На глухом хуторе стояла старая хата с заколоченными ставнями. В хате за столом сидел старый слепой казак Петрович и ел из чугунка какие-то помои. Эти помои ему приносила Хавронья, соседка и дальняя сродственница. Раньше казак пытал её через плетень:

— Хавронья, который день-год на счету?

— Следующий! — резала злая баба.

Следующий так следующий. Раньше он любил счёт, а теперь всё равно! Время течёт, а мир стоит в одной точке.

Старый плетень осаждал хату, как поредевшее войско. В разных местах он покосился по-разному. Тут покосился от ветра, а там покосился от времени. Само время плотно текло за плетнём. Бывало, кинешь чобот и его унесёт ветром Бог знает куда. Во дворе у ворот рос старый явор, тоже бобыль, он наводил тень на плетень и давал прохладу. В его космах шумел ветер и кричали знакомые птицы. Они кричали одно и то же по-всякому. Старик узнавал птиц и людей хутора по голосам, да так ясно, как будто они звучали в нём самом. Голоса на слух, на нюх, на вкус и на ощупь были разные. Громкие и тихие, долгие и короткие, резкие и плавные, благовонные и смрадные, пресные и кислые, медовые и горькие, сочные и жёсткие, полные и пустые, шелковистые и шероховатые, твёрдые и мягкие, цельные и надтреснутые, и многие остальные. Сердцем они тоже различались. Были добрые и злые, грубые и нежные, усталые и бодрые, весёлые и грустные. Многие-многие разные голоса, явные и тайные.

Жизнь и трепет Ирландии зависят от Гольфстрима. А Гольфстрим зависит от солнца. Солнце разгневалось и пустило огненные языки. Поэтому седой Гольфстрим пробудился прежде времени и дёрнулся так, что раздался великий гул, затрещали арктические ледяные поля, их южная часть откололась и поплыла в открытые воды. Несметная сила плавучих ледяных гор направилась к зелёным берегам весенней Ирландии. На острове резко похолодало…

Что случилось в дублинской гостинице, трудно сказать сразу, ибо ответ раздваивается. Во-первых, это случай ирландский, а во-вторых, он произошёл с русским человеком. А вообще, тут игра совпадений. Дурная погода совпала с плохим состоянием человека. Судьбе было угодно, чтобы обе расстроенные стихии, воздушная и человеческая, совпали в одном худом месте.

А теперь можно вести рассказ от первого лица.

Я проснулся от скверного предчувствия и глянул на календарь: 11 мая 1993 года. Как раз день моего выезда за границу. За окном стояла ясная и мягкая погода, что совсем не соответствовало моему тяжёлому похмельному состоянию. Я бросил кое-какие обиходные мелочи в дорожную сумку, затолкал туда зачем-то долгополый сиреневый плащ и, пошатываясь, вышел на улицу. Сел в первую попавшуюся свободную машину и поехал в Шереметьево-2. Натощак меня укачало на ровной дороге и стало тошнить.

— Друг, — обратился я к водителю, — постой где-нибудь в подходящем месте, мне тяжко.

Русский народ живёт сердцем. Его доверчивость превышает его мудрость. Его простота хуже воровства. Он верит в ложь, как в истину. Это нужно иметь в виду, чтобы понять, в каком трудном положении оказался Алексей Петрович.

По древу и духу он русский, а значит, самый несчастный человек на свете: у него на глазах развалилась родина, и что же он делает? Он на её останках оплакивает скончание веков и преставление света.

По роду занятия и склонности к обжитой веками мысли он образованный русский человек особого духовного оттиска. То есть ни то ни сё. Учитель, врач, поп — всё понятно. А это что за птица?.. Мужик, не спрашивай! Он твой голос. Он, что называется, певец и мыслит образами, а не понятиями. В жизни таких людей всегда мало, а в сём веке ещё меньше, и все они обречены. Но жизнь без них была бы мертва. Они как праведники, только ниже степенью, жиже духом и ближе к чёрту. Сам Алексей Петрович затруднялся сказать, кто он такой, и обыкновенно прибегал к изящной словесности:

— Я вольный художник!

Направление ума вольного художника обнаружилось рано. На заре своей учёбы в высшем заведении, после дружеской попойки, он очутился в общежитии одинёшенек и пробуждённый вдруг. В утреннем воздухе перед его глазами стояла суриковская «Боярыня Морозова». Впечатление тотчас рассеялось, а юноша сел и задумался.

Человек не ведает, как совершаются судьбы Господни. Даже самое проницательное сердце, особенно женское, может только догадываться об этом.

