Жил на свете мальчик — долговязый, тощий, со светлыми, будто выгоревшими волосами. Не так уж мало он успел прожить на свете — лет четырнадцать, а проку от него было немного. Ему бы только есть, спать да бездельничать. А вот проказничать он был мастер.

Как-то однажды воскресным утром собрались его родители в церковь. Мальчик, одетый в кожаные штаны, рубашку и безрукавку, сидел на краю стола и радовался: «Ну и повезло же мне! Отец с матерью уйдут из дому, и я наконец-то буду сам себе хозяин. Захочу — сниму со стены отцовское ружье и постреляю. И никто мне не запретит».

Но отец словно услышал эти его мысли. Уже стоя на пороге, он вдруг обернулся и сказал:

— Коли не идешь с нами в церковь, сиди дома и читай воскресную проповедь. Понял?

— Ладно, — ответил мальчик. А про себя подумал: «Захочу — почитаю, не захочу — не буду».

И все-таки мальчик не мог поверить, что превратился в домового. «Мне это, наверно, снится или чудится. Через минуту-другую я опять стану прежним», — думал он.

Он зажмурился и немного погодя снова взглянул в зеркало, надеясь, что наваждение исчезло. Но не тут-то было — он оставался таким же маленьким. Правда, он ничуть не изменился. Светлые, словно выгоревшие волосы и веснушки на носу, заплатки на кожаных штанишках и штопка на чулке — все было как прежде, только все маленькое-премаленькое.

Нет, сколько ни стой, сколько ни жди — все равно зря. Надо что-то делать. А лучше всего, пожалуй, скорее отыскать домового и помириться с ним.

Мальчик спрыгнул на пол и пустился на поиски. Он искал за шкафами, заглядывал под стулья, под деревянный диванчик и в очаг. Он залезал даже в крысиные норки — все без толку!

И чего-чего только, плача и моля, не сулил он этому нелюдю-домовому! В жизни он никогда больше не обманет, не даст волю злобе, не заснет над проповедью! Только бы ему снова стать человеком — он будет добрым, примерным и послушным мальчиком! Но все обещания были напрасны. Домовой исчез.

Мальчик не сразу пришел в себя. Ветер бил ему в лицо, в глазах рябило, в ушах по-прежнему стоял страшный гул. Тринадцать гусей, окружавших его сплошным кольцом, хлопали крыльями и гоготали. Казалось, вокруг завывает буря. Он не знал, высоко ли, низко ли они летят и куда лежит их путь.

Как бы это разузнать? Надо собраться с духом и взглянуть вниз, но вдруг у него снова закружится голова?

Дикие гуси летели чуть ниже и чуть медленней, чем всегда, ведь их новый спутник — молодой гусак — с трудом дышал в разреженном воздухе. И они его щадили.

В конце концов мальчик все же заставил себя посмотреть на землю и увидел, что под ним расстилалась огромная скатерть, поделенная на невообразимое множество крупных и мелких клеток. Он видел сплошные клетки: косые, продолговатые, но все с ровными, прямыми краями. Ничего круглого, ничего изогнутого!

«Куда ж я залетел?» — удивился Нильс.

Большой белый гусак был безмерно счастлив и гордился тем, что летает вместе со стаей диких гусей над равниной Сёдерслетт да еще и дразнит домашних птиц. Но счастье — счастьем, а к обеду он стал, однако, заметно сдавать. Гусак старался глубже дышать и быстрее взмахивать крыльями, но все равно на много гусиных корпусов отстал от других.

Когда дикие гуси, летевшие в хвосте, заметили, что домашний гусь не в силах поспеть за ними, они стали кричать гусыне-предводительнице:

— Акка с Кебнекайсе! Акка с Кебнекайсе!

— Что там у вас? — спросила гусыня, летевшая во главе косяка.

— Белый отстает! Белый отстает!

Правду говорят, что весенний лед всегда ненадежен и доверяться ему нельзя. Среди ночи плавучая льдина переместилась по озеру Вомбшён и одним краем прибилась к берегу. Случилось так, что Смирре-лис, живший в ту пору на восточном берегу озера, в парке замка Эведсклостер, приметил диких гусей еще вечером. Отправившись ночью на охоту, он увидел эту льдину. Такая удача ему и не снилась! И лис прыгнул на льдину, надеясь поживиться.

