Поездка сия, затяжная томительно — два месяца в один конец и столь же обратно, — вознаградила унтер-шихтмейстера Ползунова негаданным и счастливым исходом. Как говорится, не было ни гроша, — да вдруг алтын! Уезжал унтер-шихтмейстер знатным холостяком, а воротился с пригожею молодицей…

А все начиналось буднично, с казенно-сухого и прозаического указа: «Понеже здешний год приходит к окончанию, то надлежит безотлагательно препроводить в Санкт-Петербург приготовленный совокупно и в немалой сумме блик-зильбер для Ее Императорского Величества…» — далее шли подробные обоснования упомянутого предприятия. И названы были главные сопроводители. Обоз снарядили из двадцати подвод — сумма блик-зильбера (серебра высшей пробы) оказалась внушительной, более двухсот двадцати пудов, да золота чистого, бликового, около трех пудов, да всякой другой всячины, необходимой в дороге, набралось изрядно… Охрану столь ценного груза поручили горному обер-офицеру Ширману, имевшему за плечами немалый опыт подобных вояжей. Ответственность же за саму доставку серебра на Монетный двор, а также доклад о состоянии дел на Колывано-Воскресенских заводах, коль скоро таковой востребуется в высочайшем Кабинете, возложили на унтер-шихтмейстера Ползунова, оказав ему тем самым неслыханное доверие: такие обозы доселе неизменно сопровождались офицерскими чинами, он же, Иван Ползунов, не успел еще избавиться и от унтерской приставки. Хотя и надеялся втайне на скорое повышение…

После рождества, дня за два до новогодья, Ползунов получил в Канцелярии подорожные бумаги, тетрадь для записи путевых расходов, довольно большую сумму денег — не только на весь проезд, но и на покупку в Москве и Санкт-Петербурге всевозможных товаров для заводских нужд, а также Инструкцию…

— На все случаи жизни, — шутливо пояснил знакомый канцелярист Дмитрий Хлопин, дружески приобнимая унтер-шихтмейстера и с загадочной ухмылкой кивая на бумаги в его руках. — Ну, а ведомо ли тебе, какие репорты везешь в Кабинет? — допытывался Хлопин, зная наперечет все эти документы, им же пронумерованные и тщательно перечисленные в особом реестре. — Вот, например, о чем говорится в репорте за номером 4442? — весело и с подначкой смотрел на приятеля. — Или не знаешь?

— Всего знать неможно, — уклончиво отвечал Ползунов.

А утром, чуть свет, сибирский обоз, управляемый полусонными ямщиками, выволокся из Москвы на Посольский тракт и двинулся дальше, на Санкт-Петербург. И прибыл туда спустя неделю, пополудни шестого марта. Остановились, как и полагалось по статуту, в кабинетской гостиной, где нумера недурны, но похуже московских… И тем же днем, не мешкая, Ползунов составил отчет Кабинету о доставке колывано-воскресенского серебра. Надеялся, что и его там, в высочайшем Кабинете, примут без промедления и с распростертыми объятиями — не с пустыми ж руками явился неведомый унтер-шихтмейстер из Сибири, а блик-зильбер да золото бликовое доставил ее величеству. Может статься, и сама государыня Елизавета Петровна пожелает видеть и выслушать, расспросить молодого посланца о делах творимых на собственных Ее Величества Колывано-Воскресенских заводах? Такой интерес и участие были бы справедливы.

Однако на следующий день Ползунов не только не удостоился внимания императрицы, но и к управляющему Кабинетом Адаму Олсуфьеву не сподобился угодить. Бумаги его забрали в приемной канцелярии. И некий важный чиновник, моложавый, с залысинами и в строгих роговых очках, не глядя, процедил сквозь зубы:

— Оставьте. Передадим.

— Но мне бы самому к управляющему, — попытался было настоять Ползунов. Чиновник презрительно глянул и голос слегка повысил:

— Неможно! Управляющий ныне в отлучке. Приходите завтра. Нет, послезавтра, — передумал и уточнил: — Желательно поране с утра.

