Еще в 1847 г. известный ориенталист П. С. Савельев обратил внимание на арабские монеты, находимые в России, как на важный источник для изучения сношений Древней Руси с Востоком. Если, по словам Гиббона, на основании одних медалей можно установить путешествия императора Адриана, то и арабские монеты открывают исторические факты, о которых умалчивают летописи. Арабские, или куфические, монеты (от г. Куфы, где установлено старинное арабское письмо, употребленное для их надписей), которые начали чеканить в самом конце VII ст. (после Р. X.), будучи немыми памятниками, все же подробно рассказывают нам о многих явлениях своего времени. Место чеканки, на них обозначенное, свидетельствует о том, что данный город в это время признавал власть определенной династии, и указывает на географическое протяжение государства; титулы эмира или султана и присутствие или отсутствие имени современного халифа на монете показывают отношение чеканившего к «повелителю правоверных», духовному главе мусульманского мира; притязание владетеля или его наместников на независимость, явная вражда или разрыв его с халифом выражаются опущением имени последнего. Мало того, самое нахождение арабских монет в какой-либо стране уже означает факт сношений между ней и Востоком в данный период, ибо на Востоке монета, как эмблема верховной власти данного времени, перечеканивалась с восшествием на престол каждого нового халифа или султана.

В русской земле найдены «целые капиталы» в куфических монетах VIII—XI ст. Населению негде было укрывать свои ценности в ином месте, как «в матери сырой земле». Она служила для них своего рода банком. Тщательно хороня свое добро близ дома или на берегу реки, они делали тайный знак — клали камень или сажали деревце и находили по ним свое сокровище. Но в случае смерти их «безответный банкир» навсегда хранил вверенную ему тайну. В других случаях богатства буквально «хоронили» вместе с их хозяином — и могильные холмы сохранили их до наших времен. Все эти монеты — серебряные, хорошо сохранившиеся, с четкими надписями. Часто они надрублены надвое или на четыре части, разрезаны ножницами или разломаны — доказательство отсутствия мелкой монеты, которую должны были заменять части крупной — диргемов (никакой иной монеты не знали), способ, практикуемый, впрочем, в ранее Средневековье и в Западной Европе «ломаная монета»)

«Каким же образом и вследствие какого политического переворота эти огромные массы серебряных куфических монет перенесены были с берегов Каспия, Аму- и Сыр-Дарьи и городов халифата в равнины России и на берега Балтийского моря?» — спрашивает П. С. Савельев. Он не настолько наивен, чтобы приписывать все эти клады исключительно торговым сношениям Руси с Востоком, ибо ясно, что ценности могут переходить от одного народа к другому и всевозможными иными способами: путем дани, уплачиваемой покоренными племенами или народами, которые откупаются от нападений других путем получения подарков, уплаты вир, оброков и сборов разного рода и в особенности посредством насильственного захвата, в качестве военной добычи. Савельев и указывает на то, что азиатские монеты VII—XI ст. занесены частью торговлей с мусульманскими народами прикаспийских стран, частью вследствие грабительских набегов на берега Каспийского моря; монеты же африканско-арабские и испано-арабские попали благодаря норманнам, которые неоднократно грабили Испанию и Африку, а потом утвердились и на Руси.

Мало того, Савельев понимает, что для доказательства факта торговых сношений мало безмолвных свидетелей — монет, нужно еще нечто большее — подтверждение говорящих памятников, летописцев, в данном случае арабских географов X ст., которые в лице Ибн-Фоцлана, Масуди, Истахри, Ибн-Хаукаля, Ибн-Ростеха и других много странствовали в нынешней юго-восточной части России и оставили нам описания своих путешествий, характеристику этих местностей и их населения. Лишь в том случае, если эти авторы действительно признают, что сношения между Востоком и русскими областями имели торговый характер, мы вправе утверждать, что клады эти были занесены именно таким, а не каким-либо иным способом.

Но и поскольку Савельев таким путем устанавливает товарообмен Руси с Востоком, он все же считает нужным указывать на то, что последний шел рука об руку с походами, с кровопролитной борьбой, с захватом добычи. Так, у арабов, торговля которых составляет исходную точку в исследовании этого вопроса, она шла рука об руку с завоеваниями. Магомет, «правда, убил поэзию народа, заменив ее Алкораном, зато развил его воинственность и его торговый дух» — и то и другое одновременно. Тот же самый араб, который с ожесточением дрался с «неверными», не гнушался вступать с ними в обмен, потому что «куплю и продажу» завещал пророк — «храм, рядом училище, перед ним рынок; это торговля и просвещение под покровом религии, могущество и слава халифата»

Торговля Руси с греками нам известна гораздо лучше, чем торговые сношения с арабами и народностями, жившими по Волге, — известна, главным образом, благодаря тем дошедшим до нас договорам, которые были заключены в X ст. русскими князьями с Византией.

