Нам кажется совершенно замечательным, что в Морбакке появилась такая славная гувернантка.

Зовут ее Алина Лаурелль, отец ее жил в Карлстаде, был там главным землемером, и жили они, без сомнения, богато, пока отец не умер. После его кончины мать Алины Лаурелль обеднела, и г-жа Унгер из Вестра-Эмтервика, Алинина тетя по матери, договорилась с нашими родителями, что Алина приедет сюда и станет учить Анну и меня французскому и игре на фортепиано.

Замечательным кажется нам и то, что приехала она не одна, а с сестрой по имени Эмма, которой всего десять лет; Эмма тоже будет жить здесь и вместе с нами учиться у Алины. По Эмме видно, что раньше они жили богато, ведь у нее множество красиво расшитых надставочек для панталон,

[1]

она унаследовала их от Алины и других сестер; мы-то в Морбакке никогда такими не пользовались. Воскресными утрами Эмма старательно приметывает надставочки к своим штанишкам, а это ох как непросто, потому что одни чересчур широкие, другие чересчур длинные, и, когда после всех трудов она их надевает, порой случается, что одна свисает до самой щиколотки, а другая едва прикрывает колено. На наш взгляд, красивыми эти надставочки не назовешь, в особенности когда они сидят плохо, наперекосяк, однако ж Эмма, вероятно, полагает, что раз уж у нее в комоде их целый ящик, вдобавок так чудесно расшитых, то надобно их носить.

По странному стечению обстоятельств, аккурат той осенью, когда Алина сюда приехала, я была в Стокгольме, ходила на гимнастику и жила у дяди Уриэля Афзелиуса, тети Георгины, Элин и Аллана на Клара-Страндгата, в доме номер семь. Отсутствовала я всю зиму и впервые увидела Алину только весною следующего года. Конечно, я очень радовалась возвращению домой, но притом и робела, поскольку знала, что у нас теперь есть гувернантка, а все гувернантки, как мне казалось, старые, неприглядные и злые.

Из Стокгольма я приехала домой в шляпке-панаме с бело-голубой лентой вокруг тульи и белым пером с пряжкой, в голубом летнем пальто с блестящими пуговицами и в бело-голубом муслиновом платье, которое мне сшили по заказу тети Георгины, то есть вид у меня был роскошный. И гимнастика мне хорошо помогла, хромота стала почти незаметна. Я подросла, выглядела по-настоящему высокой и уже не настолько худой и бледной, как перед поездкой в Стокгольм, пополнела и разрумянилась. Волосы, заплетенные в косу, лежали на спине, не как раньше, когда их подкалывали возле ушей, так что домашние едва меня узнали. Все твердили, что из Стокгольма воротилась совсем новая Сельма.

На наш взгляд, замечательное воскресное развлечение — после полудня сходить за почтой. Разрешается это только большим — Анне, Эмме Лаурелль и мне. Мы тихонько выбираемся из дома, пока Герда не проснулась после дневного сна, не то ведь будет реветь, оттого что ее с нами не отпускают. Герде всего-навсего шесть лет, и нам кажется, ей, малышке, такая дорога не по силам, не сможет она без посторонней помощи перепрыгнуть через канаву или перелезть через изгородь.

Иногда нянька Майя спрашивает, нельзя ли ей пойти с нами, дескать, невмоготу ей сидеть дома все воскресенье, время тянется очень уж медленно. Майя — Гердина нянька, и ни папенька, ни маменька вовсе не велят ей присматривать за нами. Анне двенадцать, Эмме Лаурелль одиннадцать, а мне десять, и мы считаем, что «пасти» нас совершенно незачем. Нянька Майя идет с нами просто веселья ради. Куда лучше идти с Анной, Эммой Лаурелль и мною за почтой, чем стоять возле дровяного сарая да вести разговоры с Ларсом Нюлундом и Магнусом Энгстрёмом. По словам няньки Майи, эти парни вечно болтают всякие глупости.

Нынче нянька Майя опять с нами, и пока мы спускаемся под горку к скотному двору и шагаем по лугам, мимо хибарки Пера из Берлина, нянька Майя рассказывает, как все было, когда она, Ларе Нюлунд и прочая мелюзга с хутора Хёгбергссетер ходили пасти овец в лес Осскуген. Однажды Ларе Нюлунд убил гадюку, которая аккурат прицеливалась укусить Майю в большой палец на ноге. А в другой раз нянька Майя до самого подбородка провалилась в Большой торфяник, и, не вытащи ее Ларе Нюлунд, не видать бы ей больше белого света.