Только Смирре подкрался к стае, как — вжик! — поскользнулся. Его когти громко царапнули по льду. Гуси проснулись и захлопали крыльями, намереваясь взлететь. Но куда им было состязаться в ловкости со Смирре! Лис рванулся вперед словно стрела, выпущенная из лука, и успел схватить одну из гусынь. Волоча ее за крыло, он кинулся обратно на берег.

Однако в ту ночь дикие гуси, на их счастье, были не одни на льдине. Хоть и маленький, а все же нашелся у них защитник! Когда белый гусак расправил крылья, мальчик упал на лед и проснулся. Ошарашенный, он некоторое время сидел, не понимая, отчего такой переполох. Но увидев, как по льдине, держа в зубах гусыню, бежит коротколапый песик, мальчик ринулся следом, чтобы отнять гусыню. Белый гусак успел крикнуть ему вслед:

— Берегись, Малыш-Коротыш! Берегись!

«Чего бояться такого маленького песика?» — подумал мальчик и помчался что есть духу.

Какое-то время, примерно столько, сколько требуется гусю на завтрак, в лесу все оставалось как обычно. Но вот, ближе к полудню, под густыми буковыми кронами вдруг показалась дикая гусыня. Она летела медленно, неуверенно, выискивая дорогу меж мощных стволов и ветвей. Едва завидев гусыню, Смирре-лис, сидевший под молодым буком, вскочил и приготовился к прыжку. Дикая гусыня не уклонилась в сторону и пролетела совсем низко над лисом. Смирре подпрыгнул, но промахнулся, и гусыня полетела дальше к озеру.

Немного погодя появилась другая дикая гусыня. Она летела точно тем же путем, что и первая, только еще ниже и еще медленней. Она проплыла над самой головой Смирре, и он, высоко подпрыгнув, даже коснулся ушами ее лапок. Но и эту гусыню ему схватить не удалось; цела и невредима, она бесшумно, будто тень, продолжала скользить к озеру.

Потом показалась третья дикая гусыня. Она летела еще ниже и еще медленней, с трудом пробираясь меж буковых стволов. Пружинистый прыжок Смирре-лиса — и гусыня на волоске от гибели; но и ей как-то удалось спастись.

Вскоре появилась четвертая дикая гусыня. Она летела так медленно и так неумело, что поймать ее вроде бы ничего не стоило, но Смирре все же побоялся опять промахнуться и благоразумно решил: пусть себе летит мимо. Однако гусыня летела прямо на Смирре, опускаясь все ниже и ниже, и лис не выдержал. Он подпрыгнул, да так высоко, что задел гусыню лапой, но и на этот раз добыча от него ускользнула.

Не успел Смирре перевести дух, как показались три гуся рядком. Они летели точно тем же путем, что и гусыни. Смирре отчаянно прыгал то за одним, то за другим, пытаясь их поймать, но гуси ловко увертывались.

В эту самую пору случилось в Сконе происшествие, о котором немало толковали в округе. О нем даже писали в газетах, но многие сочли его просто-напросто небылицей, так как не могли найти ему объяснения.

А произошло вот что: в орешнике на берегу озера Вомбшён поймали белку и принесли ее в ближнюю крестьянскую усадьбу. На крестьянском дворе все от мала до велика обрадовались красивой зверюшке с пушистым хвостиком, умными любопытными глазками и проворными лапками. Обитатели усадьбы собирались целое лето любоваться ловкостью белочки, ее веселыми забавами. Они живо привели в порядок старую беличью клетку — маленький зеленого цвета домик — и проволочное колесо. В домике с дверцей и оконцем белке предстояло кормиться и спать: туда положили подстилку из листьев и несколько орехов, поставили плошку с молоком. А проволочное колесо предназначалось белке для забав: здесь она могла бегать, кружиться, карабкаться.

Люди думали, что осчастливили белочку. И очень удивлялись, что она не хотела обживать свой домик, а печально сидела, забившись в уголок, и время от времени жалобно повизгивала. К корму она не притрагивалась и ни разу не покружилась в проволочном колесе.

— Боится, видать, — говорили люди. — Завтра, как освоится, станет и есть, и забавляться.

Но вскоре белочка была забыта — в крестьянской усадьбе спешно готовились к празднику, и никто даже не думал, каково зверюшке в неволе. Женщины усердно жарили и пекли. Но то ли у них медленно поднималось тесто, то ли сами хозяйки замешкались, только с выпечкой сильно припозднились и кухарничали еще долго после того, как стемнело.