Договоры эти, по словам А. В. Лонгинова, «представляют яркую картину древнерусской жизни», «среди многочисленных, нередко противоречивых и запутанных известий» того времени «блестят путеводною звездою»

{26}

. Это значение договоров с греками признавал еще в начале XIX ст. Шлецер, первый занявшийся изучением их. Но, заявляя, что договор Олега с императорами Львом и Александром «составляет одну из достопамятностей всего среднего века, что-то единственное во всем историческом мире», Шлецер добавляет: если бы он действительно был, а не составлял, как и другие договоры Руси с Византией, позднейшую вставку, занесенную в начальную русскую летопись ее переписчиками, жившими едва ли не в XV ст.

{27}

К такому выводу Шлецер приходит на том основании, что летописные сообщения кажутся ему неправдоподобными, содержание договоров противоречит духу времени и условиям быта славян, византийские источники о них молчат и т.д., летопись, повествуя о договорах с греками, «лжет и ребячится… В договоре Святослава видно что-то похожее на грамоту, но и это только изодранный лоскут»

{28}

.

Такая, оценка А. Л. Шлецера, вызвавшая вообще сомнение в подлинности начальной русской летописи, была поддержана Каченовским, который объявил договоры с греками литературным подлогом, выдумкой частного лица, составленной по образцу византийских и ганзейских трактатов

{29}

. Другим авторам удалось защитить летопись Нестора от подозрений в подлинности ее

{30}

; но договоры с греками все же признавались позднейшей вставкой, как утверждал С. М. Соловьев, почему они и считались непригодными для выяснения условий русской жизни X ст. И В. И. Сергеевич в первом издании своих «Лекций и исследований по истории русского права» 1883 г. утверждал, что «договоры сами по себе ничего не прибавляют к тому, что мы знаем уже о наших древних обычаях на основании других, более чистых источников». Он находил, что в «договорах все сомнительно и спорно», что «ни один из них не известен византийским историкам», что «поход Олега на Константинополь описан в русской летописи баснословными красками»

Однако еще Круг и Погодин отстаивали идею подлинности договоров с Византией. «Никто с таким успехом не защищал нашего Нестора и в особенности находящихся в его летописи договоров, заключенных между русскими и греками, как Круг», — говорит о нем другой историк и переводчик его Эверс

Ввиду этого М. Ф. Владимирский-Буданов уже в 1888 г. признавал, что важнейшие основания для сомнения в подлинности договоров с греками отвергнуты и эти договоры «имеют чрезвычайную важность для истории русского права»

Исходную точку в процессе возникновения и развития торговли составляет немая торговля, встречающаяся в качестве наиболее ранней формы торговли у всех народов. О немой торговле на Руси у нас нет никаких сведений, но о таком способе обмена у различных племен, населявших современную Россию, упоминается в источниках. Под годом 1096 встречаем в летописи рассказ Гуря Роговича о торговле новгородцев с угрой: «Угра же суть людие язык нем». Там «дивно находим мы чюдо ново, его же оконце мало, и туда молвят, не разумети языку их, но кажуть железо и помовают рукою, просяще железо и аще кто даст им железо или нож или секиру, и они даю скорою противу»

{83}

. Суть, конечно, заключается не в незнании языка, а во взаимном недоверии, в нежелании входить в непосредственные сношения с иноплеменниками, к которым относятся как к врагам. Потому-то «язык нем». Об однородной форме торговли между булгарами и племенем вису рассказывает Косвини: «Булгары доставляют туда товары, всякий кладет их в определенное место, делает на них знак и оставляет. Потом возвращается и находит нужный ему товар, положенный рядом. Если удовлетворен им, то берет его и оставляет за него свой товар. Если нет, то забирает свой обратно. Покупатель и продавец не видят друг друга»

{84}

. Здесь уже правильное описание немой торговли безо всяких преград и чудес, напоминающее рассказ Геродота о немой торговле в Ливии.

Рынок — торг, торжище, торговище — являлся тем местом, где в эту эпоху производился обмен и где он только и мог совершаться. В «Русской Правде» читаем: «Пакы ли что будет татебны купил в торгу, или конь или порт или скотину, то введет свободна мужа два или мытника»

{85}

. Речь идет о купле-продаже краденых вещей, совершенной на торгу; купивший указывает на продавца, и показания его подтверждаются двумя свидетелями или мытником — сборщиком мыта, необходимой принадлежности всякого рынка. О значении торга свидетельствуют и другие статьи «Русской Правды»: «Оже челядин крыется, а заключить и с торгу»

{86}

— о бежавшем холопе объявляется на торгу публично. Такая «заповедь», «закличь» на торгу первое и необходимое условие для вчинения иска о пропавшей вещи. Торг, следовательно, посещаемое всем населением место, где всякое объявление широко распространяется. Поэтому-то в другой статье говорится: «Аще кто конь погубить или оружие или портно, а заповедаеть на торгу, а последи познаеть в своем граде, свое ему лицем взяти»

Таким образом, на рынке в Древней Руси (как это было и в других странах) не только происходит товарообмен, но собираются и народные собрания, сообщаются все важные сведения (в т.ч. и распоряжения князя заключаются на торгу), узнают новости, рынок является центральным местом города.

