фасадом — круглая башня (в ней дворцовый планетарий), по углам — тоже башенки, только поменьше и остроконечные… Иногда глянешь, и кажется — не дом, а целый городок.

Фасадом и широким крыльцом Дворец выходит на мощеную площадь Повстанцев, посреди которой памятник декабристам — три бронзовые фигуры в треуголках и длинных шинелях. А сзади ко дворцу примыкает большущий вековой парк, в нем всякие беседки, пруды и даже маленький водопад…

Наверно, он думал, что книжку искать я не буду и “отвалю от причала”. Но меня заело. Пусть не думает, что флотское дело — мужская привилегия. Вот научусь, чему надо, построю себе метровый барк или баркентину, тогда узнает… А кроме того, просто интересно стало: что за книга, по которой легко можно выучить корабельные премудрости…

В тот же день я пошла в районную детскую библиотеку. Но “Фрегата “Виолы” там не оказалось. Посоветовали пойти в городскую.

Раньше я ни в каких больших библиотеках не была записана. Хватало книг дома, а в крайнем случае можно было взять, что нужно, в школьной. Или — если уж надо очень сильно и надолго — купить без всяких магазинных наценок у мамы на базе. Но мама про “Фрегат” ничего не знала. На следующий день я пошла в городскую детскую библиотеку имени С.Я.Маршака.

Здесь две пожилые библиотекарши отнеслись ко мне с полным пониманием, внесли в читательский список (“только потом скажешь номер маминого паспорта”) отыскали в каталоге название книги Захара Волынкина. Но затем опять случилась неудача. Оказалось, что в библиотеке всего один экземпляр и он теперь на руках у некоего Павла Капитанова.

— Судя по формуляру, он, Женя, твой ровесник. Но, в отличие от тебя, большой разгильдяй. Держит книгу у себя уже полтора месяца. Наверно укатил куда-то на каникулы и в ус не дует… — сообщила мне седоватая, очень интеллигентная библиотекарь Анна Григорьевна (интересно, почему она решила, что я — не разгильдяйка?).

…Все это я вспоминала, когда разглядывала монетки, подаренные дядей Костей. Они снова разожгли мой “корабельный” интерес, и я подумала, что надо наведаться в библиотеку насчет “Фрегата “Виолы”. Я не была там уже больше месяца и книг никаких не брала. Но пойти можно будет только завтра. Потому что наступил вечер…

Пришла мама. Сказала еще раз “поздравляю, детка” и сразу спросила:

— Илья не появлялся?

Узнала, что не появлялся и приготовилась волноваться, но не успела: братец пришел.

Он подарил мне большущую, альбомного формата, книгу Грина в которой были “Алые паруса” и несколько рассказов. У нас есть гриновский шеститомник — почти полное собрание сочинений, — но Илюхиной книге я все равно обрадовалась. Не просто обрадовалась, а даже тихонько заскулила от счастья. Потому что книга была — чудо! С золотыми якорями, синими волнами и раздутыми пунцовыми кливерами и марселями на обложке, с разноцветными иллюстрациями во весь лист.

Мне и раньше приходилось слышать про неизбежность, не один раз. Мы говорили о ней с Ильей, когда по вечерам лежали и обсуждали хитрые проблемы мироздания. Бывало, что брат становился словоохотливым. Вещал через занавес о всяких законах вселенной — как он их понимал.

И однажды он сообщил:

— Дорогая моя, во вселенной полно кавардака и беспорядка, но есть и твердые законы. Они построены на основе

неизбежности

. Они как скелет, который определяет жесткость мировой конструкции…

Конечно, он больше рассуждал для себя, чем для меня (есть у братца такая привычка), но я все же заспорила:

— Скелеты тоже не бывают постоянные. Живое существо растет и скелет в нем меняется.

Илья был тогда еще школьник, в одиннадцатом классе. Шел он с уроков и, как назло, один, без приятелей. На углу Октябрьской и Паровозной остановили его двое в сизом камуфляже и с автоматами.

— Тормози, школяр. Документы…

У Ильи какие документы, из школы идет парнишка. Он так и сказал.

— Паспорт надо всегда иметь при себе. Не слыхал?

