Бегу и удивляюсь, как быстро у меня получается! Вспоминаю, о необходимости сосредоточится на желании. Пробую представить что-то конкретное, но мысли скачут от образов средневековых побоищ к просторным залам во дворцах, прекрасным женщинам и тут же, напоминают о проблемах, с которыми я живу сегодня.

Гоню мысли прочь. В груди появляется знакомое чувство, и я понимаю, для того, что намереваюсь совершить — думать не нужно.

Чувствую восторг, опьянение силой, желание сражаться и любить. Что-то еще, невыразимое. Может, просто отвращение к своей нынешней жизни? И вот я снова вижу плавящуюся кинопленку и знакомый «мультик» с ножом и пистолетом. Именно то, что я и хотел! Надеюсь, эффект от просмотра повторится и я перенесусь куда-нибудь.

Спустя мгновение, бегу по грунтовой дороге мимо виноградников, осознавая, что задуманное свершилось!

Пережитая недавно легкость в ногах сменилась тяжестью: будто бегу я по грудь в воде. Останавливаюсь. Идти не могу, ноги не слушаются. Падаю на дорогу.

«Ахилл! Где тебя носит песий сын?» — Нас разбудил властный голос Сенатора. Наверное, он специально покрикивал на рабов: солнце стояло высоко, а мне сегодня предстоял путь в Клузий.

Целуемся, заводимся, но Спуриния берет себя в руки и говорит: «Нет. Тебе нужно ехать». — Сам знаю, но не понимаю причины такой поспешности. Хочу спросить: «А как же медовый месяц?», — вспомнив, как все началось в этом мире, молчу и с искренней благодарностью обращаюсь к местным Богам. Чувствую! Как-то хорошо стало.

После скромного обеда, опять угощали бобовым супом и сыром с оливками, Спуринний показал мне кусок тонкой кожи ягненка и прочитал письмо Консулу.

" Спуринний Маркус Луциус приветствует Прастиния Апиуса Постумуса и так далее (

etc

).

Направляю к тебе моего сына Алексиуса Спуринна Луциуса. Прошу доверить манипулу (

manipula

— букв. «горсть», от

manus

— «рука» — основное тактическое подразделение легиона в период существования манипулярной тактики, численностью от 120 до 200 человек) в твоих легионах, дабы служил сын мой Этрурии»

Мои Небесные покровители снова напомнили о себе. Так, мелочью — центурион Мариус, споткнувшись на ровном месте, сломал ногу.

Я стою перед двенадцатой манипулой, построившейся перед казармой, и вижу унылые лица легионеров. Считаю про себя людей. Их — сто восемьдесят два в строю.

Объясняю, что строиться в линию нужно по росту.

Не понимают, но построились. Командую: «На первый-третий расчитайсь!», — снова не понимают.

Объясняю. «В три линии становись!», — не понимают, но в глазах у многих появился интерес.

«Человек, кто вас- людей такими создал? Вспоминаете о богах только тогда, когда страдаете. Поэтому Зевс считает, что людей стоит почаще наказывать, разоряя стихией жилища и прочие плоды их убогого труда.

И зачем я ввязался в спор? Когда Афродита заявила, что за каждого ребенка или скотский приплод люди славят ее сильнее, чем когда того не имеют, громовержец задумался. Мне это очень не понравилось: сейчас он задумался, а завтра люди получат все и сразу. Но вы же — неблагодарные! В тот час забудете о нас. А мне, кормящемуся силой от войн, куда потом? Ведь от войны людям и радость и страдания. А значит, покуда люди воюют, то просить у богов будут всегда, славить в радости и молить в страдании.

Неблагодарный. За ту толику силы, что я получил от твоей жажды сражения, исполнилвсе, о чем ты мечтал. И что? Сейчас надо мной смеется весь Олимп: Они при встрече теперь, кто быстрее стараются успеть сказать — Боги тут не причем. И смеются, будто это действительно очень смешно.

Ни о чем больше не проси. Славить не забывай!».