Несколько дней спустя случилось еще одно удивительное событие. Однажды утром на засеянном поле, неподалеку от большого поместья Витшёвле, что в восточной части провинции Сконе, опустилась стая диких гусей. Тринадцать из них были обычные, заурядного серого цвета, а один гусак — белый. У него на спине сидел малыш, одетый в желтые кожаные штаны, зеленую безрукавку и белый колпачок.

В поле, на которое опустились гуси, земля была с заметной примесью песка, как и повсюду в приморье. Ведь Балтийское море было совсем близко! Повсюду, куда ни кинь взгляд, виднелись обширные сосновые леса. В былые времена здесь, видимо, укрепляли наносные пески.

Дикие гуси паслись уже целый час, оставив в дозоре одного из стаи. Внезапно гусь-сторожевой взмыл в воздух, громко хлопая крыльями, чтобы предупредить об опасности, — на меже появилось несколько ребятишек. Гуси тотчас поднялись в воздух, и только белый продолжал спокойно пастись. Увидав, что другие улетают, он поднял голову и закричал им вслед:

— Чего испугались? Это всего-навсего дети!

Малыш, прилетевший на спине гусака, сидел на бугорке у лесной опушки, пытаясь вылущить из сосновой шишки лакомые семена. Меж тем дети подошли к нему уже так близко, что он не осмелился у них на виду пересечь поле. Вместо того чтобы бежать к белому гусаку, он поспешно спрятался под большим сухим листом репейника, криком предупредив гусака о грозящей опасности.

В тот день, когда гуси так потешались над лисом, Нильс с утра до вечера проспал в заброшенном беличьем дупле. Проснулся он в глубокой печали. «Теперь-то меня как пить дать отошлют домой, а тогда волей-неволей придется встретиться с родителями», — думал он.

Но когда он отыскал диких гусей, купавшихся в озере Вомбшён, никто даже не обмолвился о том, что ему пора в путь, «Они, наверно, считают, что белый гусак очень устал и не в силах нынче вечером отнести меня домой», — решил мальчик.

На другое утро гуси проснулись на рассвете, задолго до восхода солнца. И он с Мортеном сопровождал их на утреннюю прогулку, с минуты на минуту ожидая, что его отправят домой. Но, видимо, дикие гуси не хотели, чтобы гусак пустился в дальний путь не подкормившись. Как бы там ни было, Нильс только радовался каждой секунде промедления.

Дикие гуси направились на восток от озера, к поместью Эведсклостер.

До чего же красиво было это поместье! Высокий замок, великолепный, мощенный камнем внутренний двор, обнесенный низкими стенами. Роскошный старинный парк с беседками, с живыми изгородями, густыми лиственными аллеями, прудами, фонтанами, прекрасными деревьями и веселыми подстриженными лужайками, по краям которых уже пестрели первые весенние цветы. Когда дикие гуси пролетали над поместьем в этот ранний утренний час, ни одна живая душа еще не пробудилась ото сна. Убедившись в этом, гуси подлетели к собачьей конуре и закричали:

На юго-востоке провинции Сконе, неподалеку от моря, поднимается над равниной старинная крепость — замок Глиммингехус. Это высокое мощное каменное строение видно на много-много миль

[9]

вокруг. Замок Глиммингехус так огромен, что обычный жилой дом, стоящий рядом с ним, кажется игрушечным.

Наружные стены, перегородки и своды этой каменной громады необычайно мощны, и поэтому внутренние покои — невелики и малочисленны. Лестницы замка — узки, в привратницкой — не повернуться. Чтобы стены крепости сохранили свою неприступность, окна вырублены лишь в верхних покоях; в нижних их заменяют узенькие световые отдушины. В старые времена военного лихолетья, укрываясь здесь от врага, люди радовались этим могучим стенам точно так же, как ныне суровой зимой радуются теплой шубе, надежно защищающей от лютого холода. Когда же настали добрые мирные времена, люди не захотели больше жить в темных и холодных каменных залах крепости и переселились в жилища, куда проникает и свет, и воздух.

В те времена, когда Нильс Хольгерссон путешествовал по свету с дикими гусями, в замке Глиммингехус люди уже не жили, но необитаемым его назвать все же было нельзя. На крыше замка каждое лето селилась в большом гнезде чета аистов, на чердаке жила пара старых сов-неясытей, в потайных ходах с потолков свешивались летучие мыши, в очаге поварни ютился старый кот, а в подвале кишмя кишели сотни черных крыс старинного рода.