В предутренние сумерки поезд остановился, и на перрон спрыгнули двое дюжих парней в пятнистом. У одного на плече висел тощий рюкзак защитного цвета, а другой нёс в опущенной руке пышную красную розу в прозрачном целлофане. На малое время роза привлекла внимание станционного служителя. «У спецназа свои причуды», — хмыкнул он и отвернулся. Двое в пятнистом вышли на привокзальную площадь, где стояла серая машина, а в ней зевал водитель, Мишка-дергунец, свой человек.

— Как там, на горах? — спросил свой человек, вглядываясь в серые осунувшиеся лица.

— Там раки свистят, — ответили ему товарищи, садясь в машину.

— А у нас — выбитые зубы, — сплюнул всухую свой человек, машина дёрнулась и поехала.

В моей жизни Литературный институт оказался тем самым рычагом, которым, по Архимеду, можно перевернуть мир. Благодаря ему я перевернул свою судьбу. Надеюсь, в лучшую сторону. Все, кто учится в этом институте, ведут очарованную жизнь. Давно замечено, что заколдованной жизнью живёт большая категория людей: влюблённые, игроки, дети, сумасшедшие, выскочки и, разумеется, поэты. Колдовство я почуял уже во время вступительных экзаменов. Было это в 1965 году.

Молодые поэты по вечерам набивались в комнату и

за водкой под колбасу и камсу

[2]

читали свои стихи. Курили так, что табачный дым можно было рубить топором.

В промежутках

[3]

между стихами взметался шум и гам, каждый говорил и слушал себя самого. Это было мне в диковинку. Ещё удивительнее было то, что мои стихи встретили ледяным молчанием. За давностью лет этому можно только улыбнуться, но тогда мне было не до улыбки. Какой удар по самолюбию! Надо сказать, с тех пор, как я стал понемножку печататься — а печатался я с шестнадцати лет, — меня всегда хвалили, правда, у себя на Кубани, откуда я родом, но… но у меня было и собственное мнение. Увы, с моим мнением тут не посчитались. Что за чёрт! Я стал внимательнее прислушиваться к чужим стихам: читал один, читал другой — всё не то. Может быть, мой слух чего-то не улавливал? Я попросил поэта, которого только что расхвалили, дать почитать с листа. Читаю и ничего не вижу: вроде строчки рябят, а всё пусто. Откуда мне было знать, что передо мною голый король и все хвалят его наряд.

— Ну как? — спросил голый король. Я скрепился и отрицательно мотнул головой.

— Ты ничего не понимаешь, — произнёс голый король, впрочем, несколько оскорблённо.

— Конечно, не понимает, тут как у Мандельштама! —

сказал некто в табачном дыме и с завыванием процитировал мандельштамовские строчки голого короля

[4]

. Имя Мандельштама прозвучало с благоговением: это был веский довод, будь он неладен, да и упомянутого

Мандельштама

[5]

я не читал, а позже, когда прочёл,

увидел лживый порядок слов и бледную немочь. И махнул рукой

В моей жизни много загадочного. Начать с того, что моё появление на свет предсказала астраханская гадалка летом 1917 года, когда моей матери было пять лет. Вот как это случилось. Мой дед, призванный в армию, не подавал о себе вестей, и бабка очень беспокоилась, что с ним. Добрые люди посоветовали обратиться к гадалке. Много чего ей нагадала гадалка: и что дед вернётся живым и здоровым, и что у них будет своя земля, и сколько у неё сейчас детей и какого пола и возраста, и сколько она народит ещё, и кто из сыновей будет кормильцем, — и всё сбылось!

Однако над моим рождением нависли грозовые тучи. Отец, кадровый офицер-пограничник, внезапно был отозван с заставы, лишён звания и прав и брошен на произвол судьбы. Ещё хорошо, что не пошёл по этапу в лагерь. Долго он искал пресловутую «тройку», чтобы дознаться правды. Наконец добился своего: ему показали донос, в котором всё было чудовищной ложью. Отцу удалось оправдаться, и ему вернули звание и права. Но каково было моей матери! От страха за неизвестное будущее она решилась на отчаянный шаг: пресечь беременность. Но, слава богу, было уже поздно. И я родился, вопреки всему, 11 февраля 1941 года, на Кубани.

В первые же дни войны отец ушёл на фронт, а мы переехали на его родину, в село Александровское на Ставрополье. Осенью 1942 года мы очутились по ту сторону фронта, а отец по другую — в районе Моздока. По рассказам матери я живо представляю такую картину. При наступлении наших войск в серые январские дни над Александровским висел орудийный гул. И вдруг смолк. К нашим воротам, сбитым из глухих досок, подъехал «виллис» красноармейской полковой разведки — ветровое стекло перерезано свежей пулемётной очередью. Звякнуло кольцо калитки, и мать обомлела: перед ней стоял мой отец.