День угасал, наливаясь хмарью. И пока Ползунов, будучи весь еще под гипнозом нынешних встреч, добирался до кабинетской гостиной, бодро вдыхая сырой мартовский воздух, мысли роились в голове, обгоняя одна другую, как лихие возки и роскошные экипажи, проносившиеся мимо — туда и сюда по Невскому… «Странно, — думал он с удивлением, — здесь жизнь совершенно иная, иной мир, чуждый и недоступный моему пониманию». И вправду, какое дело сибирскому унтер-шихтмейстеру (да и всей громадной Сибири) до этих пышных выездов и балов, изысканно-чопорных куртагов и дворцовых интриг, о которых так пылко и горячо говорил младший Порошин, защищая низвергнутого императрицей канцлера… Каков пассаж! Да ведь и сама государыня висела на волоске. И Петербург был полон слухов, тревожных и смутных — шила в мешке не утаишь. Говорили, что с государыней творится что-то неладное, шепотком друг другу рассказывали, как, будучи в Царском Селе, Елизавета Петровна посетила приходскую церковь, но во время молебна ей сделалось дурно, вышла на воздух и рухнула без чувств… Подоспевший хирург пустил ей кровь, однако грузная и высокая императрица, падая, сильно зашиблась и долго не могла придти в себя…

Меж тем такое с нею случалось уже не впервые. И многие связывали болезнь государыни с весьма неудачной ретировкой русской армии и отставкой фельдмаршала Апраксина, виновника сей позорной кампании… Другие же находили причины в семейном разладе молодой и высокой четы — великого князя Петра Федоровича, любимого племянника императрицы, и великой княгини Екатерины Алексеевны, что связано было с почти открытым неравнодушием великого князя к молодой графине Воронцовой — Петр не только во сне, но и наяву желал ее иметь вместо Екатерины… И сделал бы этот шаг, тем более, и сама Екатерина тому не хотела препятствовать. Однако государыня и не думала позволять — и не позволила! — нежно любимому племяннику порушить семью. Да и Воронцовых подпускать близко к престолу не входило в ее планы. Как сказала — тому и быть! Но чего это стоило, сколько сил и здоровья отняли эти передряги…

Так или иначе, а при дворе ждали близких перемен, нередко — кто тайно, а кто и открыто — подталкивая события… И великая княгиня Екатерина, хотя и понимала двойственность своего положения (все-таки наследницей была не она, а престол ждал ее мужа Петра Федоровича, племянника нынешней императрицы и внука Петра Великого), однако не чуралась этих событий, следуя, как видно, девизу любимого своего поэта Овидия, коим зачитывалась долгими вечерами: dum spiro, spero — пока живу, надеюсь. А надежда, как известно, умирает последней…

И вот в эту неясную, смутную пору, когда козни приближенных и самых близких людей могли последовать с любой стороны, в апартаментах государыни и обнаружились мыши, целые полчища отвратительных серых грызунов… Развелось их так много и так сытно да вольготно им тут жилось, что они уже, не таясь, открыто и чуть ли не по-хозяйски разгуливали в царских покоях, устраивая (особенно по ночам) возню и поднимая несусветный писк… Терпеть и дальше такое нашествие стало невмоготу. И тогда государыня, не надеясь более на старых котов и кошек, живших тут с незапамятных пор, жирных и ленивых, которые и ухом не вели на возню мышей, повелела раздобыть и доставить ко двору хороших, «пристойного» виду, сибирских котов. Но сумеют ли и они навести должный порядок?