Вообще-то крысы не в большой чести у других животных, чего не скажешь о черных крысах из замка Глиммингехус. О них говорили всегда с превеликим почтением, ибо они выказали необыкновенную храбрость и стойкость в годину тяжких бедствий, обрушившихся на их племя. Они принадлежали к тому старинному роду крыс, что некогда был могуч и многочислен, а ныне — обречен на вымирание. Долгие-долгие годы черные крысы владели провинцией Сконе, да и всей страной. Они водились в каждом погребе, на каждом чердаке, в сараях и на сеновалах, в клетях и в пекарнях, в хлевах и в конюшнях, в церквах и в крепостных замках, в винокурнях и на мельницах, в любом воздвигнутом человеком строении. Но постепенно их отовсюду изгнали и почти истребили. Лишь в старых заброшенных домах можно было встретить крыс из этого уже малочисленного племени. Много их было только в замке Глиммингехус.

Когда вымирают животные, в этом чаще всего бывают повинны люди. Но на сей раз все обстояло иначе. Люди, правда, боролись с черными крысами, но не могли причинить им сколько-нибудь заметного вреда. А победил их народец родственного племени — серые крысы.

Однажды ранним утром диких гусей, спавших стоя на льду озера Вомбшён, разбудил громкий крик из поднебесья:

— Курлы! Курлы! Трианут-журавль шлет поклон Акке — дикой гусыне и всей ее стае и приглашает их на гору Куллаберг! Завтра начнутся великие журавлиные пляски!

Акка, вытянув шею, отвечала:

— Поклон и спасибо! Поклон и спасибо!

Журавли полетели дальше, а дикие гуси еще долго-долго слышали их курлыканье. Пролетая над полями, над холмами, поросшими лесом, они кричали:

Время близилось к полуночи, когда серым крысам после длительных поисков удалось найти довольно высоко в стене подвала открытую отдушину. Чтобы проникнуть в нее, крысам пришлось встать друг другу на спины. И вот самая отважная из них уже сидит в отдушине, готовая ринуться в замок Глиммингехус, под стенами которого пали многие ее предки.

Серая крыса с минуту тихо сидела в отдушине, ожидая нападения. Хотя главная рать защитников замка наверняка ушла на гору Куллаберг, серая крыса все же была уверена, что черные враги, оставшиеся в замке, не сдадутся без боя. С замиранием сердца прислушивалась она к малейшему шороху, но кругом было тихо. Тогда предводительница серых крыс, набравшись храбрости, спрыгнула вниз, в кромешную тьму подвала.

Серые крысы, одна за другой, последовали за предводительницей. Они крались осторожно, боясь засады со стороны черных крыс. И только когда подвал больше не мог вместить ни одной серой крысы — а их во дворе оставалось еще немало, — они отважились двинуться дальше.

Хотя серые крысы никогда прежде не бывали в замке, они без труда находили дорогу в верхние покои, пользуясь ходами черных крыс. Карабкаясь по узким и крутым лестницам замка, серые крысы внимательно прислушивались. Гораздо больше, чем встреча в открытом бою, страшила их неизвестность: быть может, черные крысы, скрываясь в потайных норах, замышляют невесть что! Серые еще боялись поверить в свою удачу, когда безо всяких злоключений выбрались из подвала.

Там наверху их встретил запах спелого зерна, лежавшего большими кучами на полу. Но было еще не время наслаждаться плодами победы. Надо было захватить весь замок. Сначала крысы с величайшими предосторожностями обшарили мрачные пустые покои нижнего этажа — в одном зале они чуть не свалились в колодец, — обследовали холодный очаг старой поварни, внимательно осмотрели узкие световые отдушины, все до единой, но черных крыс так нигде и не нашли. Тогда с теми же предосторожностями пришельцы начали подниматься выше. Снова пришлось им, рискуя жизнью, с трудом проползать сквозь щели толстых стен, затаив дыхание, ждать, что враг вот-вот кинется на них. И хотя их неудержимо влек сладостный запах спелого зерна, они заставили себя тщательно осмотреть бывшую людскую, караульню и оружейную — всю до последнего уголка: обнюхали могучие столбы, поддерживавшие ее своды, каменный стол, обыскали очаг и глубокие оконные ниши, оглядели дыру в полу, через которую в былые времена защитники замка лили кипящую смолу на головы вторгшихся в Глиммингехус врагов.

