Когда Марта проснулась, было ещё темно и очень холодно. Ледяной ветер с Северного моря врывался сквозь трещины в стенах, образовавшиеся в этом старом доме из двух комнат от его постепенного оседания. Вдалеке глухо шумел прибой. Больше ничего не нарушало тишины.

Марта лежала не шевелясь, сурово отодвинувшись подальше от Роберта, который всю ночь кашлял и метался, часто прерывая её сон. С минуту она размышляла, мужественно встречая наступающий день и стараясь подавить в себе горькое чувство к мужу. Потом, собравшись с силами, поднялась с постели.

Каменный пол леденил её босые ноги. Она торопливо, хотя и через силу, одевалась. В её движениях сказывалась энергия крепкой женщины, которой не было ещё и сорока лет. Тем не менее одевание так утомило её, что она задыхалась. Она не была голодна, — с некоторого времени она почему-то перестала ощущать сильный голод, но её мучила нестерпимая тошнота. Дотащившись до раковины, она открыла кран. Вода не шла. Трубы замёрзли.

Марта словно оторопела на мгновение и стояла, прижав огрубевшую руку к вздутому животу и глядя в окно на медленно занимавшуюся зарю. Внизу ряд за рядом вырисовывались туманные очертания копей. Справа чернел город Слискэйль, за ним — гавань, где мерцал один-единственный холодный огонёк, а дальше море, ещё более холодное. Слева застывший силуэт копра над шахтой «Нептун № 17», напоминая виселицу, выступал на фоне бледного утреннего неба, царил над городом, гаванью и морем.

Морщина на лбу Марты обозначилась резче. Вот уже три месяца тянется забастовка… Словно спасаясь от мыслей об этой беде, она резко отвернулась от окна и принялась разводить огонь. Нелёгкая задача. У неё были только сырые дрова, которые Сэмми вчера выловил из воды, да немного угольного мусора самого худшего сорта, его принёс Гюи с отвала. Её бесило, что ей, Марте Фенвик, которая, как и подобает жене углекопа, всегда имела запас наилучшего угля, приходится теперь возиться с мусором. Но в конце концов ей удалось развести огонь. Она вышла за дверь, одним сердитым ударом разбила лёд в кадке, наполнила водой чайник и, воротясь в кухню, поставила его на огонь.

Десять часов. Дэвид взял шапку, выскользнул из дому и побрёл по неровно осевшей мостовой Инкерманской улицы. Все улицы шахтёров в Слискэйле носили названия тех мест Крыма, где были некогда одержаны славные победы. Главная улица — та, на которой жил Дэвид, — называлась «Инкерманской». Соседняя — Альминской; под ней шла Севастопольская, а в самом низу, — где жил Джо, — Балаклавская. Дэвид направился к Джо, в надежде, что тот пойдёт с ним погулять.

Ветер утих, и неожиданно выглянуло солнце. Обилие яркого света радовало мальчика, хотя и слепило непривыкшие к нему глаза. Зимой, когда он работал в шахте, он часто не видал солнца помногу дней подряд. Когда он утром спускался в шахту, было ещё темно. И так же темно бывало, когда он вечером поднимался наверх.

А сегодня день, хотя и холодный, ярко сиял, наполняя все существо Дэвида какой-то необычной радостью и смутным воспоминанием о тех редких случаях, когда отец отправлялся удить рыбу на Уонсбек и брал его с собой. Мрак и грязь шахты оставались далеко позади, вокруг был зелёный орешник и журчала чистая, прозрачная вода…

— Гляди, гляди, папа! — вскрикивал он, когда его восхищённый взгляд встречал целую поляну раннего первоцвета.

Он свернул на Балаклавскую.