Илья сказал, что не слыхал. Да еще дернуло его за язык:

Виктор Викторович Будимов появился вечером. С букетиком садовых ромашек для мамы (и где достал посреди зимы?) Снял в прихожей шинель с новенькими погонами (“подполковника” он получил недавно) повесил ее на торчащий в косяке рельсовый костыль (меня скребнуло). Вытер сапоги, шагнул за мамой в комнату.

— Ну, что у вас приключилось? Докладывайте!

Мама была уже не та, что при первом разговоре с Ильей. Спокойная (Илья, кстати, тоже, без всякого следа слез, в отглаженной рубашке). Мама положила букетик на стол.

— Знаете, Виктор, мне кажется, это не “у нас”, а “у вас”. Потому что мой сын никого не грабил, наркотики не покупал, спокойно шел из школы…

— Ну да, ну да. Валечка, я понимаю… Кретинов-то в нашей системе пруд пруди. А где взять интеллектуалов? Особенно при такой зарплате. Опять же и понять их можно. Сами знаете, что творится среди молодежи…

Двадцать четвертого августа я весь день провела дома. Вялая и надутая на весь белый свет. То лежала и думала про всякую всячину, то пыталась читать. И наконец вспомнила — монеты! Сразу стало интереснее жить. Я разложила “корабельные фунты” на покрывале, опять взяла Лоськин глобус. Поразглядывала по очереди все шесть парусников. Да, интересно бы узнать о них побольше…

У нас был двухтомный “Морской энциклопедический справочник”, но в нем я не нашла ничегошеньки ни про одно судно с монет. Видно, не такие уж знаменитые… Вот потому и любопытно! Про “Санта-Марию”, “Палладу” или “В

и

ктори” можно прочитать где угодно, а вот что это за “Джемини” или “Перси Дуглас”?

Зато в “Энциклопедическом словаре” я прочитала про остров Джерси. Он в проливе Ла-Манш, “в составе Нормандских островов”. Площадь сто шестнадцать квадратных километров, примерно как у нашего города. А населения в десть раз меньше, чем у нас! Жители занимаются животноводством, огородничеством, цветы разводят. А еще на этом самом Джерси организовал зоопарк знаменитый зоолог и писатель Даррелл (надо будет Лоське сказать)! Но при чем здесь корабли? Об этом опять же ни словечка.

И почему написано не просто “Jеrsey”, а “Bailiwick of Jersey”? В двух английских словарях, что были дома, я слова “Bailiwick” не нашла. Сунулась к Илье. Но он сидел над какими-то схемами и рыкнул на меня. Я надулась еще больше — уже не только на весь мир, но и конкретно на братца. Ну ладно… Если меня что-нибудь зацепит, я стараюсь довести дело до конца.

Позвонила маме. Та сразу: “Что случилось?”

В лагере “Отрада” ребятишки из младшего отряда липли ко мне с первого дня. Сперва я заметила семилетнего Юрика Сенцова, который в уголке ронял слезинки (по маме заскучал), утешила как могла, повела гулять на ближний луг — удрали через щель в заборе. Потом Юрик привел Саню Богаткина, который ободрал локоть, а к медсестре идти боялся. Следующий раз они явились уже втроем, с Анюткой Левицкой.

— Женя, давайте опять удерем на луг! Не бойтесь, Анютка не выдаст, она железная! — (В первые дни они говорили мне “вы”, вот умора!)

— Лучше я вам расскажу что-нибудь, а то дождик скоро… Слышали про Ассоль и Грея?..

По правде говоря, я сама не понимаю, почему согласилась ехать в этот дурацкий лагерь “Новых впечатлений” захотелось? Или поддалась на мамину логику — “Как можно упускать почти бесплатную путевку?” (Дома в самом деле с деньгами было скверно). В общем, вздохнула и поехала. И пожалела сразу. Что было делать-то в этой “Отраде”? Над попытками вожатых устроить какие-то общие дела все только хихикали. Ждали “с томленьем упованья” вечернюю дискотеку. Там тряслись и прыгали под вопли хриплых колонок, и многие потихоньку исчезали парами, чтобы укрыться в сумерках… Мне исчезать было не с кем. Мальчишки из нашего отряда оказались ростом все меньше меня, да и думали не столько про девчонок, сколько про индейские игры. Я бы с ними тоже поиграла, да неловко — дылда такая. А те, кто с меня ростом (и старше про годам), были все прыщеватые, слюнявые и хотели уже не только поцелуев — это видно было по их делано равнодушным физиономиям…

А с младшим народом — лет семи-девяти — мне было “самое то”. Хорошо с теми, кому ты нужен. Старшие девчонки стали было хихикать и называть меня “мама Женя”, но я поговорила с двумя… они поняли.

