Поют черноморские волны

Крупаткин Борис Львович

В книгу входят повести «Поют черноморские волны» (о легендарном крейсере «Красный Кавказ», о героизме его моряков) и «Опергруппа» (о первых контрударах по фашистским дивизиям зимой 1941 года, о героях этих боев), а также рассказы, действие которых развертывается на Урале и за рубежами СССР в годы войны и в наши дни.

Военные ветры

Поют черноморские волны

ПОВЕСТЬ

Письмо из Севастополя

Вместо пролога

Много есть прекрасных мест на земле. Побывать там — наша мечта. Красная площадь, Набережная Невы, Тихвинские леса, Золотые пески, Северные моря, берега Дуная, Донецкие степи, острова Океании…

Мы: это — дедушка, ветеран Отечественной войны, немало повидавший на своем веку, но всегда готовый съездить, слетать, поплыть к новым берегам, и внук Валера — друг и сподвижник деда в путешествиях по суше, морю и воздуху.

Вот уже несколько лет подряд, едва долетят до Урала весенние ветры, мы с внуком начинаем мечтать о летнем путешествии.

Поздней северной весной мы сидели с ним на мшистых камнях у озера Шарташ. Неподвижная вода казалась разливом холодной стали. В ней четко отражались светлое, безоблачное небо, темная зелень старых елей и трепетная яркая свежая листва молодых берез. Казалось, они не стоят на месте — то взбегают на вершинки невысокой горной гряды, раскинувшейся по ту сторону озера, то осторожно сходят к самой воде.

Валера удобно устроился на выцветшей плащ-палатке. В легком спортивном синем свитере с двумя белыми полосками, в расклешенных черных джинсах, туго опоясанных черным морским ремнем со сверкающей бликами медной бляхой с якорем, он выглядел юнгой. Он и хотел, страстно хотел выглядеть моряком! Я невольно залюбовался им — высокий, крепкий, темноволосый, с большими яркими глазами. Да, наверное, в его груди билось звонкое сердце моряка, морская душа определяла его характер, устремления, интересы и мечты. И это было загадкой — одной из тех, которые так любит загадывать жизнь.

Графская пристань

Кажется, девиз жизни Валерика (да и всех наших подростков, наверное) — все познать и ничему не удивляться!.. Окажись Валера вдруг на Марсе, пошел бы искать таинственные «каналы», нисколько не удивляясь тому, что очутился здесь… «Нормально!»… Три дня назад мы сидели на берегу уральского озера Шарташ, а вот уже в который раз бродим в тени колоннады Графской пристани в Севастополе, снова и снова приходим к ней ранним утром, солнечным днем, вечером.

Могло ли быть иначе? Разве могли мы не приехать сюда?

Море!.. Сверкающее, синее, голубое, зеленое — вот оно переливается и плещет у наших ног, рассыпается звучными брызгами на белых камнях широкой лестницы. Спокойные волны ритмично покачивают у самой пристани корабли. Бок о бок с белоснежной громадиной туристской «России» пришвартовались другие суда…

Я сижу на теплом камне, прислонившись к ребристой колонне Графской пристани, и не могу оторвать глаз от бухты. Как и много лет назад, она живет напряженно и кипуче. Грузные барки и юркие теплоходики бегут на Северную сторону и быстро возвращаются обратно.

Опережая резкий звук сирены, военные катера лихо мчатся в ореоле морской пены в сторону Приморского бульвара, где в другой уже бухте и в открытом море ждут их корабли.

«Боевой до места!»

Воспоминания

То были тридцатые годы, когда все было первым: первая пятилетка, первый трактор, первый колхоз… Военно-морской флот получал со стапелей советских заводов первые советские крейсеры и эсминцы и готовился к дальним плаваниям. Над военным флотом шефствовал комсомол, и не было на кораблях важного события, в котором не участвовали бы и шефы. Так, летом 1933 года с группой комсомольских работников и журналистов довелось мне приехать в Севастополь для участия в большом походе флота.

Нас тепло встретили, одели в легкие синие кителя морского покроя без всяких знаков различия (их вообще тогда было очень мало — погон еще не носили, у командиров на рукавах были лишь нашивки и звезды). Особенно приятно было надеть морские фуражки с белым верхом и серебряным крабом… Мы сразу стали казаться (самим себе, конечно!) настоящими морскими волками.