Всегда занятно слушать, как нянька Майя рассказывает, что было, когда она пасла овец, но Анна вдруг говорит, что, судя по всему, нянька Майя крепко влюблена в Ларса Нюлунда. Нянька Майя отвечает, что это неправда, и точка. Просто играли в такую игру, по малолетству. А мне жаль, что Анна поддразнивает няньку Майю, ведь теперь та не станет ничего больше рассказывать.

Хорошо все-таки, что с нами нет Герды, могу себе представить, как бы она устала, в ее-то шесть лет! Я устаю, а ведь мне десять. Не то чтобы мне вообще трудно пройти четверть мили

Ничего нет замечательнее папенькина возвращения домой.

Уехал он на следующий день после того, как мы угодили на толкование Библии, и до сих пор не возвращался. Когда папеньки нет дома, мы изнываем от скуки. За обедом никто не разговаривает, вечерами после ужина никто с нами не играет. Нянька Майя говорит, он разъезжает по округе и собирает налоги, и, по ее словам, отсутствует он всего несколько недель. Однако с тех пор, как нянька Майя, стоя на лестнице в конюшне постоялого двора, любезничала с Ларсом Нюлундом, мы ей не верим, нам кажется, папеньки нет уже который месяц.

Но вот однажды утром маменька говорит, что вечером папенька будет дома, и нас охватывает радость.

Целый день мы при каждом удобном случае открываем дверь передней, выбегаем на крыльцо, прислушиваемся, всматриваемся. Маменька говорит, чтобы мы сидели в доме. Ведь, того гляди, простудимся, но нас это ни капельки не заботит.

Алина Лаурелль нами недовольна, потому что, когда она опрашивает уроки, в мыслях у нас полный разброд.

Так замечательно — ездить в Гордшё, навещать дядю Карла Вальрота, тетю Августу, Хильду, Эмилию, Карл а-Августа, Элин, Юлию и Хуго.

Мы считаем Гордшё очень красивым, потому что дом покрашен в белый цвет, двухэтажный, с шиферной крышей. В Морбакке дом красного цвета, в один этаж и крыт черепицей. И большого салона, как в Гордшё, где можно играть и танцевать, когда устраивают праздники, в Морбакке нет. У нас только небольшая гостиная.

Вдобавок в Гордшё есть озеро и весельные лодки, на которых мы, приезжая туда, можем покататься. Так замечательно — рвать с лодки водяные лилии. А как чудесно заплыть в камыши, на чистое круглое пространство, где никто нас не видит, а камыши такие высокие, что все вокруг становится зеленым — и вода, и лодка, и весла, и мы сами. Мы сидим тихо-тихо, ждем, и вот наконец появляется дикая уточка, а за нею один за другим целый выводок птенцов, проплывают мимо. И нас охватывает благоговейный восторг. Такая жалость, что дома в Морбакке нет озера, где можно плавать на лодке. У нас там всего-навсего маленький утиный прудик.

В Гордшё и речка есть, а через речку переброшен мост, с которого можно удить рыбу. Как только приезжаем в Гордшё, мы тотчас берем удочки и закидываем их с моста. Иной раз рыба вправду клюет, и мы таскаем мелких плотвичек, окуньков да ершей. Большая радость — наловить окуньков, ведь окунь отличная рыба, хороша для жарки, а вот плотвичка ужасно костлявая, ее никто есть не захочет. Однако выловить плотвичку вовсе не стыдно. Это же не ерш, который весь целиком покрыт слизью, кошка и та им побрезгает. Мы были бы совершенно счастливы, будь у нас дома такая речка, где можно удить рыбу. Наша-то речка, Эмтан, летом сущий ручеек, вдобавок она очень далеко и мутная от глины. Ловить в ней рыбу мы никогда не пытались.