Как с этим делом разбирались журналисты, я не знаю. Говорят, был какой-то репортаж пол телеканалу “Горизонт”, но ни я и ни никто из домашних и знакомых его не видел, только бестолково пересказывали с чужих слов. Была и статья в газете “Городские голоса”, но про нее я услышала с большим опозданием, от Люки. “Евгения, у тебя есть газета, в которой напечатано про твой скандал в лагере? Мне сказала Яна Юхина из нашего дома, она читала на той неделе…”

Я сказала, что слыхом не слыхивала про “напечатанный скандал”. И “больно мне надо…” Но потом разобрало любопытство. Я выяснила в справочном номер Отдела молодежных проблем в “Городских голосах”. Набралась нахальства и позвонила тому усатому дядьке, Андрею Петровичу Баландину (он как раз был редактором этого отдела, я уже знала). Сказала, что слышала, будто был материал, но я его прозевала и “нельзя ли раздобыть тот номер газеты, на память?”

Андрей Петрович откликнулся живо, словно обрадовался мне.

— А, Евгения Сергеевна Мезенцева!.. О чем разговор! Сейчас же скажу, чтобы нашли несколько экземпляров!

— Спасибо! Когда можно зайти?

Я проснулась, когда вернулся Илья. Уже под вечер. А мамы еще не было.

— Возьми, засоня… — Он протянул мне листы с отпечатанным текстом. — Здесь и про остров, и про монеты.

— Спасибо… У-у, а почему по-английски?

— Русского текста не нашел, скажи спасибо и за это. Переведешь, это полезно перед уроками в любимой школе.

— Изверг…

Дворец отстояли.

Нет, я не хочу сказать, что

мы

отстояли. Я даже не знаю, состоялась ли во Дворце встреча ППЦ с местными властями. По крайней мере, сообщений про нее никаких не было. И видел ли генерал Петровцев надпись и Пашкину “печать”? Тоже не знаю. Газеты и каналы ТВ будто в рот воды набрали. Конечно, у них и без того хватало тем: то застрелили очередного директора фирмы, то новый оползень в горах Дагестана, то опять катастрофа с самолетом, то землетрясение в Италии, то происки террористов… Но через неделю вдруг в “Новостях” сообщили: “Полномочный представитель центра генерал-лейтенант Петровцев счел нецелесообразным располагать свою резиденцию во Дворце детского творчества. Этот вопрос можно считать закрытым. Дети и работники Дворца могут жить спокойно…”

Можно было радоваться. Ну, я и радовалась. Особенно на глазах у Люки, Стаканчика, Томчика и Лоськи. Но это было внешне. А в глубине души — все по-другому.

В душе была тоска по Пашке.

…Пашка уехал, как и сказал — через день после нашего прощания в Коротком переулке. Провожать себя он запретил. Объяснил: “Зачем вам видеть эту суету, при отъезде всегда кавардак. Бабка еще устроит ругачку, у нее такой характер…”

Началась квартирная лихорадка. Лифшицы готовились к отъезду. Часть мебели продавали, часто оставляли нам. И мы жили теперь “на чемоданах”. Что-то упаковывали, что-то выбрасывали. Увязывали в пачки книги. Илья разбирал самодельные стеллажи, которые давным-давно смастерил и смонтировал папа.

А еще была великая возня с бумагами, хождение по всяким конторам. Главным образом этим занималась мама, но дважды пришлось ходить туда и нам с Ильей. У нотариуса мы трое подписали договор о покупке квартиры у бывших ее хозяев, Лифшицев. И теперь я, так же, как Илюха и мама, стала “владельцем недвижимости”. Во как!..

Эти хлопоты днем отвлекали от печальных мыслей, а к вечеру я так уставала, что засыпала в один миг.