Но это были рынки местные, базары, обслуживавшие, по-видимому, очень незначительный район. На это указывает ст. 36 «Русской Правды», которая является продолжением упомянутых, трактующих о купле краденого ha торгу. Она гласит: «А ис своего города в чюже землю извода нет», т.е. вся процедура относительно краденого (указание каждым предыдущего продавца) заканчивается на границах своей земли, земли, принадлежащей городу, в область другого города она не может переходить. «Очевидно, — поясняет Н. А. Рожков, — такая продажа в чужую область признавалась невероятною вследствие крайней затруднительности и чрезвычайной редкости торговых сношений между отдельными городами и рынками»

Относительно Киева известно из летописи, что в 1069 г. «Изяслав изна торг на гору», что там имелся (в 1147 г.) Бабин Торжок и торговище на Подолье; по словам Дитмара Мерзе-бургского, в нем насчитывалось свыше 40 церквей и 8 рынков

Торговля немецких городов с Русью является лишь одной из частей того товарообмена, который совершался в средневековую эпоху купцами северо-германских городов, объединившихся уже раньше фактически, а впоследствии и формально в ганзейский союз, немецкую Ганзу, в состав которой входило свыше 70 городов померанских, вендских, прусских, вестфальских, голландских, ливонских. Ганза являлась ассоциацией не купцов, а городов, представители которых собирались на сеймы и здесь решали совместно все важнейшие вопросы, которые касались торговли их жителей со странами, расположенными у Северного и Балтийского морей. Англия, Фландрия и Брабант, Скандинавские государства, наконец, Новгород (и Псков) и северо-западные русские области — Смоленская, Витебская, Полоцкая — представляли собою поле деятельности немецких городов.

Задача их была нелегкая. Первоначально всякий иноплеменник был бесправен, и лишь постепенно путем соглашений между различными областями удавалось обеспечить ему хотя бы наиболее элементарные права. Создается особое гостиное право, заключающееся в целом ряде стеснений и ограничений, установленных для иногородних купцов. Эти ограничения вытекают из первоначальной бесправности их, являются последующим смягчением ее. Ограниченная правоспособность гостей есть выражение вражды ко всем чужим, которые противополагаются своим, местным жителям, горожанам. Стеснения гостей в правах чрезвычайно затрудняли их торговлю, необходимо было добиться их смягчения, установления особых привилегий для купцов данного города. За это и боролась повсюду Ганза в интересах своей торговли.

Прежде всего, необходимо было получить для гостей право приезжать в данную местность, пользуясь охраной властей как для личности купцов, так и для их имущества, право селиться здесь на известный срок и свободно выезжать обратно, не подвергаясь никаким насилиям, даже в случае возникновения войны между данным государством и родиной купца. Последнего нужно было, далее, освободить от таких жестоких обычаев, существовавших в те времена, как береговое право (присвоение государем товаров, спасенных с корабля, потерпевшего крушение у его берегов), как право на груз, упавший на землю, если поломалась телега «что с возу упало, то пропало»), как очищение себя от подозрений при помощи испытания каленым железом или путем поединка (поля). Надо было гарантировать гостю возможность взыскания с местных жителей сумм по проданным товарам, как и вообще возможность добиться суда в столкновениях и тяжбах с ними. Особенно же важно было для иноземных купцов, чтобы их не привлекали к ответственности за преступления, совершенные другими купцами, или не заставили уплачивать убытки последних (право репрессалий). К этому присоединялась и обязанность передачи имущества, оставшегося после смерти гостя на чужбине, представителю его города для выдачи наследникам. Наконец, необходимо было установление различных правил, облегчавших гостям привоз и вывоз товаров, погрузку и разгрузку их, пользование судами и водами, предоставление им лоцманов, перевозчиков, как и возможности рубки леса для починки судов.

Во всех этих направлениях ганзейцы старались добиться привилегий, освободиться от того тягостного гостиного права, которое господствовало в Средние века, и им действительно удавалось достигнуть этой цели. Они оказывались в несравненно более выгодном положении, чем прочие иностранцы.