У гордшёской детворы кругом столько интересного, они даже не успевают все увидеть, ведь Гордшё настоящее большое хозяйство с кузницей для пруткового железа, с мельницей, кирпичным заводиком и лесопильней. В Морбакке ничего такого нет. Только малюсенькая кузница, где Пер из Берлина чинит сани да тележные колеса, и старая ручная мельничка, которая стоит в клети, на ней мелют соль во время осеннего забоя. Когда папенька строил скотный двор, глину брали из пруда и формовали кирпичи, но теперь этого уже не делают; конечно, возле скотного двора Ларе из Лондона и Магнус из Вены обычно пилят дрова, но смотреть на них совершенно неинтересно.

Нам очень нравится ездить в Херрестад, навещать дядю Нурена и тетю Эмилию, и Адольфа, и Хедвиг, и Арвида, и Эрику, и Эмилию. Мы, морбаккские, с Нуренами в родстве не состоим, но они в двоюродном родстве с кузенами из Гордшё, а стало быть, вроде как и с нами тоже.

Мы считаем, что в Херрестаде так же замечательно, как и в Гордшё, ведь тамошний дом тоже покрашен в белый цвет, двухэтажный, с шиферной крышей и с салоном, где можно играть и танцевать, когда устраивают праздники. Но никаких мастерских в Херрестаде нет, это обыкновенное имение, как и Морбакка.

Опять-таки замечательным мы считаем, что расположен Херрестад возле Фрюкена, потому что Фрюкен — большое озеро, отмеченное и в учебнике географии, и на карте. Фрюкен протянулся в длину на целых восемь миль, сиречь на 80 километров, и в ту пору, когда умел говорить, знай твердил: «Измерьте мою длину, тогда увидите мою глубину». Словом, Фрюкен — действительно самое настоящее озеро.

В Херрестаде есть большой еловый парк, где очень занятно гулять. Дорожки сплошь усыпаны хвоей и оттого гладкие. По ним можно скользить как по льду, а это до невозможности весело. Еще в парке попадаются большущие голые каменные плиты, по которым так хорошо съезжать на еловой ветке.

В парке же дядя Нурен распорядился соорудить павильон, с настоящими застекленными окнами и обоями на стенах, и мы были на празднике по случаю окончания строительства. Пол в павильоне настелили очень красиво — узкие короткие дощечки выложены елочкой, так и кажется, будто пол идет волнами, вверх-вниз, даже танцевать страшно, правда-правда. Дядя Нурен сочинил стихи и читал их на празднике, ведь он и речи произносить умеет, и писать стихи, и представлять Эрика XIV.

[7]

В поезде между Чилем и Лаксо

Ну надо же, на Рождество Элин Лаурелль подарила мне дневник! Необычайно красивую тетрадь в белом переплете, с синим корешком и золотым обрезом по краю — прямо-таки жалко делать в ней записи. Однако Элин сказала, что ничего не жалко, наоборот, я должна взять в привычку день за днем записывать происходящее со мною, ведь позднее эти записи всю жизнь будут дарить мне радость и пользу.

Как бы то ни было, думаю, вряд ли я стала бы вести дневник дома, в Морбакке, ведь зимой там ничего не происходит, дни в точности похожи один на другой. Но по удачному стечению обстоятельств я теперь еду в Стокгольм, вот и сунула тетрадь в сумку, взяла с собой в поездку.

В поезде жутко трясет, и пальцы мерзнут, но это бы еще полбеды. Хуже всего другое — я понятия не имею, что полагается писать в дневнике.

В детской у дяди Уриэля. Записано при свете маленькой Уллиной лампы

Я вот думаю: те, кто ведет дневник, обычно записывают, что им снится? А то мне хочется рассказать странный сон, который привиделся мне нынешней ночью и который я никак не могу выбросить из головы.

Во-первых, ума не приложу, с какой такой стати мне понадобилось видеть во сне Марит Замарашку. Я, конечно, хорошо помню, что, когда Герда была маленькая, нянька Майя рассказывала ей про бедную девочку Марит, по прозвищу Замарашка. Жила она в Хёгбергссетере, как и сама нянька Майя, но была ничуть на нее не похожа — настолько же злая и глупая, насколько нянька Майя добрая и умная. Вечно ходила неумытая, грязная, волосы лохмами висели вокруг лица, ведь даже представить себе невозможно, чтобы этакая Марит Замарашка когда-нибудь причесывалась, а одежда — сущие лохмотья. Вела она себя большей частью так, будто в родичах у нее стурснипский тролль, говорила нянька Майя, только и знай учиняла всякие неприятности.