Половина второго. Завтрак в «Холме» почти окончен. Артур сидит за столом, держась прямо, его голые колени скрыты под белой скатертью, а башмаками он едва достаёт до пушистого эксминстерского ковра. Пока они завтракали, он всё время раздражал отца, не отрывая от него любящего, встревоженного взгляда. Атмосфера скрытого напряжения, предчувствие какого-то кризиса пугали и почти парализовали Артура. И, как всегда в минуту сильного волнения, он потерял аппетит, самый вид еды вызывал у него тошноту. Ему было известно, что сегодня собрание шахтёров, рабочих отца, которым полагалось честно и преданно работать в его копях. Он знал, что всё зависит от этого собрания, что на нём решается вопрос, выйдут ли они снова на работу, или будут продолжать ужасную забастовку. Эта мысль вызвала у Артура лёгкий трепет беспокойства. В глазах его светилась горячая преданность отцу.

Волнение Артура объяснялось ещё тем, что он ждал от отца приглашения ехать с ним в Тайнкасл. Он ожидал этого с десяти часов утра, с той минуты, когда услышал, что Бартлею приказано запрягать шарабан. Но обычного приглашения не последовало. Отец едет в Тайнкасл, едет к Тоддам, а его, Артура, не берет! С этим было очень трудно примириться.

За столом шёл спокойный разговор, направляемый и поддерживаемый отцом Артура. Такого рода спокойные разговоры здесь велись всё время, пока шла забастовка. И всегда на самые нейтральные темы: о предстоящей постановке «Мессии» в Союзе певчих, о том, помогает ли матери новое лекарство, о том, как хорошо сохранились цветы на бабушкиной могилке, — и всегда в спокойном, очень спокойном тоне. Ричард Баррас был вообще человек уравновешенный. Во всём его поведении сказывалась непоколебимая выдержка. Он сидел во главе стола, сурово-безмятежный, словно эти три месяца забастовки в его шахте «Нептун» были совершеннейшей чепухой. Сидел в своём большом кресле, чопорно выпрямившись (вот почему Артур тоже старался держаться прямо), и ел сыр, сельдерей из собственного огорода и бисквиты. Простое меню. Ведь завтрак состоял из самых простых блюд, этого требовал Баррас. Он любил придерживаться известного режима: тонкие ломтики говядины, холодная ветчина, баранье филе, — все в своё время. Он терпеть не мог пышности и богатой сервировки. Он это запрещал у себя в доме. Ел почти рассеянно, сжимая узкие яркие губы и грызя крепкими зубами сельдерей. Это был человек не особенно большого роста, но с широкой грудью, могучими плечами и большими руками. В нём чувствовалась большая физическая энергия. У него было румяное лицо и такая короткая мускулистая шея, что голова, казалось, вырастала прямо из груди. Седоватые волосы были низко острижены, скулы резко выступали, глаза с красивым разрезом глядели пронизывающе. У него был тип северянина, не столько грубый, сколько суровый, тяжеловесный. Человек твёрдых убеждений и крепкой веры, либерал, который строго соблюдал воскресенье, ввёл у себя в доме общую вечернюю молитву, читал домочадцам вслух Библию, часто доводя Артура до слёз, и не боялся признаться, что в юности сочинял гимны. Вообще у Барраса хватило бы смелости признаться в чём угодно. Когда он вот так, как сейчас, сидел за столом, выделяясь на жёлтом лакированном фоне большого американского органа, который он — из любви к музыке Генделя — поставил в столовой, истратив на него большие деньги, вся его фигура, казалось, излучала присущую ему внутреннюю цельность. Артур это инстинктивно чувствовал. Он любил отца. Для Артура отец был совершенством, богом.

— Да ну же, Артур, ешь свой пудинг, милый. — Мягкий упрёк тёти Кэрри заставил Артура в замешательстве посмотреть на стоявшую перед ним тарелку. Пудинг из остатков пирога, из подгорелых кусков, — он терпеть его не может. Но он сделал над собой усилие и принялся есть в надежде, что отец заметит это и похвалит его. Хильда, окончив завтрак, смотрела прямо перед собой с обычным угрюмым, неприветливым выражением. Грэйс, улыбающаяся, естественная, простодушная, казалось, чему-то тайно радовалась про себя.

— Вы вернётесь к чаю, Ричард? — почтительно спросила тётя Кэрри.