Это замечается не только в области перечисленных прав, но относится и к другим группам преимуществ, предоставленных им. Везде и повсюду иностранные и иногородные купцы в те времена образовывали самостоятельные поселения, фактории, конторы, как их именовала Ганза, и эти поселения, представлявшие собою нечто самостоятельное, отделенное от прочих частей города, руководствовавшееся собственными правилами, стремились к проведению принципа экстерриториальности, полного невмешательства в их внутренние дела и в разрешение ими вопросов, которые, касаясь иностранной общины, в то же время затрагивали и местные интересы. Таково было, например, право убежища в поселении гостей (преступник, бежавший туда, не может быть потребован обратно), право их судить местных жителей, которые совершили над факторией насилие, право не допускать к себе различных представителей местной (в особенности полицейской) власти. Они настаивали даже на участии в суде (смешанные суды) в случае столкновения гостя с местным жителем, на возможности судиться на основании права своей родины. Все это были очень важные права, которых немецкие купцы в разных странах (как и итальянцы на Востоке) усиленно добивались и которые должны были поставить их в исключительное положение среди гостей, дать им возможность образовывать повсюду государство в государстве и тем самым обеспечить себе возможность захвата торговли с данной местностью в свои руки.

Наряду с договорами, заключенными Новгородом с немцами, мы находим еще и другой источник, дающий возможность ознакомиться с характером и условиями товарообмена между Новгородом и немецкими городами, — уставы, изданные немецким купечеством для немецкого двора в Новгороде и регулирующие жизнь немецкой фактории и торговлю ее с Новгородом. Договоры являются результатом соглашений между немцами и Новгородом, статуты же имеют односторонний характер, представляют собою своего рода правила внутреннего распорядка, автономно установленные немецким купечеством для ганзейской конторы в Новгороде. Эти статуты именуются «скра» (skra); первоначальный смысл слова — отрезанное, почему Яков Гримм понимал его в смысле решенного, судебного решения, другие истолковывали этот термин как деление на части или отделы; указывали и на то, что скра означает кожу, пергамент, а затем и записанные на них памятники. В этом понимании оно встречается весьма рано в Скандинавских странах: в 1118 г. Haflidaskra, законник, составленный Гафлидом, logskrar — судебные книги, о которых упоминается в норвежских источниках XII ст., hirdskra — сборник, составленный при короле Магнусе в XIII ст. И впоследствии гильдейские статуты именуются в Швеции gildeskra, в Дании уставы товариществ называются sera. Мы находим этот термин в конце Средневековья и в городах Вестфалии и Шлезвига в смысле постановлений, статутов (schrae): «Мы, консулы (магистрат) и граждане города Апенрада, установили следующие статуты нашего города, именуемые скра, и записать велели» (1335 г.). Название это появляется и в Гамбурге, в особенности же в Ревеле и в Риге в XV ст. в измененном виде schra, scrage, schragen; уставы рижских цехов именуются schragen. По-видимому, во всех этих городах слово «скра» заимствовано из Скандинавии, и оттуда же оно перешло и в Новгород, — лучшее подтверждение того, что исходную точку в немецкой торговле с Новгородом составляет шведский остров Готланд с его купечеством, вслед за которым пошли уже чисто немецкие города

Новгородская скра сохранилась в целом ряде списков — Шлютер насчитывает семь списков, относящихся к эпохе XIII-XVII ст., некоторые из них встречаются в нескольких различных редакциях

Наиболее старинный список (первая скра) относится к XIII ст. и сам именует себя «скра», составленной «на основании обсуждения и постановления мудрейших всех городов немецких земель». Эта первая скра не намерена вводить ничего нового, а записывает лишь издревле господствующее «на немецком дворе в Новгороде» право для руководства всем посещающим этот двор. «Вот скра Новгородская. Да будет известно всем тем, кои здесь находятся и впредь сюда приезжать будут, кои видят эту скра и слышат, что от всего совета и по общему решению мудрейших мужей из всех городов немецкой земли, предписано это право, которое издревле соблюдалось и существовало в немецком подворье в Новгороде, блюсти и впредь всем тем, кто имеет обыкновение приезжать в упомянутое подворье водою и сухим путем (ст. I)

Шлютер полагает, что под мудрейшими всех немецких городов можно разуметь лишь собравшихся в Висби представителей купцов Северной Германии, участвовавших в торговле с Прибалтийскими странами, ту организацию, которая именовалась «der gemeine Kaufmann». За готландцами ведь последовали и немецкие купцы, отправлявшиеся из г. Висби и по примеру готландцев приобретшие землю и построившие свой двор в Новгороде. Он полагает поэтому, что в Висби и была составлена эта древнейшая скра, регулировавшая жизнь в общем для всех немецких купцов подворья и желавшая сохранить старинные обычаи и на будущее время, превращая их в писаное право

Это предположение отчасти подтверждается и тем, что в последней (27) статье Готланду предоставляется особенно важное право — туда должны отправляться ежегодно остатки сумм, собранных во дворе св. Петра в Новгороде, и там должны они храниться в церкви св. Марии в Висби. В статье этой говорится, что «по старому обычаю постановлено немецкими представителями со всех городов, что имущество св. Петра… не должно помещаться ни в каком ином месте, кроме Готланда». Из этого видно, что речь идет о древнем обычае, но что этот обычай оспаривается другими городами, которые выдвигаются наряду с Висби. Эти города уже добились того, что ключи от этой кассы, находящейся в Висби, хранятся у представителей не одного Готланда, а четырех городов: Висби, Любека, Зеста и Дортмунда. Хотя первая роль, следовательно, принадлежит Готланду, но ее начинают оспаривать у него и немецкие города — города Вестфалии, в особенности же Любек.