И если Герда утром не хотела причесываться или умываться, то Марит Замарашка, сидя на вершине Стурснипы, смеялась и вопила от радости, потому что не было для нее большего удовольствия, чем смотреть на неумытых и нечесаных господских детей. Если же вечером Герда не хотела засыпать, а требовала новых и новых сказок, то Марит Замарашка мигом скатывалась вниз по холмам, чтобы забраться к ней в кровать. Уму непостижимо, как она мчалась. Съезжала с Чеглабаккен на еловой лапе, а булыжники катились впереди нее и позади, высекая искры и громыхая будто гроза. Герда волей-неволей натягивала одеяло до ушей и скоренько засыпала, чтоб не завесть соседку по кровати.

Вчера был Карлов день,

[34]

и на гимнастике я слышала разговоры про изумительно красивый венок, который возложили у склепа Бернадотов. Кто возложил — неизвестно. Наверно, кто-то, кто любил Карла XV.

Понятия не имею, что такое любовь, но слушать о ней всегда интересно.

Вчера в сумерках я рассказывала сказки Элин и Аллану. Сидела на диванчике в детской, кузина Элин устроилась с одной стороны, кузен Аллан — с другой, оба прижимались ко мне, и мы были наилучшими друзьями.

Вчера за завтраком, когда мы пили шоколад (по воскресеньям нам всегда дают шоколад), дядя Уриэль рассказал, что на прошлой неделе масоны устроили замечательный праздник в память о Карле XV и что убранство парадной залы отличалось особой изысканностью. Дядя ведь был там, он тоже масон, и, по его словам, и он сам, и многие другие сожалели, что их семейства не могли увидеть прелестный декор.

При этих дядиных словах у нас, детей, от волнения аж дух захватило. Мы поставили чашки на блюдца и молча воззрились на него. Ведь он как будто бы намерен взять нас с собой к масонам.

Подумать только — попасть в парадную залу масонов! Подумать только — вдруг мне удастся проникнуть в какие-нибудь масонские секреты!

Дело тут вот в чем: несколько лет назад я случайно услышала, что г-н Альфред Шульстрём, который держит торговую лавку возле церкви в Эстра-Эмтервике, состоит в масонах, и с тех пор старалась выяснить, чем же масоны занимаются. Расспрашивала всех домашних — папеньку, и маменьку, и тетушку, и Алину Лаурелль, и Элин Лаурелль, и дядю Шенсо-на. Однако никто не мог толком объяснить, все в один голос твердили, что каждый масон дает клятву никогда не выдавать, чем они занимаются на своих собраниях.

Каждый день без четверти одиннадцать я открываю парадную дома номер семь по Клара-Страндгата и выхожу на тротуар, в шляпке, пальто, галошах и перчатках, с зонтиком и муфтой, как велит тетя Георгина. Затем на углу пересекаю улицу, сворачиваю на Кларабергсгатан, некоторое время иду по ней, до перекрестка с Клара-Норра-Чюркугата. Быстро сворачиваю туда и поднимаюсь по небольшому утомительному склону, вымощенному острыми булыжниками, а затем вхожу в ворота кладбища Кларачюркугорд.

Дорожки на кладбище посыпаны гравием, гладкие и ровные, идти легко. Я изо всех сил тороплюсь, чтобы не столкнуться с мальчишками-школьниками. Школа расположена на углу кладбища, и в перемены мальчишки со всех ног мчатся к большим могильным плитам и каменным саркофагам возле церкви, где обычно играют в войну, и я боюсь, как бы они не сбили меня с ног.

Хоть я и побаиваюсь мальчишек, все-таки занятно, что они до сих пор ведут себя на кладбище точь-в-точь как во времена Августа Бланша.

[36]

Мне даже кажется, они и выглядят как настоящие сорванцы, но это ничего не значит, ведь из рассказов Августа Бланша я знаю, что помыслы у них благородные, рыцарственные и что многие из них станут генералами и епископами и женятся на прекрасных графских дочерях.

Среди них есть один мальчик, бедно одетый, как и все остальные, но не такой уж необузданный. Я заметила, что он часто стоит себе и смотрит, как шумят-буянят его товарищи. У него вправду красивые голубые глаза, и, может быть, когда-нибудь, когда вырастет… Во всяком случае, он единственный мог бы быть тем мальчиком, которому его маменька в день рождения подарила жилет с перламутровыми пуговицами.