Вернувшись домой к пяти часам, Ричард Баррас застал ожидавших его Армстронга и Гудспета. Когда он вошёл, слегка хмурясь, неторопливый, холодный, решительный, внося с собой в дом дух присущей ему суровой энергии, он застал их в передней: они сидели рядышком на стульях, в молчании уставившись на пол. Это тётя Кэрри, в волнении нерешительности, усадила их здесь. Джорджа Армстронга, как смотрителя шахты «Нептун», можно было бы, конечно, пустить в курительную комнату. Но Гудспет — только помощник смотрителя, а раньше был простым надсмотрщиком, к тому же он пришёл прямо из шахты, где производил обследование вместе с инспекторами, — в грязных сапогах, мокрых коротких штанах, кожаной кепке и с палкой. Немыслимо было пустить его в комнату Ричарда, где он непременно наследит. Словом, тётя Кэрри была в тяжёлом затруднении: приняв, наконец, компромиссное решение, она оставила обоих в «вестибюле».

Увидев этих двух людей, Ричард ничуть не изменил выражения своего лица. Их приход не был для него неожиданным. Всё же сквозь холодную, непоколебимую важность на миг пробилось что-то неуловимое, слабый огонёк мелькнул в глазах и тотчас потух. Армстронг и Гудспет встали. Короткое молчание.

— Ну, что? — спросил Ричард.

Армстронг взволнованно закивал головой.

— Кончилось, слава богу!

Было уже совсем темно, когда Армстронг и Гудспет вышли из больших белых ворот усадьбы в аллею высоких буков, которую местные жители называли «Слус-Дин» и которая переходила в Хедли-род, дорогу к городу. Некоторое время они шли молча, врозь, так как не слишком любили друг друга. Но потом Гудспет, уязвлённый резкостью, с которой хозяин его осадил, злобно проскрежетал:

— Он заставляет иной раз человека чувствовать себя перед ним каким-то мусором. Ну, и каменная же душа, дьявол его возьми! Не пойму я его. Никак не пойму.

Армстронг усмехнулся про себя в темноте. Он тайно презирал Гудспета, как человека без всякого образования, человека, который пробил себе дорогу скорее упорством, чем настоящими заслугами. Он часто раздражал, даже унижал Армстронга своей грубой прямотой и физическим превосходством; приятно было видеть его в свою очередь униженным.

— Что ты хочешь этим сказать? — переспросил он Гудспета, притворившись непонимающим.

— Да то, что ты слышишь, чёрт возьми, — отрезал Гудспет строптиво.

Заключительное заседание суда, официально расследовавшего, на основании статьи 83 закона об угольных копях, причины и обстоятельства катастрофы в «Нептуне», близилось к концу. Зал городской думы на Лам-стрит был до того переполнен, что можно было задохнуться, а снаружи стояла в ожидании огромная толпа; и это напряжённое ожидание словно просачивалось вместе с лучами полуденного солнца сквозь высокие, в свинцовых переплётах, окна в насыщенной человеческими испарениями зал суда. За судейским столом сидели: председатель суда, королевский советник, достопочтенный Генри Друммонд, технический эксперт, главный инспектор охраны труда в копях. В ближайшей к ним части зала находились: районный инспектор и мистер Дженнингс, местный инспектор, — оба в качестве представителей министерства горной промышленности; мистер Линтон Роско, королевский советник, выступавший по поручению мистера Джона Бэннермана, нотариуса из Тайнкасла, в качестве защитника Ричарда Барраса; член парламента Гарри Нэджент и Джим Дэджен, представители Союза горняков Англии; Том Геддон — от Слискэйльской организации углекопов; мистер Вилльям Снегг, адвокат из Тайнкасла, защищавший интересы семей погибших; и, наконец, полковник Гэскойн, представитель лорда Келла, владельца участка, на котором были расположены копи. В первом ряду сидели Баррас, Артур, Армстронг, Гудспет и другие ответственные служащие «Нептуна». За ними — три ряда свидетелей, среди которых были Дэвид, Джек Риди, Гарри Огль и ещё некоторые обитатели Террас; свидетели помещались непосредственно за спиной Нэджента. Дальше, в глубине зала, сидели родственники погибших, все больше женщины в глубоком трауре, некоторые без шляп, в платках; все — немного ошеломлённые, плохо разбиравшиеся в том, что происходило, полные благоговейного страха. Остальная часть зала была набита шахтёрами и городскими обывателями до того, что яблоку негде было упасть.