От охоты к скотоводству, от скотоводства к земледелию. Так изображали до недавнего времени первые этапы в хозяйственном развитии человечества, в истории цивилизации вообще. Более близкий анализ периодов экономической эволюции показал следующее. Охота могла быть преобладающим занятием населения в первую эпоху. Борьба как с другими людьми, с соседними племенами, так и с животными составляла первоначальную деятельность человека. Зубы и челюсти уже доисторического человека были в равной мере приспособлены как для растительной, так и для животной пищи. Она состояла, очевидно, из дикорастущих ягод и плодов и из мяса убитых зверей. Наконец, понятие мяса и понятие пищи на многих языках совпадают — мясо принадлежит к древнейшей пище.

Но дальше периодизация уже не идет столь же гладко. Она обрывается, так что, в сущности, никакого перехода от одного периода к другому не получается. Именно, если исходить из охотничьего образа жизни в качестве первой стадии, вторая в виде скотоводства уже оказывается немыслимой. Охотник — враг животных, он их ловит и уничтожает. Пастух — друг их, который их бережет и охраняет. Мыслим ли столь резкий переход в общественной психике, такое превращение охотника в пастуха? И не следует ли, напротив, предположить, что народы-охотники не стали скотоводами, а скотоводы-кочевники никогда не были охотниками?

Выяснилось далее, что земледелие отнюдь не составляет высшей ступени по сравнению со скотоводством. Те исходные точки, на которых было построено это предположение, не подтвердились. Земледелие вовсе не являлось по необходимости оседлым в противоположность кочевому, и поэтому более первобытному, скотоводству. Обнаружились факты широкого распространения кочевого земледелия в наиболее раннюю эпоху и значительной подвижности земледельцев и в последующие периоды. Далее, лишь высшая форма земледелия, производимая при помощи плуга и скота, предполагает предварительное распространение скотоводства. Но земледелие появляется уже в самые ранние времена — одновременно с охотой — в виде разрывания почвы при помощи крючковатой палки, лопаты или мотыги. От выкапывания из земли ягод и плодов совершается непосредственный переход к закапыванию их в землю. Первоначально это делалось для сохранения; позже, когда забытые в земле плоды стали сами выдвигаться наружу, обращать на себя внимание тем, что они давали ростки, разрыхление почвы и помещение в них зерен стало производиться уже намеренно, для получения плодов.

Таким образом, вся последовательность в развитии периодов хозяйственной жизни оказалась подорванной. Опыт показал, что есть народы, которые одновременно с охотой занимаются и земледелием в ранней форме его и затем становятся народами земледельческими, никогда не знавшими скотоводства, как это было с племенами Америки и Австралии, — скотоводство у них позднего, европейского происхождения. С другой стороны, кочевники Средней Азии наряду со слабым развитием земледелия всегда занимались усердным разведением скота. В Западной Европе скотоводство всегда играло существенную роль, но одновременно с ним уже рано появилось и постепенно вытеснило его земледелие.

Как обстояло дело со славянскими племенами, населявшими восточную равнину? Исследователи (Ключевский, Милюков, Довнар-Запольский, Рожков, Катаев) на первое место выдвигают звероловство и бортничество (пчеловодство) в качестве наиболее ранних промыслов. «Восточные славяне заняли преимущественно лесную полосу равнины… Началась усиленная эксплуатация леса, продолжавшаяся целые века и положившая глубокий отпечаток на хозяйственный и общественный быт и даже национальный характер русского народа. Лесной зверолов и бортник — самый ранний тип, явственно обозначившийся в истории русского народного хозяйства»

Известный историк и археолог В. Б. Антонович указывает на то, что в славянских курганах уже древнейшей языческой эпохи мы находим наряду с предметами, свидетельствующими о занятии земледелием, скотоводством и рыбным промыслом, также разнообразные изделия обрабатывающей промышленности. Остатки тканей и пряслицы из красного шифера указывают на ткацкое производство, железные ножи, ключи и гвозди, как и найденный в одной из древлянских могил кузнечный молот, — на кузнечные работы; к гончарному промыслу относятся глиняные сосуды различных форм; к древообделочному — деревянные ведра, окованные железными дужками. Там же находим плотнические работы в виде могильных срубов, надмогильных настроек. Оружие состоит из шлема, кольчуги, топора, копья, меча или сабли, лука и стрел с железными наконечниками. Наконец, встречается много украшений, в особенности из серебра, большей частью низкопробного, — серьги, браслеты, кольца, бусы, последние также из сердолика или стекла.