У Ильи тоже была масса забот. На него “надвигалась всей мощью и неотвратимостью” первая студенческая сессия. А кроме того, он вечерами и ночами продолжал колдовать над покорением непонятных для меня компьютерных сил и пространств. И все намекал, что победа близка. “Не окончательная, но на данном этапе…” Мне кажется даже, что об этих делах он думал больше, чем о Татьяне, хотя они бывали вместе нередко…

А Пашка не звонил и не писал. Я себя успокаивала: наверно, так же замотался с квартирным обустройством, как и я…

Во второй половине декабря мы наконец досняли “Гнев отца”. Все прошло точно по плану. Томчик замечательно сыграл, как мальчик перепугался, увидав среди отцовских трофеев заморского идола. Он, заранее ожидая встречи со зловещим “Гневом”, вошел осторожно в пустую комнату, двумя руками взял со стола оставленный там отцовский револьвер (громадный, почти как настоящий). Медленно оглянулся. Встретился глазами с чудовищем, которое пряталось в сундуке с откинутой крышкой. Вскрикнул, отшатнулся, вскинул ствол и нажал спуск. Щелкнул курок — вхолостую, конечно. Но в следующем кадре оказалась Лоськина рука в матросском рукаве, она-то грохнула настояшим выстрелом! Ударила пружина, страшилище разлетелось по разным углам, словно от разрывной пули. Лишь корявая голова осталась на месте и глупо мигала сделанными из фольги веками.

Томчик этот жуткий для него миг виновато переждал поодаль, с зажатыми ушами. Но никто не смеялся, не удивлялся. “У мальчика воспаление ушных перепонок, он мается каждый день”. Даже Люка, Стаканчик и Лоська, думали, что это по правде (или делали вид, что так думают).

После выстрела Томчик метнулся на прежнее место, схватил револьвер и в миг опять сделался Томом Берингом — перепуганным, но со слезами великого освобождения:

— Папа я убил его! Убил этого Гнева! Он больше никого не тронет! Никогда!

Отец подхватил Тома на руки, прижал к плечу.

Праздник мы встречали уже на новой квартире. Было здесь еще не обустроено, не расставлено, не развешено как надо, но все же в углу мы установили ярко-зеленую елочку, которую ставили каждый год. Была она искусственная, но пушистая, будто с настоящей лесной опушки. Папа купил ее, когда я была еще крохой.

А настоящую елку я не хотела, боялась даже. Запах хвои напоминал запах венков. И сразу вспоминалось белое папино лицо над коричневым краем гроба перед тем, как положили крышку и гроб ушел в шахту крематория… Рядом с крематорием есть длинная стена, на ней множество табличек с именами… И папина… Не хочу сейчас об этом…

Переливались на елке лампочки. Мы накрыли большой раздвижной стол, оставленный нам Лифшицами.

Лоська всем нам принес в подарок большущую коробку с шоколадным драже. Интересно, где взял деньги? Небось опять промышлял на бульваре у шахматистов, они там собираются в любую погоду…

Я для Лоськи тоже приготовила подарок: настенный календарь с портретом серого гладкошерстного кота: вдруг похож на Умку? Лоська серьезно подтвердил, что очень похож. А еще я подарила ему книжицу Джеральда Даррелла “Поместье-зверинец”.

Это надо же! Заблудиться в родном городе! И ни где-нибудь на глухой окраине, а недалеко от центральных кварталов! И не поздней беспросветной ночью, а почти что днем…

Хотя день был, конечно, только на часах, а на улице… Ну, сами знаете, в пять часов вечера в январе — это густо-синие сумерки. Еще полчаса — и в небе станет темно, как в полночь. Но это же только в небе! А в голове — понимание, что еще ничуть не поздно и впереди хороший вечер.

И я сперва ни капельки не беспокоилась, когда оказалась в незнакомых улочках. Даже интересно было: такая романтика, будто в “Вечерах на хуторе близ Диканьки”! Домики под заснеженными крышами, карнизы и палисадники в пушистой оторочке, свет из окошек и от одиноких фонарей, деревья в куржаке. Месяц среди этих деревьев — тонкий, зеленоватый… Снег пахнет не бензином и гарью, а именно снегом и поскрипывает, как в деревне. А еще пахнет дымком от печных труб.

Я впервые обратила внимание на холод, когда поняла: нет, не могу больше терпеть, надо прочитать письмо сию минуту! Встала под столбом, на котором светила желтая лампочка под плоским колпаком, начала стягивать варежки, чтобы вытащить конверт из-под куртки, и вдруг поняла: пальцы-то еле слушаются! Холод, оказывается, коварно, незаметно (потому что я шла и радовалась!), пробрался в вязаные рукавички, и руки стали коченеть неощутимо, как под наркозом.