«Кто это там бубнит всякое про Богов? Черт, как же болит голова. Где я? Трясет как. Едем что ли куда? Э-э-э! Да я связан! Опять?», — продираю заплывшие глаза, чихаю от пыли. Обнаруживаю себя в крытом возке, связанным по рукам и ногам, да еще с грязной тряпкой во рту.

Гвенвилл молчит весь вечер. Поднялась наверх, даже не пожелав мне хорошего сна. Изнываю от духоты в доме. Дым с жаровни щекочет ноздри, попадает в глаза. Хотел подвязать бычьи шкуры, чтобы проветрить помещение, но не стал этого делать, вспомнив о головах инсубров на плетне.

«О такой ли жизни я мечтал? Конечно, нет», — улыбнувшись, желаю себе спокойной ночи.

Просыпаюсь, услышав скрип половых досок. Гвенвилл, змейкой юркнув под одеяло из овчины, прижимается ко мне словно… Нет, не может быть!

Я целую ее. Она не противится. Чувствую волны нежности, накатывающиеся от живота к сердцу, и отдаю ей свои чувства, получая неописуемое наслаждение.

Переживая страсть, впиваюсь в ее губы, после, бережно, словно цветок, целую грудь и руки.

— Ах, милая Афро, будь справедлива к мальчику. Способен он и сам вершить судьбу свою. Он без тебя разжег любви огонь и страсти. Ты не ревнуешь?

— Он — не Демиург. Его любовь цветет в моем саду. Великий Арес просит одолжения?

— Нет, глупая! Один лишь я не озабочен сутью поклонения богам. Мой мальчик славит всех без исключения!

— Пусть славит он меня!

— Афина мудрая спросила как-то Громовержца, чемможетсмертныйугрожать богам? Ответил Он: «Забвеньем! Создательможетразрушатьсвоитворенья, но и творениямогутвстатьпротивнего».

— Я говорил тебе, что люди могут судьбу свою решать без нас, богов.

— Ты мне назло помог юнцу победу одержать над воинами в битвах умудренных.

— Нет, милая Афро. Мой мальчик сам победу одержал. И силою не малой наделил того, кто лишь способен брать.

Опять ушла вредить. Безумное творение из семени, что пеной называют только бы польстить.

Солнечный лучик, пробившийся сквозь завешенный оконный проем в комнату, ударил в глаза. «Проснулся с первыми лучами солнца», — это почти обо мне. Тормошу спящую Гвенвилл.

На холмах южного берега реки По, окруженный пятиметровым насыпным валом, усиленным деревянными кольями, стоит городок. Луга вокруг городка, куда не кинь взгляд, заняты повозками, дымящими кострами и суетящимися людьми. Вот от этой массы, гордо именуемой — моя армия исходит такой отвратительный запах, что даже Чудо стал пофыркивать. Я, еще не видя громады оппидума Алаша, по этому гнусному запаху человеческих экскрементов понял, что мы уже приехали.

Вудель остановил дружину и почти все всадники подъехали ко мне, встав в круг. «Сейчас убивать будут», — промелькнула дурацкая мысль, уж очень серьезными выглядели мои ребята. Вудель покопавшись в сумке, достал огромный, судя по цвету, золотой полукруг. Чуть поменьше он носил сам, да и у многих из дружины на шеях болтались такие побрякушки, правда, по большей мере из бронзы.

— Бренн Алатал, прими от нас Священный Торквес (шейная гривна — у галлов знак достоинства мужчин-вождей). Мы признаем тебя своим вождем и клянемся быть всегда рядом и в беде и в радости. — Протягивает мне этот ошейник, а я от такой речи, едва смех сдерживаю. Особенно, «быть всегда рядом в беде и радости» — тронуло. Стараюсь изо всех сил держать на лице скорбно-торжественное выражение. Принимаю дар. Надеваю на шею. «Ох, ни фига же себе! Под килограмм цацка! Неудобно, однако», — думаю и отвечаю ожидающим воинам:

— Это большая честь для меня — ваше доверие и верность, — всадники засвистели и тут же потянулись к флягам с вином.

Обмыли, как я понял мое посвящение, так сказать в узком кругу. Наверняка с торквесом этим Хундила подсуетился. Едем дальше.