После принятия христианства «прежние украшения получают более изящную форму и появляются новые их формы, заимствованные из иноземного искусства, в большинстве случаев византийского или восточного. Вооружение остается прежнее, и типы его почти совсем не изменяются. То же самое можно сказать о промыслах и занятиях, хотя произведения их, сохраняя основной характер, совершенствуются… Сверх того являются многочисленные экземпляры предметов христианского культа» (кресты, тельники, иконы)

{633}

.

Курганный инвентарь дает нам представление о жизни древних славян, о тех предметах, которыми пользовались они, преимущественно высшие классы, князья и их дружина. Но для выяснения условий производства в эту эпоху раскопок еще недостаточно. Прежде всего мы не знаем, были ли найденные в курганах предметы и какие именно из них туземного или же, наоборот, иностранного происхождения. По поводу украшений указывалось на последнее обстоятельство. Восточное и в особенности византийское влияние настолько значительно, что возникает предположение, что эти предметы импортированы к славянам. Но и в других случаях вопрос этот остается во всяком случае открытым; с уверенностью утверждать, что те или другие предметы изготовлены на месте, можно лишь в отдельных случаях.

Но чего уже совсем мы не можем установить на основании курганных раскопок, это формы промышленности, существовавшей в это время. Если даже допустить, что те или другие предметы, встречающиеся в значительном количестве, производились самими местными людьми, например предположить, что гвозди, скобки, оковки ведер, топоры, ножи, щипцы, молотки изготовлялись собственными кузнецами, то совершенно недоказанным было бы утверждение, что они вырабатывались ремесленниками, т.е. на продажу. Одного лишь соображения, например, что «по свойству самой работы керамические изделия не могли быть предметом, удобным для производства в каждом отдельном хозяйстве» и, следовательно, поступали в хозяйство путем обмена, еще недостаточно для обоснования наличности производства для сбыта. У первобытных народов мы находим обжигание посуды, промысел весьма распространенный, сплошь и рядом в форме работы для надобностей собственного хозяйства, и лишь с течением времени часть посуды выносится на местный рынок для продажи.

Достигнута ли была здесь уже эта ступень, мы не знаем. Если обилие черепков в том или другом районе указывает на присутствие горшечной мастерской, то о характере этой мастерской и форме промышленности оно свидетельствует столь же мало, как большое количество остатков других мастерских, обнаруженных в 1907-1909 гг. в Киеве при раскопках в усадьбах Десятинной церкви. Одни из них служили для приготовления изделий из мрамора, шифера и других пород камня, иные для обжигания посуды, третьи для выделки эмалевых изразцов, которыми украшалась Десятинная церковь. «Существовали здесь мастерские для выделки предметов из стекла — сосудов и особенно витых браслетов. Особенно многочисленны были мастерские ювелирные, на что указывают во множестве находимые формочки для отливки крестов, серег, колец, браслетов, бус и т.д.»

В период XVI-XVII ст. господствующей отраслью хозяйства на Руси, как мы видели выше, являлось земледелие. На окраинах, впрочем, мы находим еще звероловные, рыбные, пчелиные промыслы, отодвигающиеся туда из центра, в некоторых местностях, как в Новгородско-Псковском крае, известную роль играло скотоводство, сенокосные угодья, производство кож и сала. Но земледелие «господствовало, подавляло своим значением другие отрасли народного хозяйства». В том же крестьянском хозяйстве, в боярских или в монастырских поместьях изготовлялись по большей части и необходимые промышленные изделия». Не подлежит сомнению, что огромное большинство населения Московской Руси второй половины XVI ст., как и прежде, удовлетворяло свои потребности в разного рода продуктах обрабатывающей промышленности — в орудиях труда, утвари, одежде и пр. — собственным трудом, не прибегая к покупке и продаже: крестьяне сами строили себе избы и хозяйственные постройки, мастерили земледельческие орудия, делали мебель и посуду, женщины приготовляли грубый холст, посконь и крашенину и делали сермяжное сукно»

{650}

. Лишь отдельных мастеров того или другого промысла мы случайно встречаем тут или там — в Гдове калачника, в Велье — сапожника, в Вотской пятине у Коневского монастыря был один овчинник — непашенный человек, в Троицкосергиевском монастыре в одном уезде жил кузнец, в другом — портной и два плотника, в третьем — бочарник, в четвертом — один шваль и один кузнец.