А впрочем, как заметил Порошин, нынче есть и более важные вопросы — свет клином не сошелся на этих дворцовых передрягах. И не только, скорее не столько здесь творится история… Есть и другая жизнь, другие интересы и свершения, не менее, а может, и более важные, и глубокие в своем направлении…

Вечером заглянул Ширман, как всегда, навеселе и чересчур бодрый. И тотчас, едва переступив порог, потребовал отчета: где побывал унтер-шихтмейстер, с кем виделся и что выходил? Ползунов охотно поведал о нынешних своих визитах и встречах. И капитан остался доволен: хорошо то, что хорошо кончается! А то, что полковник Порошин берет на себя все заботы по доставке серебра на Монетный двор — и вовсе отлично! Скорее дело подвинется. А то ж связал, де, по рукам и ногам его, Ширмана, этот блик-зильбер, никуда от него не отлучиться… — лукавил слегка капитан, выказывая свою беспросветную занятость. Что сам же и опроверг, похваставшись:

— Между прочим, и мы тут не сидели сложа руки. Имели честь быть зваными в один из весьма приличных домов… Но об этом потом, потом, сударь, а сейчас — ужинать! Надеюсь, не откажетесь составить компанию? — весело и напористо говорил капитан. И уже, спустя четверть часа, сидя в трактире и попивая анисовую, хитро и с напускною строгостью выговаривал: — Нет, нет, унтер-шихтмейстер, так не годится — совсем ты отбился от рук. Водкой пренебрегаешь, почти и вовсе не пьешь, женщин сторонишься… Ба, дружище! — вспомнил нечто приятное, резко потянулся через стол, чуть не опрокинув штоф с анисовой. — А какую пышечку, доложу тебе, сподобился я узреть! Прелесть совершенная. Пальчики оближешь, — при этом, сложив пальцы в щепоть и поднеся к губам, он смачно причмокнул. — Барынька хоть куда! Хочешь, представлю?

— Меня?

— Тебя, унтер-шихтмейстер, тебя. Век будешь помнить!

— Весьма признателен. Ну, а ты-то сам отчего не займешься?

Ах, как он рвался, как стремился туда, унтер-шихтмейстер Ползунов, торопя ямщиков и коней, погоняя мысленно, считая дни, а потом часы и минуты… И вот, наконец, потянулись приземистые слободские окраины, и острый запах сирени из палисадников, обнесенных частоколом высокого тына и жердяных оград, растекался в горячем воздухе. Сверкнули маковки золотых куполов вдалеке, и звон колокольный поплыл навстречу, как и в первый приезд, величавой разноголосицей — поспели аккурат к обедне.

И тот же гостиный двор в Зарядье распахнул перед ними ворота. Даже нумер облюбовал Ползунов прежний, в котором останавливался три месяца назад. И в том усмотрел добрый знак — что нумер к его приезду оказался свободным. Вошел, распахнул окно, присел на софу — и замер в ожидании: вот сейчас откроется дверь и войдет Пелагея, улыбчиво спросит: «Чаю не прикажете?» Но долго не усидел, решив, что самому надо ее поискать. Подумалось, что в деле сем тонком Ширман мог бы стать незаменимым посредником.

Ползунов запер свой нумер и отправился к Ширману. Однако и десяти шагов не сделал, как впереди увидел женщину, шедшую по коридору; что-то знакомое почудилось в прямой и стройной фигуре, в мягко-неслышных шагах и округло-плавных движениях… Он вздрогнул от внезапной догадки, видя ее со спины, скорее чутьем, а не взглядом угадывая, и сбился с шага, растерявшись и не зная, что делать и как поступить — окликнуть ли ее, догнать и тронуть за руку… И готов был уже окликнуть, остановить, когда она и сама, будто неведомо обо что споткнувшись либо взгляд его на себе ощутив, резко умерила шаг, остановилась и, обернувшись, посмотрела издалека — взгляды их встретились. И теперь не осталось сомнений — Пелагея! Сердце унтер-шихтмейстера оборвалось, но не упало, а прыгнуло вверх, подкатив к горлу, и он, смиряя дыхание, вскинул руку и сделал в воздухе некий приветственный или призывный знак… Приблизился и встал с нею рядом.

— А я смотрю, смотрю… думал, ошибся, — заговорил быстро, смятенно, сам не сознавая, что говорит — столь велико было волнение. Она же держалась спокойно, то ли не узнавая его, то ли не придавая никакого значения этой встрече.

— А коли ошиблись?