Я принялась разминать пальцы, горячо дышать на них. И заодно стала приплясывать и двигать локтями. Потому что наконец почувствовала: холод-то сочится и под куртку, и в сапожки, и под шарф. И цапает за кончики ушей! Днем было всего минус пять, а сейчас в воздухе ощущались сухие иголочки… Да, вон и месяц надышал вокруг себя морозное облачко. Он, кстати, стал ярче, потому что небо совсем почернело.

В самом деле, до официальной премьеры было еще далеко. На восьмое января назначили только рабочий просмотр наскоро смонтированного материала — для тех, кто участвовал в съемках и кто помогал — готовил костюмы, мастерил страшилище, настраивал магнитофоны. Собралось человек тридцать. В “зеленую” гостиную специально принесли большой телевизор из директорского кабинета.

Ну, честно говоря, мне понравилось то, что мы сняли. Пусть склейки эпизодов были еще неаккуратные, пусть музыка местами была подобрана наспех, пусть звук иногда барахлил, это было не главное. Главное — Томчик. Как он играл… У меня порой в горле чесалось от слез…

Когда пленка кончилась, все захлопали. Громко так! Только Томчик сидел с опущенной головой и розовыми ушами.

Федор Федорович покашлял и сказал:

— Мне, с одной стороны, неловко высказываться, поскольку я сам участник, хотя и в эпизодической роли… но я, как директор, а не как актер… да… Думаю, мы можем смело предложить эту вещь на весенний конкурс детских студий…

На часах было пять минут пятого. Я прикинула — если повезет с трамваем, доберусь за полчаса.

Наша новая квартира — в районе, который называется “Парковый”, потому что в этих же краях расположен Центральный городской парк. До школы добираться стало гораздо дальше, однако ближе до Лоськи и до Томчика. Гудки тепловозов здесь были не слышны, я по ним даже скучала. Зато — своя комната. Я об этом раньше и мечтать не смела. И дом хороший, девятиэтажный. Мы — на третьем этаже, как и прежде. Но здесь, если лень топать по ступеням, можно на лифте…

С трамваем не повезло. Где-то был не то обрыв провода, не то снежный занос. Разноцветные вагоны на рельсах стояли бесконечной вереницей. Илья говорил: “У нас как зима, так стихийное бедствие — снег. Для мэрии это каждый раз неожиданность, как в южной Италии…” Ох, чтоб она, эта мэрия с городским хозяйством, провалилась!..

К счастью, рядом с трамвайной остановкой притормозил автобус — недавно открыли коммерческий маршрут до площади Черепановых, это недалеко от нашей “Сортировки-два”. Хорошо, что у меня в кармане был железный пятирублевик! Я с разбега прыгнула в дверь.

Маршрут оказался дурацкий — с какими-то объездами и хитрыми поворотами. К тому же, на улице Гоголя мы минут на десять застряли в пробке. Я вся извелась.

Да, каникулы кончились, но старинное праздничное время, которое называется “Святки”, еще не прошло. Наверно, поэтому меня и ухватила, втянула в себя одна из сказок, что случаются в такую пору. Но об этом я размышляла уже по дороге домой. А там, в старом доме под корабельным флюгером, я просто удивлялась и радовалась…

Я оказалась в приземистой комнате, которая была… ну, не знаю. Берлога — не берлога, мастерская — не мастерская, музей — не музей. А может, каюта? По крайней мере, одно из двух окон было забрано досками и в доски эти врезан иллюминатор с поднятой крышкой, с медным винтом. Настоящий, корабельный.

Охватившее меня тепло пахло сухим деревом, масляной краской, скипидаром, табаком и березовым дымом от обмазанной серой глиною печки с плитой. В полуоткрытой дверце светились угли.

Старик подбросил дровишек.

— Ты давай-ка ближе к огоньку…

Напрасно я думала, что письмо длинное. Оно оказалось на одной тетрадной страничке!

“Женька, привет!

Не злись, что долго не писал. Потерял твой адрес. Звонил три раза, ваш телефон молчит. Что случилось? Наконец, не выдержал, написал адрес, какой ты прочитала, если получила письмо. Устроились мы нормально, в школе тоже ничего, только фигово. Парни все какие-то оборзелые, каждому хочется быть крутым. Ну и стараются. Два раза подъезжали вплотную, отмахался. У нас дома есть телефон (смотри в конце письма). Отцу на работе дали компьютер, есть выход в Internet, я застолбил себе почтовый ящик (адрес тоже в конце письма). Может, Илья тоже обзаведется компьютером? Тогда связь наладилась бы нормальная. Налегаю на английский, пригодится. Закончил схему фрегата “Гелиос”. Ну, пока. Привет Лоське, Нику, Томчику, Люке.