Меня определили в распоряжение редактора флотской газеты «Красный черноморец» Павла Мусьякова. Очень высокого роста, он был виден издалека, а еще раньше был слышен его звонкий голос, тоже очень высокого тембра. Мусьяков сильно заикался, но так выразительно жестикулировал, что многие незаконченные фразы, повисая в воздухе, все-таки не делали его речь непонятной. Свое первое и самое прочное знакомство с Севастополем и флотом я получил через Павла Мусьякова и никому не желал бы лучшего наставника. Мы в первые же дни исходили и изъездили весь город, повидали все его памятники и памятные места, побывали на кораблях. Наверное, это было хорошей подготовкой к морскому походу.

То, что редактора флотской газеты знали всюду, где бы мы ни бывали — в учебном отряде и на линкоре, в политотделе соединения и на маленькой подводной лодке, — не удивляло. Мусьяков был здесь своим уже много лет. Впечатляло умение комиссара говорить с людьми. Он мог обменяться несколькими словами с большим командиром (с широкой золотой нашивкой на рукаве), быстро доведя до конца короткий деловой разговор, заикаясь и не закончив фразу. Но никогда я не видел, чтобы Мусьяков на ходу разговаривал с рядовым матросом. Всегда находилось у него время для душевной беседы, если нужно было — уходили в сторонку и долго прохаживались или садились, пристроившись где придется… Достаточно было увидеть, как встречали и провожали Мусьякова краснофлотцы, как крепко жали его руку, чтобы понять: приходил друг.

Видимо, присмотревшись ко мне, Мусьяков на третий день пребывания в редакции вдруг сказал:

Двадцать дней в открытом море

Воспоминания

С какой скоростью проносятся воспоминания?

Есть восточная притча. Некий могущественный шейх в старости призвал к себе прославленного звездочета и потребовал чуда.

Кудесник поставил перед шейхом солнечные часы и наказал всей свите следить за движением времени, соблюдая молчание.

— Закрой глаза, о Повелитель Вселенной, — обратился звездочет к шейху. — Не открывай их до моего прикосновения.

…Шейх увидел себя ребенком. Он дремлет на руках матери в богатом шатре, меж верблюжьих горбов. Желтые пески пустыни качаются, как морские волны, яркое синее небо режет глаза. Тишина вдруг взрывается дикими криками, враги его отца напали на караван…

Опергруппа

ПОВЕСТЬ

Наверное, я никогда не смог бы написать эти страницы, если бы не сохранилась моя старая фронтовая записная книжка. Это потрепанный блокнот с двумя отделениями, на выцветшей обложке с трудом можно разобрать стершиеся, некогда золоченые буковки: «Делегату XIV окружной партийной конференции Ленинградского военного округа. Декабрь 1940 г.» Страницы блокнота густо исписаны химическим карандашом, местами карандашные записи обведены чернилами разных цветов (какие удавалось найти в короткие часы затишья между боями). Некоторые записи очень кратки:

«8.XI.1941 г. Алеховщина — Сарожа (под Тихвином). На «Дугласе» с ком. арм. Мерецковым и др.»

«10—11.XI. Сарожа — Бор. Подготовка наступления»…

Другие записи подробнее. А есть и совсем непонятные непосвященному:

Часть первая

Шел пятый месяц войны. Тяжелые бои велись на западе и севере, на юге нашей страны. Мы еще не знали о героях Брестской крепости. Севастополь и Одесса еще не названы были городами-героями, но весь мир уже видел, что в этих упорных боях Красная Армия похоронила гитлеровский «блицкриг» — болтовню о победной войне, «быстрой, как молния»… Не только города, каждая деревушка, каждая высотка на родной земле оборонялись и уничтожали врага. Но перевес сил был пока еще на стороне фашистов, взамен разбитым они посылали новые войска, танки, самолеты из всех захваченных ими европейских стран. Они рвались к Москве, к Ленинграду, вопили о своих фашистских парадах в день нашего Октября на Красной площади у Москвы-реки, на Дворцовой площади на Неве. Они напечатали даже черные пропуска со свастикой для входа на наши главные площади, готовили парадные мундиры…

Но Москва стояла «неколебимо, как Россия», над Кремлем холодный ветер ноября, как всегда, развевал красный флаг. Правда, вечерами он не освещался прожекторами, как в мирные дни. Москва была затемнена….

И все понимали, что в эту годовщину Октября впервые за двадцать четыре года Советской власти парада на Красной площади, наверное, не будет.