Согласно установившемуся в судебной практике правилу, следствие было начато лишь спустя некоторое время после катастрофы. Но 27 июля 1914 года начался процесс, и суд заседал вот уже целых шесть дней; зал думы гудел голосами, пятьдесят четыре свидетеля было допрошено по нескольку раз, задано пятнадцать тысяч вопросов, слова летели от одного к другому, сотни, тысячи гневных, убеждающих, горьких слов. Говорил Геддон, со свойственной ему бурной горячностью, теряя поминутно нить аргументов, и его строго призывали к порядку. Говорил Джим Дэджен, мягко и нескладно, поддерживая спокойные и логичные выступления Нэджента; полковник Гэскойн сыпал техническими терминами судебных отчётов, статьями законов и сведениями о геологической формации; выступал Линтон Роско, опытный оратор, в совершенстве владевший искусством жеста и гладко округлённых периодов.

Но сейчас все уже близилось к концу, быстро близилось к концу. Линтон Роско стоял у своего места, — внушительная, осанистая фигура, массивная челюсть, отвислая нижняя губа и цветущий румянец, напоминавший о портвейне. Линтон Роско с двух часов вёл вторичный опрос свидетелей, и теперь с широким мелодраматическим жестом повернулся к судье. Пауза.

Судья.

Линтон Роско.

Во вторую субботу сентября 1914 года Артур около часу дня возвращался домой из «Нептуна». На руднике снова всё было по-прежнему, работа возобновилась, трагическая история катастрофы, казалось, была забыта и погребена навсегда. А между тем лицо Артура не выражало удовлетворения. Он шёл по дороге походкой усталого человека. Войдя в усадьбу, он увидел, что, как он и ожидал и боялся, сегодня прибыл новый автомобиль. Бартлей, отправленный в Тайнкасл на месяц для обучения, сегодня сам приехал в нём, и автомобиль стоял на дорожке перед домом — машина типа Ландоле, сочетание блестящего коричневого лака с сверкающей медью. У нового автомобиля стоял Баррас, и когда Артур проходил мимо, он его окликнул.

— Посмотри, Артур, вот он, наконец!

Артур остановился. Он был в рабочем костюме шахтёра. Остановив на автомобиле угрюмый взгляд, он сказал, наконец:

— Да, вижу.

— У меня теперь столько дел, что автомобиль попросту необходим, — пояснил Баррас. — Нелепо было не подумать об этом раньше. Бартлей говорит, что у этой машины прекрасный ход. Сегодня вечером мы с тобой прокатимся в Тайнкасл и испытаем её.

На обратном пути Артур дождался, пока остались позади улицы Тайнкасла с их шумным движением, и когда автомобиль жужжа понёсся по прямой и тихой дороге между Кентоном и Слискэйлем, он сказал быстро:

— Я хочу у тебя кое-что спросить, папа.

С минуту Баррас не отвечал. Он сидел в углу, откинувшись на мягкую спинку сидения, и темнота внутри автомобиля скрывала его лицо.

— Ну, — сказал он, наконец, неохотно. — Что тебе надо?

Тон был сильно обескураживающий, но Артура уже ничем нельзя было обескуражить.

В этот самый вечер субботы, но несколько пораньше, Сэмми и Энни Мэйсер гуляли по дороге, носившей название Аллеи. В течение многих лет Сэмми и Энни гуляли здесь каждую субботу вечером. Это было частью их романа. Каждую субботу около семи часов они встречались на углу Кэй-стрит. Обыкновенно Энни приходила первая и принималась бродить взад и вперёд в своих толстых шерстяных чулках и хорошо начищенных башмаках, спокойно ходить взад и вперёд в ожидании Сэмми. Сэмми всегда опаздывал. Он являлся минут через десять после назначенного часа, с свежевыбритым подбородком и блестевшим лбом, в своём парадном синем костюме.