П. Кап.”

“Дурень ты, а не П.Кап.”, — с расслабленной улыбкой, с великим облегчением подумала я. И не злилась на короткое письмо. Потому что вместе с ним в конверт вложен был свернутый в восемь раз табель-календарь, на котором Пашка написал поверх всех чисел и месяцев, синим фломастером: “Женька, держись! С Новым годом! Твой Пашка”. Это “Твой Пашка” было как счастливая награда за все мучения-ожидания (хотя, конечно, все-таки разгильдяй и растяпа, так и напишу).

Первым делом я, конечно, позвонила в Яхтинск, Пашке. Мама будет охать, когда придет с телефонной станции счет, ну да один-то раз можно! На радостях!

Пашка оказался дома. Он снисходительно выслушал мои соображения о его бестолковости, разгильдяйстве и полной бессовестности, когда “человек тут мается от неизвестности, а ты…” Отвергать критику он не стал, но и каяться сильно не стал тоже.

— Ладно, исправлюсь… Про себя я написал, а у вас-то что нового?

Нового было полным полно! И окончание съемок, и премьера, и новоселье, и развлечения в каникулы, и сегодняшенее приключение…

Слышно было, как Пашка со сдержанной завистью вздохнул. Но сказал деловито.

Евгений Иванович разжег печку, поставил на плиту чайник. Спросил оглянувшись:

— А сама-то бывала ли в Тюмени?

— Не бывала… Папа говорил: вот соберемся как-нибудь, поедем… Не успел…

— Что случилось с папой-то… — очень осторожно сказал Евгений Иванович.

Я рассказала… Рассказала даже, что Илья думает, будто парашют не раскрылся не по отцовской вине. Сама-то я так не думала. Мне казалось, что папа просто хотел как можно больше продлить радость свободного полета и не рассчитал. И, может быть, кольцо заело в последний момент. Надо было дергать сильнее, а он… Защипало в глазах, и я сказала:

Мы стали иногда собираться у старого боцмана-живописца Евгения Ивановича Ступова. Наше “корабельное братство” — Люка, Стаканчик, Лоська, я и Томчик (хотя у него и не было монетки, но все равно “корабельный”).

Евгений Иванович всегда был нам рад — не из вежливости, по-настоящему. Каждый раз он угощал нас густым сладким чаем с молоком и черными сухарями. А еще — морскими историями, которыми была богата его жизнь: то про ураган у берегов Кубы, то про плавание вокруг Европы на барке “Крузенштерн”, то про корабельного пса Меркатора, который на сейнере “Короленко” изгрыз у вредного первого помощника капитана тезисы для доклада об очередном пленуме ЦК КПСС…

Однажды мы притащили сюда, в Дровяной переулок, Люкин видеомагнитофон и показали Евгению Ивановичу и Варваре Михайловне наше “кино” — “Гнев отца”. Старому боцману оно очень понравилось — мы не ожидали такого. Евгений Иванович даже прослезился в конце. Долго кашлял и поглядывал на тайничок у иллюминатора, но не решился при супруге. Он подарил Томчику — главному актеру — тяжелую шипастую раковину, которую привез с Антильских островов. Внутри раковина была гладкая и нежно-розовая. В ней шумело море. Томчик прижал ее к уху и сидел так, не отрывая, целый час. А всем остальным Евгений Иванович подарил по белой веточке коралла…

Варвара Михайловна тоже хвалила “Гнев отца”, но более сдержанно. И сделала несколько профессиональных замечаний — как-никак бывший работник телестудии, была художником-постановщиком многих передач… Мы обещали замечания учесть при окончательном озвучивании и монтаже. А это, мол, еще только, черновой вариант. Хотя, по правде говоря, я не была уверена, что мы скоро примемся доводить наш не то фильм, не то спектакль “до ума”. Энтузиазм уже поостыл. Илья тоже не напоминал о прежней готовности помочь…

Варвара Михайловна похвалила нас еще раз, погрозила мужу пальцем и ушла. Она вообще редко бывала в “боцманской берлоге”. Ее территорией был остальной дом (он достался ей от деда). Зато Евгений Иванович дневал и ночевал в своей “пещере капитана Немо” с отдельным входом. Здесь резал из коряг драконов и осьминогов, здесь писал свои “марины”, здесь читал любимых Виктора Конецкого и Джозефа Конрада, здесь отвечал на письма старых друзей-моряков, приходившие со всего света.

