Он спал и видел сны. Всю дорогу, всю эту бесконечную дорогу он спал. Когда самолет совершал посадку, он выходил, дышал жарким воздухом аэродромного поля, глядя на мерцающие в вышине звезды, или, шатаясь, прохаживался по душным галереям аэропортов, и все равно спал на ходу.

Стоянка заканчивалась, пассажиры снова загружались в гигантский пятнистый транспортный самолет, ревели двигатели, и он, повозившись в неудобном, наспех установленном кресле, снова засыпал.

Ему хотелось выспаться за все эти долгие месяцы, которые он теперь видел во сне… Страшные месяцы.

Ему снились нарезанные ломтями рисовые поля с их блестевшими водяными проплешинами, хороводы тонконогих сахарных пальм, порой с листьями, а порой коротко постриженных, как новобранцы, отдавших свою богатую шевелюру для крыш хижин. И сами эти хижины — жалкие постройки на сваях. Серые, из высохших пальмовых листьев, крыши, серые стены, шаткие лестницы с всегда нечетным, чтоб не прогневить богов, количеством ступенек… А под домом между сваями станок, лежак, привязанный буйвол, вокруг огородик, одна-две кокосовые пальмы, манговое дерево…

Кар спал и не видел под крылом самолета синие и изумрудные заливы, не видел безбрежную океанскую ширь и безбрежную ширь Аравийских пустынь, ослепительно белые города и слившиеся с землей бурые поселки.

Не видел волшебных красок восхода, когда небо начинает светлеть, золотиться, желтеть, розоветь, потом кроваво-красные полосы расходятся по горизонту и сначала медленно и неуверенно, а потом настойчиво и требовательно пунцовое от натуги солнце выталкивается из-за дальних пределов, рвется в вышину и наконец заливает все вокруг золотым светом. И ночи он не видел, и заката, и черного звездного неба… Самолет летел долго, а он все спал, просыпался, снова окунался в дрему.

Порой его расталкивали на обед (или завтрак то был, а может, ужин, он потерял ощущение времени). Но и ел он с закрытыми глазами.

Сквозь сон слышались песни, громкий смех, шум, крики. Многие из ребят не только ели, но и пили, и не только лимонад…