— Я опоздал, Энни, — говорил он с улыбкой. Сэм никогда не извинялся, ему это и в голову не приходило. И, конечно, если бы Сэмми вдруг вздумал извиниться, что заставил её ждать, Энни это показалось бы неуместным.

И сегодня они вышли на обычную прогулку по Аллее. Не об руку — ничего подобного между Энни и Сэмми не бывало, они никогда не держались за руку. Не прижимались друг к другу, не целовались и никаких других неумеренных проявлений чувств себе не позволяли. Сэм и Энни были степенной парой. Сэм уважал Энни. Иногда, когда они проходили по самой тёмной части Аллеи, Сэм спокойно и степенно обнимал Энни за талию. И все. Сэмми и Энни просто прогуливались вместе. Энни было известно, что мать Сэма против его выбора. Но она знала, что Сэмми любит её. И этого было достаточно. Погуляв по Аллее, они возвращались в город — Сэм здоровался с знакомыми: «Здорово, Нед», «Ещё раз здравствуй, Том», — и по Лам-стрит шли в лавку миссис «Скорбящей», где колокольчик звякал и плохо вмазанное стекло в двери дребезжало всякий раз, как входил кто-нибудь. Стоя в тёмной тесной лавке, они съедали по горячему пирожку с подливкой и выпивали вдвоём большую бутылку лимонаду. Энни предпочитала имбирное пиво, но Сэм больше всего любил лимонад, и, конечно, Энни всегда настаивала на том, чтобы взять лимонад. Иногда Сэм, если он после усиленной работы бывал при деньгах, съедал два пирожка, так как пироги у миссис «Скорбящей» были последним словом кулинарного искусства. Но Энни неизменно отказывалась от второго, Энни знала, как подобает вести себя женщине, и никогда не съедала больше одного пирожка. Она обсасывала подливку с пальцев, пока Сэм налегал на вторую порцию. Потом они иной раз болтали с хозяйкой и шли обратно к углу Кэй-стрит, где раньше, чем проститься, любили всегда постоять немного, наблюдая обычную в субботний вечер шумную суету на улицах. И когда они поднимались на Террасы, Сэм думал о том, как чудесно они провели вечер и какая Энни славная и какой он счастливец, что может гулять с ней.

Но в этот вечер, когда Сэм и Энни шли домой по Аллее, видно было, что между ними что-то произошло. Видно было, что Энни подавлена, а Сэмми, с измученным лицом, как будто порывался объяснить ей что-то.

— Ты извини меня, Энни… — Он сердито отшвырнул ногой лежавший на дороге камешек. — Я не думал, что тебе это будет так больно, девочка.

Во вторник около пяти часов Дэвид возвращался домой по Лам-стрит. Было ещё светло, но уже по-вечернему тихо на улицах. Войдя в дом, Дэвид остановился в тесной передней и первым делом посмотрел на металлический подносик, на который Дженни со своей неизменной страстью к «хорошему тону» всегда клала полученные для него письма. Сегодня на подносе лежало только одно письмо. Дэвид схватил его, и его хмурое лицо просветлело.

Он прошёл на кухню, сел у очага, в котором горел слабый огонь, и начал снимать башмаки, одной рукой расшнуровывая их, а другой держа письмо, от которого он не отрывал глаз.

Дженни принесла ему домашние туфли. Это было не в её привычках, но последнее время Дженни вообще была не такая, как всегда: озабоченная, почти робкая, она окружала Дэвида мелочными заботами и, казалось, была подавлена его угрюмостью и неразговорчивостью.

Он взглядом поблагодарил её. Дыхание Дженни благоухало портвейном, но Дэвид воздержался от замечания, он говорил с ней об этом столько раз, что устал говорить. Дженни уверяла, что пьёт очень мало, какой-нибудь стаканчик, когда у неё плохое настроение. А позорное (по её выражению) увольнение Дэвида из школы естественно располагало к унынию.

Дэвид открыл письмо и прочёл его медленно и внимательно, потом положил на колени и стал смотреть в огонь. Лицо его приобрело теперь сосредоточенное, бесстрастное, зрелое выражение. За те полгода, что прошли со времени катастрофы, он как будто постарел на добрых десять лет.