Казимеж Квасневский

Будильник зазвонил. Это был старый жестяной будильник со стеклом, засиженным мухами, и слегка погнутыми стрелками. Покрывающая циферблат эмаль потрескалась, и в разных местах виднелись грязные морщинки ржавчины. Звонок его также был голосом престарелого механизма: низкий, неровный, скрежещущий.

Малгожата лежала совершенно неподвижно, вслушиваясь, отмечая каждый, даже малейший, звук, но глаз не открывала, как будто пыталась таким способом отогнать от себя волну жестяного дребезжанья, которая заполнила всю маленькую комнату.

Девушка протянула руку и, все еще не открывая глаз, подняла звенящий будильник над головой. С минуту она держала его как можно дальше от себя, легко тряся им в воздухе, пока он не захлебнулся и не замолчал. Только тогда она подняла веки.

Девушка, лежащая в постели с металлическими бигудями на голове, была некрасива. Не меняя положения тела, она потянулась левой рукой за лежащими на стуле очками. Надев их, она стала еще более некрасива, хотя ее глаза, увеличенные стеклами очков, стали более выразительными. Она посмотрела на будильник. С тех пор, с каких она себя помнила, она помнила и его звонок. Когда она была еще маленькой девочкой, он поднимал на работу ее отца, потом будил обоих одновременно. Отец провожал ее в школу. А когда уже и отца не стало, он начал будить ее одну.

Работа в банке начиналась ровно в восемь. Малгожата вздохнула. Ей было двадцать три года, и ничто не внушало ей надежду на то, что в течение следующих двадцати трех или даже сорока шести лет она не будет слышать каждое утро этот пронзительный голос, отмеряющий ее дни, так похожие друг на друга.

Часы на башне костела показывали уже без пяти минут восемь, когда Малгожата, одетая, запыхавшаяся, быстро идущая, вынырнула из–за поворота узкой улочки, на которой жила, и вышла на рыночную площадь городка. Площадь эта была вымощена булыжником, потому что городок лежал вдали от больших путей сообщения и промышленных районов. Однако невдалеке от нескольких крестьянских телег в эту минуту на ней стояли две машины такси, на которые Малгожата, проходя, с интересом взглянула, потому что они были новенькие, никто еще не успел к ним привыкнуть, воображение связывало их с далекой жизнью больших городов, женщинами в мехах и драгоценностях, мужчинами в белых бабочках и всем тем, что каждую пятницу, субботу и воскресенье жители городка могли наблюдать на небольшом белом экране кинотеатра им. 4‑го февраля.

Начал накрапывать дождь, и Малгожата ускорила шаги, пересекая наискосок площадь и направляясь в сторону небольшого каменного дома с зарешеченными окнами первого этажа и большими двойными дверьми, над которыми висела вывеска. С этого расстояния девушка не могла еще ее прочитать, но она знала эту вывеску наизусть:

— Привет, Малгося! — Инка вынырнула из двери продовольственного магазина и быстро подошла к ней, протягивая руку.

— Привет! — сказала Малгожата.

Человек взял пачку стозлотовых банкнот, простреленную почти посредине, и, держа ее в руке, отправился в ванную. Он остановился около раковины, разорвал банковскую упаковку и вынул из кармана зажигалку.

Зажигая одну банкноту за другой, он сжег всю пачку, внимательно следя за тем, чтобы ни один клочок сожженной бумаги не упал на пол. Закончив с этим, он открыл кран и подождал, пока вода не смоет последний клочок пепла. Вычистив раковину, он закрыл кран и вытер руки о штаны, потом вернулся в комнату.

По радио звучала тихая приятная мелодия, и человек улыбнулся сам себе, слушая ее. На столе рядом с разобранным автоматом лежали ровно уложенные пачки банкнот, освещенные светом низкой настольной лампы.

Мужчина осмотрелся, подошел к тахте и взял лежащую на ней пачку газет и еженедельник. Отодвинув стопки банкнот, он разложил одну из газет на столе, потом, уложив на ней несколько пачек пятисотзлотовых купюр, ловко завернул их и крепко стянул веревкой. Он произвел эти операции и со всеми остальными, кроме одной–единственной, пачками банкнот, потом подошел к стене и снял с нее большую картину в тяжелой позолоченной раме. Это была плохая копия «Спящей Венеры» Джорджоне.

Он поставил картину на пол и выпрямился. В стене был тайник, так хорошо замаскированный, что на первый взгляд был совершенно не заметен. Мужчина открыл его и спрятал туда пачки с банкнотами, потом, не закрывая его, вернулся к столу и, сунув в карман пиджака, висящего на стуле, единственную оставшуюся пачку денег, уселся за стол.

На лестнице горела та же самая, что и всегда, грязная, неяркая лампочка, дающая света ровно столько, чтобы спасти поднимающихся от того, чтобы переломать ноги.

Малгожата начала медленно подниматься, держась за перила. Ее снова охватило ощущение совершенной нереальности происходящего. Ей показалось, что она не была здесь уже много лет, хотя прекрасно знала, что только сегодня утром, без пятнадцати восемь, спустилась по этим ступенькам, отправляясь в банк.

Полдня, проведенные в большом городе, тоже представлялись ей нереальными. Но еще более нереальным было то, что должно было произойти. Через несколько минут она запакует чемодан, оставит в дверях записку для молочника и отправится в неизвестность, в места, о которых слышала, которых не знала и которых боялась, как все люди с буйным воображением боятся действительности: надуманной и пережитой тысячи раз в мыслях, но всегда далекой, а теперь вдруг неожиданно приближающейся.

— Наверное, я буду теперь брюнеткой… — прошептала она, стоя перед своей дверью и роясь в сумочке в поисках ключа. — Брюнетка с голубыми глазами, ведь цвет глаз им изменить не удастся. А может, удастся? Нет, это невозможно.

Она тихо открыла дверь и бесшумно закрыла ее за собой. Она боялась соседских визитов. Такое нападение было огромным событием. а разговор с тем, кто его пережил, был бы для всех огромным впечатлением. Она тихо повернула ключ в замке.