Вместе с комиссаром Воздушных Сил армии полковым комиссаром Александром Алексеевичем Званским мы прибыли ранним утром 7 Ноября на заснеженный полевой аэродром наших бомбардировщиков провести праздничный митинг. Званский был уже в летах, среднего роста, полный, но авиационная форма, которую он всегда носил с двадцатых годов, шла комиссару — иным его трудно было представить.

Часть вторая

Теперь я перехожу к тому главному, ради чего написаны эти страницы через три десятилетия после Тихвинской операции. О самой операции рассказано уже немало. Но успех одного из первых в Отечественной войне контрударов по кичившимся своей непобедимостью фашистским дивизиям, действительно вооруженным до зубов, решало и движение сердец, наступательный порыв наших бойцов и офицеров.

Юные читатели нередко спрашивают: «А что делали на войне комиссары?» Воевали, как и все другие, но были они всегда впереди, на самых трудных и опасных участках фронта. Они не только воевали сами. Они вели за собой других.

В любой обстановке — в бою и на привале — комиссары, политруки несли слово партии, вселяли уверенность в победе, поднимали боевой дух. Комиссары зажигали сердца…

В моей записной книжке сохранилось много заметок о комиссарах, о политической работе в боях. Краткие, иногда полузашифрованные строки звучат в моем сердце голосами друзей, оживляют картины далекого, но незабываемого прошлого.

«Живем правильно!..»

Стоял один из тех дней начала осени, которые особенно хороши на Урале. В вагоне не оторвешься от окна. Всеми красками щедро украшает природа леса и горы, будто хочет, чтобы до новой весны люди не забыли ее красоту. Невольно поражаешься бессчетным оттенкам зеленоватого цвета, то там, то тут освещенным бликами яркого золота. Причудливые голубые и синие очертания дальней кромки леса и еще более далекой линии пологих гор как бы плывут в легком прозрачном воздухе…

Ранним утром наш поезд подошел к небольшой станции. Я вышел из вагона и медленно бродил по шпалам, усыпанным свежим песком. Тишина леса радовала, и мелкий дождь, бесшумный, спокойный, весь пронизанный лучами восходящего солнца, совсем не беспокоил. На соседний путь подошел встречный поезд, и тишина лесного полустанка сразу взорвалась. С грохотом растворились двери товарных вагонов. Веселые призывы на красном полотне «Не пищать!» были размыты встречными дождями и вздувались на ветру, словно видавшие виды потрепанные паруса. Со смехом и шутками на перрон высыпали парни и девушки. Казалось, к лесному берегу пристал веселый корабль молодости. Комбинезоны, ковбойки, спортивные куртки, беззаботные песенки и усталые, но сияющие лица… Конечно же, это был один из многих в те дни эшелонов молодежи, направляющейся на целинные земли.

Я проходил мимо эшелона и, как это всегда бывает с пожилыми людьми, с легкой завистью глядел на молодые лица. Мое внимание привлек парень в ковбойке. Ничего необычного не было в его простом лице с немного приплюснутым носом и серыми глазами. Он бойко разговаривал с девушками… Нет, я никогда не видел его, не встречался с ним. Но что-то необъяснимо знакомое было в его голосе. Я остановился невдалеке. К открытым настежь дверям вагона подошел мужчина с красной повязкой на рукаве — видимо, начальник эшелона.

— Как жизнь, Виктор?

«Как фиалка в лесу…»

Ни с чем не сравнимы народные торжества на Красной площади в Москве, на Дворцовой площади города Ленина, в зелени киевского Крещатика! Но вот рядом с ними, словно снопик фиалок бок о бок с большим букетом цветов, встает в моей памяти красочный сентябрьский праздник на небольшой площади Варны — болгарского Ленинграда.

— У нас в сентябре — Октябрь, — говорят болгары, отмечая 9 Сентября — день своей народной революции. И впрямь, все здесь напоминало нашу Родину: фанфары, возвещавшие начало праздника, юные барабанщики, открывшие парад моряков, шествующих в ослепительно-белой форме уверенно и красиво; колонна старых революционеров, героев антифашистских восстаний, бывших партизан — бородатых, с орденами, медалями и широкими орденскими лентами через плечо; юноши и девушки в светлых одеждах. И цветы — живые цветы придунайских равнин и предгорий. И флаги — красно-зелено-белые стяги народной Болгарии и алые советские знамена. И песни — болгарские и русские… Десятки красочных транспарантов и призывов, окаймлявших площадь, реявших над колоннами, были понятны и болгарам и советским гостям:

Мы ощущали ее в каждом уголке страны, все больше познавая ее глубокие корни и истоки.