Он недолго пробыл в селе. На прощанье он сказал моей матери:

Существует довольно распространённое мнение, что в современной поэзии сейчас установилось подозрительное затишье или даже, что поэзия находится в упадке. Я решительно считаю такое мнение глубоко ошибочным. Тот факт, что поэтические вечера больше не собирают тысячных толп, есть прямое указание на упадок так называемой стихотворной эстрады, а не собственно поэзии. Эти вещи нельзя смешивать. И хотя стихотворные беллетристы и эстрадные песенники продолжают по-прежнему заполнять периодику, радио и телевидение, никто не принимает это всерьёз. Пора эстрадной шумихи прошла. Пелена с глаз спала, и взору открывается истинное. Слава старых поэтов, потеснённых было эстрадой, упрочилась. Непреходящие ценности заблестели ярче. Тут и там по горизонту вспыхивают отдельные искры. Идёт накопление поэтического потенциала. Время как нельзя более благодатно для возникновения качественно новых талантов. Но странное дело — место расчищено, а что-то задерживает их приход. Что же? Я предлагаю своё объяснение, конечно, не претендуя на бесспорность и полноту.

Мне лично кажется, что вот уже лет двадцать в поэзии царит быт. Поэты вообще напоминают людей, находящихся на льду бездонного озера. Однако мало кто из сегодняшней поэтической молодёжи подозревает о глубине озера, о его мощных подводных течениях, скрытых тонким ледяным покровом. А ведь назначение поэта в том и состоит, чтобы за поверхностным слоем быта узреть само бытие.

Поэты военного поколения донесли до нас быт войны. Война как бытие, однако, до сих пор освоена мало. У нас ещё нет новой «Войны и мира» или нового «Тихого Дона» о прошедшей войне.

Но верное

[108]

направление по прорыву из быта в бытие уже было указано автором «Я убит подо Ржевом», а из более молодых — автором «Его зарыли в шар земной».

Но постепенно за двадцать лет в поэзии нарос некий духовный быт с берёзками и полями, с домами на слом и автоматами для газированной воды, с дачами и самосвалами, с шашлыками и горами и прочими подробностями, перемешанными бригантинами, алыми парусами и другими неведомыми вещами. Стремительно развилась стихотворная беллетристика, стихотворная журналистика — боевитые жанры, призванные отражать, но не проникать. В стихах замелькали «авеню» и «ню» и прочие приметы международного быта, почерпнутые из газет или заграничных поездок. У музы странствий появилось два скользких лика — командировочный и туристический.

По поводу критиков моих стихов. Что и как они пишут? Да не то и не так. Впрочем, это их дело. Раньше я относился к ним с тревожным любопытством, как девица на выданье: что-то обо мне скажут добрые люди? А ничего существенного. Оказалось, все поэты расписаны по поколениям: за поколением двадцатых годов идёт поколение тридцатых, затем сороковых, пятидесятых и т. д., и всех надо уважать, и у всех надо учиться. В поэтическом хозяйстве всё должно быть на своём месте. По времени написания стихов я как будто должен принадлежать к поколению шестидесятых, но туда я опоздал, а из семидесятых, видимо, выскочил по возрасту. Семидесятые уже заняты более молодыми (Н. Старшинов, их опекун, даже ввёл в оборот три десятка фамилий). Так что я никуда не попал. И хотя не один я такой (Н. Тряпкин, например, тоже без места), но расклад по поколениям создает видимость последовательности и непрерывности литературного процесса и весьма удобен для обозрения. Но это только одна видимость. На самом деле в этой системе сплошные провалы и непоследовательность.

Настоящие духовные ценности настолько глубоки, что скрыты от постороннего взгляда. Чем объяснят критики могучее влияние Тютчева, выплывшего из глубин прошлого столетия, «широкая общественность» коего даже не подозревала о существовании такого поэта? Тягой к классике? А откуда она взялась, эта тяга?

Видимо, под мелко рябящим покровом преходящего дня таятся духовные глубины нации, непостижимым образом сообщающиеся между поколениями.

И всё-таки мои критики (конечно, они пишут не только обо мне) делают своё дело. Они влияют на литературное мнение. Они создают новые имена (бывает, дутые), они спасают старые имена от забвения (тоже порой дутые).