Начальство двух школ — нашей и соседней, двенадцатой, — решило осчастливить семиклассников и восьмиклассников. “В плане развития культурного досуга” затеяло для них (то есть для нас) большую дискотеку. Старенький клуб “Аэрофлота” бесплатно выделил для этого зал — в порядке шефской помощи и в честь Дня рождения гражданской авиации, который, оказывается, выпадал на девятое февраля. Никто о таком дне раньше на слыхал, ну да не все ли равно!

На перемене ко мне вдруг подкатил Левка Дубов — Пень.

— Ну чё, Мезенцева, вечером сольем тела и души в нежном танце? Мы с тобой по росту вроде в самом том сочетании…

— Всю жизнь мечтала…

— Не пойдешь, что ли? — удивился он. — Или… я не тот партнер? Рылом не вышел?

Сама не знаю, что меня толкнуло на реферат. Ну, не просто же отвращение к Олимпиадиному заданию. Тогда зачем взвалила на себя такую работу? Может… зашумел опять в ушах брамсельный ветер?

Писать я принялась в тот же вечер. Хорошо, что Илья приходит поздно и компьютер часов до десяти свободен.

Я начала стучать по клавишам:

“Этот выбор может показаться странным. Никогда я на острове Джерси не была, никого у меня там нет, и еще недавно я о нем даже не слыхала… Кажется, это не совсем подходящее начала для реферата по географии. Прошу прощения, начну по правилам.

Остров Джерси принадлежит к архипелагу Нормандских островов, он крупнейший из них. Его площадь 116 кв. км., в основном это сельскохозяйственные угодья. Береговая линия острова пользуется большой популярностью у туристов…”

“

Они

нас не сожрут”… Мы с Пашкой понимали друг друга.

Они —

это гады, которые расплодились по всей планете. И под боком у нас, и в дальних краях. Господи, почему их так много? Может быть, планета, пересекая пространство, попала в какой-то отравленный пояс, в котором ядовитая плесень разрастается особенно густо?

Они

— всюду. (Неужели и на острове Джерси?) От них не спрячешься ни в каких дальних и теплых краях… От тети Лии пришло письмо, над которым мама плакала весь день. А я сидела дома и на уроках, сцепив зубы. Тетя Соня и маленький Мишка ехали из Хайфы в какой-то поселок к знакомым. Они вышли на минуту на промежуточной остановке, Мишка хныкал, что хочет пить. В этот момент в автобус вошел небритый тип и рванул на себе пояс со взрывчаткой. Автобус разнесло. Тетя Соня и Мишка в это время стояли у буфетного павильона. Мишке перебило руку деревянной стойкой. Тетю Соню ударило взрывной волной. Они оба сейчас в госпитале… Можно сказать, что им повезло, живые. А тех полутора десятков, что оставались в автобусе — как не было на свете. Одни клочья от них, от взрослых и ребятишек…

ЗА-ЧЕМ? В чем они виноваты? Они же ни с кем не воевали!

Я не думаю, что тот гад, который взорвал на себе мину, был храбрец. Сволочь он, вот и все. Никакой храбрости не надо, если твердо веришь, что нажмешь кнопку и в ту же секунду окажешься в райских садах, где тебя ждет бесконечное счастье. Но разве можно заработать вечное блаженство за счет множества других, которым причинил боль и горе?

Мама несколько дней ходила такая, будто в чем-то виновата. “Мы тут живем в их квартире, а они там в таком ужасе…” Она повторяла эти слова, пока Илья не вспылил. Он швырнул на диваночки и крикнул, что мы, черт возьми, живем тоже не в раю. Что взрывают и берут заложников и у нас. Вспомните,

что

недавно было в Москве! А в нашем городе — что? Благодать? Тошно включать телевизор! Все ходим, как по минному полю… Я поняла, что Илья просто переводит маму “на другие рельсы”. Мол, если она переключится с мыслей о Лифшицах на более близкие и привычные тревоги, то слегка успокоится. Наивное дитя мой братец…