В других случаях их несколько больше. В имении Богородицкого монастыря встречаем овчинника, кузнеца, бочара, кожевника и двух плотников, у галицкого монастыря в Костромском уезде четыре кузницы и три домницы. В некоторых селах преобладает определенный промысел, охватывающий значительную группу дворов, он приобретает в таких случаях, по-видимому, кустарный характер. Так в Бежецкой пятине Великого Новгорода в одном селе находим 11 дворов гончаров, в другом селе Шелонской пятины 18 дворов колесных мастеров, во Владимирском уезде имелось 14 «высокорецких бочарных деревень». Или, напротив, представлены были различные промыслы, но каждый из них с весьма незначительным количеством лиц; они имели, очевидно, ремесленный характер, работая на местного потребителя. В Псковском уезде была слобода в 75 непашенных дворов, среди которых значилось два калачника, кузнец, три плотника, каменщик, седельник, тележник, трое портных. Около Ипатьевского монастыря в Костромском уезде были расположены 112 непашенных дворов, в том числе четыре кожевника, два красильника, один овчинник, один серебряник, один кирпичник, один свечник, один хлебник, один пивовар, один масленик, целых шесть кузнецов и десять плотников. Здесь мы находим уже значительное разнообразие промыслов

К таким монастырским селам приближаются по характеру своей промышленности пригороды Новгорода и Пскова, где огромное большинство населения занимается хлебопашеством. К началу XVI ст. ремесленники составляют в таких пригородах, как Иван-город, Ям, Корела, Ладога, Копорье, Орешек, не более 8% населения, но к середине XVI ст. число их здесь значительно возрастает. В 1560 г. встречаем в Орешке 27 ремесленников, в Ладоге 38, в Кореле 54, в Каргополе 77; всего в этих четырех городах находим до 44 (вернее, 30, ибо есть лишние) названий промыслов. Из 162 ремесленников 48, или почти третья часть, приходится на производство съестных припасов (15 хлебников, 12 рыболовов, 10 мясников, 10 калачников), другая треть (53) на выделку текстильных и кожевенных изделий (14 портных, 13 сапожников, 9 овчинников, 8 скорняков), из области обработки металлов находим только 12 кузнецов, двух котельников и трех серебряников, из прочих — бочарников (6), горшечников (5), свечников (4), ведерника, решеточника, мельника.

В сущности, это и все, занимающиеся промышленной деятельностью, ибо все остальные, относимые в приводимом Н. Д. Чечулиным списке под именем ремесленников, вовсе не могут быть признаны ими — ни извозчики, перевозчики и лодочники (16), ни скоморохи, гусельники и песенники (б), ни пастухи (2), ни мыльники (по-видимому, содержатели бань — 2), ни коновалы, ни огородники, ни казаки. Еще менее относятся к ремесленникам толмачи, земские дьячки и, наконец, палачи

Обращаясь к другим городам Московской Руси XVI ст., как центральным, подмосковным, так и юго-восточной окраины, мы находим здесь много дворов дворян и детей боярских. В одних из них они жили постоянно, как в Казани или Свияжске; в других, в центральной области, большей частью не жили, а держали в этих дворах дворников, своих зависимых людей, которые были их холопами или бывшими посадскими, перешедшими в дворничество к дворянам и детям боярским. Наряду с дворниками находим и ратных людей. На восточной и южной окраинах их было много, нередко треть и более всего населения, ибо города эти имели значение крепостей. В центре их оказывается, напротив, гораздо меньше, ибо они утрачивают свое значение укрепленных. Хлебопашество в городах, хотя далеко не исчезает, все же отступает на второй план по сравнению с торговой и промышленной деятельностью. И дворники, и ратные люди, и посадские, — все они занимаются преимущественно торговлей и ремеслами.

Ключевский указывает на различные обстоятельства, обусловливающие медленный рост русских городов. «В XVI ст. встречаем в центральных и северных уездах государства немало городов со значительным посадским, торгово-промышленным населением». Но «чем далее на юг, тем скуднее становилось это население… и впоследствии, когда южная граница отодвинулась далеко на юг, в этих городах туго водворялось торгово-промышленное население». Причина в том, что «поместная система, увлекая массу служилых людей из города в деревню, лишала городскую промышленность и городской ремесленный труд сбыта и спроса, главных, наиболее доходных потребителей. Служилые люди, обживаясь в своих поместьях и вотчинах, старались завести своих дворовых ремесленников, все необходимое получать на месте, не обращаясь в город»

{661}

.

Была еще и другая причина. Посадские общества страдали от выхода из их среды людей, закладывавших свои дворы людям не тяглым, белым, «в то же время к посадам пристраивался разночинный люд; стрельцы, крестьяне из подгородных сел, церковные слуги, поповичи торговали и промышляли, отбивая торги и промыслы у оставшихся посадских тяглецов, но не участвуя в их тягле; даже попы и дьяконы, вопреки церковным правилам, сидели в лавках… Значительные посады в Московском государстве опоясывались казенными служилыми слободами, стрелецкими, пушкарскими, ямскими; населявшие их служилые приборные люди конкурировали в торгах и промыслах с посадскими людьми, не разделяя их повинностей».