Я быстро раскусил, что критики очень поверхностные люди, за редким, правда, исключением. Но одни из них эмпирики, а другие — концептуальные, хотя при этом мало чем отличаются друг от друга. Одни хвалят (или ругают) детали, не имея представления о целом. В этом они похожи на женщин. Другие хвалят (или ругают) детали и целое, не вникая в сообразность одного и не найдя меры другого, но зато следуя своей концепции. В этом они похожи на самих себя. Главным же образом их интересует моё кредо. И хотя я вынес несколько своих эстетических положений прямо на обложки книг: «Во мне и рядом — даль», «Край света — за первым углом», «Выходя на дорогу, душа оглянулась», увы, этого никто не заметил. Зато когда я усмотрел в моём любимом Блоке провалы духа, условный декор и духовную инородность и отметил это в поэме «Золотая гора», то вызвал волну лицемерного возмущения: как-де посмел! И стали открывать такое: я не согласен с Пушкиным! Я жесток к женщине! У меня не коллективный разум! И вообще мои стихи вызывают недоумение!

1. Как вы оцениваете прошедшее десятилетие для развития современной советской поэзии в целом? Каковы особенности и отличительные черты поэзии этого периода?

Десятилетие, десятилетия… Откуда взялась в литературе эта скверная привычка к десятичному, дробному, разорванному мышлению? Не от НТР ли и спорта, где учитываются сотые доли секунды? Но с таким сеточным зрением мы не увидим ничего крупного. А истинно крупное, вечного Пушкина, например, сведём к сотой доли преходящей секунды, что уже сделали некоторые критики, новообъявив пушкинианцем очередного, так сказать, «маркитанта при огромном войске», по фигуральному выражению самого же новообъявленного

[109]

.

Если же говорить о поэзии по свежей памяти, то в ней заметно обострилась борьба за настоящие духовные ценности и происходит срывание всяческих масок. Голые короли эстрады и стихотворной беллетристики давно опознаны и, словно чуя свою поддельность, бросаются кто куда: то в киноактёры, то в балалаечники, то в песенники, то в секретари, не забыв при этом нацепить поэтический титул, который волочится за ними в пыли, как за карликом плащ гиганта.

2. Как, по-вашему, на сегодня обстоит дело с высказывавшимися в начале семидесятых годов предположениями о появлении нового яркого поэтического имени и какие в связи с этим ваши прогнозы: какою вообще видится вам поэзия ближайшего десятилетия?

Когда Пушкин встал в ряд мировых гениев, его имя породило обширную литературу, к сожалению, построенную на всякого рода недоразумениях. И сейчас каждый, кому не лень, считает своим долгом писать и говорить о Пушкине первое, что придёт в голову. Увы, так с великими людьми и бывает. Сначала они творят, а потом их осваивают и даже присваивают. С разных сторон то и дело разносится: «Мой поэт», «Мой Пушкин», «Мой Чехов»… Так и видишь маленькую городскую птичку, сидящую на голове памятника. Куда её занесло! «Это мой памятник», — говорит птичка. Кыш, безобразница!.. Пустое дело. Слетит одна, прилетит другая. Не ставить же пугало или дракона, из тех, что стерегут клады!

Но есть другая крайность: все дороги ведут к Пушкину, Пушкин — это всё, он — солнце. Это взгляд капли на море. Но на свете много морей. Нет ли в таком взгляде национальной ограниченности, неверия в приход иных мощных светил? Все поэтические пути покрыть одним именем — достойно ли это сильного народа?.. Кто знает. На память приходит один странный разговор Гёте со своим секретарём. Они разговаривали об английской литературе, о величии Шекспира и о том неблагоприятном положении, в котором оказались английские драматические писатели, пришедшие после этого великана поэзии. «Драматический талант, — говорил Гёте, — хоть сколько-нибудь значительный, не мог обойтись без того, чтобы не считаться с Шекспиром, не мог обойтись без того, чтобы не изучать его. А раз он его изучал, он должен был придти к убеждению, что Шекспир исчерпал всю человеческую природу во всех направлениях, во всех её глубинах и высотах, так что для него, последыша, собственно говоря, не остаётся уже никакого дела. И откуда мог бы он почерпнуть мужество взяться за перо, раз он сознаёт, что уже имеется в наличности такое недостижимое совершенство».

Мы имеем перед собою не только Пушкина, но и неверные представления о нём, затемняющие наш взгляд на истинное положение дел.

Пушкин создал литературный язык. Недаром он непревзойдённый стилист. Ясность и точность его слога недосягаема и пленительна. Гоголь блестяще сказал о Пушкине: «В нём русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла».

Но поистине, что-то дьявольское кроется в этом сравнении, оно и хромает, как бес, ибо никакое оптическое стекло не может отразить ни звука, ни вкуса, ни запаха, ни осязания, ни, тем более, духа, — уж совсем неуловимой вещи.