К этому присоединялось еще закладничество, изменившее при том свой первоначальный характер. Вместо прежнего займа с обязательством отработать его появляются тяглые посадские, которые закладываются без займа или с фиктивным займом обыкновенно за привилегированных землевладельцев, светских и духовных, и не отбывали им дворовой службы, а селились на их льготных землях дворами и целыми слободами и просвояли себе их поземельные льготы, самовольно избывая подсадского тягла и занимаясь «всякими промыслами и торгами большими»

{662}

Только Соборное уложение 1648 г., из фискальных соображений постановило все слободы частных владельцев, поселенные на посадской земле, купленной или захваченной, отобрать на государя и приписать в тягло к посадам безвозмездно, ибо «не строй на государевой земли слободу и не покупай посадской земли». Закладничество впредь запрещалось, а земные и ссудные записи, данные на себя закладниками, объявлялись недействительными. С этих пор «посадское тягло с торгов и промыслов стало сословной повинностью посадского населения, а право городского торга и промысла его сословной привилегией».

По всем этим причинам развитие ремесла в течение XVII столетия, по-видимому, лишь весьма медленно подвигалось вперед. Мы, к сожалению, не располагаем данными, которые позволили бы сопоставить положение его в эту эпоху с предшествующими периодами. Но во всяком случае на основании цифр, приводимых М. В. Довнар-Запольским, получается впечатление, что даже в значительных по тому времени городах ремесло не играло большой роли. Так, в Ростове Великом в 1646 г. насчитывается всего 170 ремесленников, в Симбирске в 1678 г. — 137, в Угличе — 126, в Вятке — в 1628 г. 90, в Суздале в том же году всего 65, даже в Устюге только 457, а в Нижнем Новгороде 520.

В 1722 году Петр Великий, вводя новые городские учреждения, разделил всех «регулярных» граждан на две гильдии, отнеся к первой всех крупных, знатных торговцев, а также докторов с аптекарями, шкиперов, золотых и серебряных дел мастеров и живописцев, а ко второй — всех мелочных торговцев и ремесленников. Последние далее подразделялись еще на отдельные общества на основании однородности мастерства: «Каждое художество или ремесло свои особые цунфты (цехи) или собрания ремесленных людей имеет, а над оными — ольдерманов» (старшин); число последних зависело от «величества города и числа художников» (ремесленников). Ольдерманы ведут цеховую книгу, записывая в нее всех ремесленников своего цеха и смотрят за тем, «дабы всякий свое рукоделье делал добрыми мастерствы»

{670}

.

Каждый цех состоит из членов двух категорий, членов полноправных и неполноправных. К первым принадлежат все мастера цеха, т.е. имеющие право производить ремесло самостоятельно и держать подмастерьев и учеников; последние обе группы составляют категорию неполноправных членов. Для учеников установлен семилетний срок пребывания у мастера, после чего ученик получает у мастера удостоверение в знании ремесла; о прохождении стажа подмастерья ничего не говорится. Звание же мастера дается лишь после успешного испытания, которое производится «как в чужих краях».

Таким образом, Петр Великий заимствует с Запада, преимущественно из Германии, цеховую организацию ремесла с ее делением на мастеров, подмастерьев и учеников, определяет срок ученичества и устанавливает испытание на звание мастера. Никаких других требований к кандидату на звание мастера им, однако, не предъявляется и не ставится для получения этого звания никаких препятствий. Вообще в цехи могут вступать все, кто угодно, — «ремесленники всяких художеств», русские подданные и иностранцы, люди «всяких чинов», не исключая и владельческих крестьян; только последние при записи в цех должны представить старшине цеха «отпускные письма от помещиков или прикащиков».

Введение цехов на иностранный манер соответствовало тем пожеланиям, которые высказывались еще в XVII ст. Юрием Крижаничем, а позже современником Петра Иваном Посошковым. Первый рекомендовал для пользы промышленности ввести цехи в России. Второй жаловался на то, что за границей благодаря существованию цехов «мастеры добры и похвальны», у нас же, «отдавшись в научение лет на пять или шесть и год места или другой пожив, да мало-мало поучась, и прочь отойдет, да и станет делать особо, да цену спустит, и мастера своего оголодит, а себя не накормит, да так и век свой изволочит; ни он мастер, ни он работник». По его мнению, необходима регламентация производства, надо бы учинить «гражданский указ», чтобы всякий, «давшись к мастеру в научение, жил до уреченного сроку, а не дожив не то что года, а и недели не дожив, прочь не отходить и не взяв отпускного письма и после сроку с двора не сходит, то бы все мастеры ни в том бездельном порядке были, но совершенными добрыми мастерами бы были»

Создавая цеховую систему, перенес ли Петр Великий «на русскую почву чуждые ей цеховые учреждения западноевропейского торгово-промышленного населения», как утверждает Дитятин