К северу от Бровикена, на границе между Эстеръётландом и Сёрмландом,

[23]

расположена гора, которая тянется на много-много миль в длину, да и шириною она более мили. Будь высота этой горы такой же, как ее длина или ширина, ее считали бы одной из самых чудесных в мире. Но высоты-то ей как раз и не хватает.

Бывает, встретишь в пути недостроенный дом, владелец которого поначалу было размахнулся, а потом так и не смог довести дело до конца. Подойдешь к дому поближе и увидишь — фундамент прочен, своды могучи, подвалы глубоки, но стен и крыши нет. Поднимается строение над землей всего лишь на несколько футов. И при виде этой пограничной горы вспоминается такой вот заброшенный дом. В основании чувствуется мощь, дикость и широкий размах, но в целом это — не настоящая гора, а незаконченное сооружение. Словно зодчий утомился, создав такое мощное подножье горы, и забросил свою работу, не успев воздвигнуть крутые обрывы, остроконечные пики и каменистые горные гряды.

Но зато гигантский горный кряж покрыт рослыми и могучими деревьями. На лесных опушках и в ложбинах растут дуб и липа, по берегам озер — береза и ольха, на отвесных скалах — сосны, и повсюду, где есть хоть горстка земли, — ели. Всё вместе это и образует большой Кольморденский лес. В стародавние времена он внушал такой ужас путникам, что, готовясь идти лесом, они молились богу, боясь встретить там свой смертный час.

Поначалу, когда Кольморденский лес был еще молодым, ему пришлось пережить тяжкие времена на голой скалистой почве. Но, вынужденный найти себе опору среди твердых гранитных глыб, питаясь влагой из скудных, каменистых ручьев, лес, повзрослев, закалился. Он стал сильным и крепким, подобно человеку, который в юности вынужден был в поте лица трудиться, чтобы пробить себе дорогу в жизни. Лес разросся, в нем появились деревья в три обхвата, их ветви сплелись в густую непроницаемую сеть, а твердые и скользкие корни опутали всю землю. Деревья с мощными замшелыми стволами и ветвями, с которых свисали длинные белёсые бороды, были похожи на троллей. Лес стал надежным убежищем для диких зверей и разбойников, для тех, кто умел пробираться и красться сквозь его глухую чащу. Всех же остальных он — сумрачный, дикий, непроходимый — страшил, и без особой нужды в него не ходили.

Когда люди стали селиться в Сёрмланде и Эстеръётланде, они постепенно выкорчевали все леса, что росли в плодородных долах и на равнинах. А Кольморденский лес, росший на тощей скалистой почве, никто вырубать не захотел. Однако чем дольше стоял он нетронутым, тем могущественнее становился. Лес уподобился крепости, стены которой день ото дня наращивали толщину, и пробиться сквозь эти древесные громады можно было только с помощью топора.

Лет за двенадцать до того, как Нильс Хольгерссон начал путешествовать по свету с дикими гусями, один из владельцев рудников в Кольморденском лесу решил избавиться от своего охотничьего пса, так как тот охотился за всеми овцами и курами, которые только попадались ему на глаза. Он призвал лесничего и попросил его увести пса в лес и пристрелить.

Надев поводок на шею пса, лесничий повел его в чащу, туда, где обычно пристреливали и закапывали всех отслуживших свой век собак из помещичьих усадеб.

Карр — так звали пса — был маленький и черный, с рыжей грудкой и рыжими передними лапами. Он отличался большим умом и даже понимал, о чем говорят люди. Вот и теперь, когда лесничий повел его в лес, пес сразу догадался, что его ожидает. Но и виду не подал, а наоборот — старался казаться таким же беззаботным, как всегда. Ведь они шли лесом, где Карр был грозой для птиц и мелких зверюшек, и он не мог позволить себе выказать перед ними страх — повесить голову или опустить хвост.

Во все стороны от старого рудника простирался бескрайний лес, славившийся как среди людей, так и среди зверей. Владельцы этого леса уже много-много лет так дрожали над ним, что редко позволяли срубить хотя бы одно дерево на дрова. Им было жалко даже прореживать лес, так что он мог расти привольно и благоденствовать. Само собой разумеется: лес, который так оберегали, должен был стать любимейшим прибежищем диких зверей — и они водились там несметными стаями. Звери называли этот лес Фридскуген, что значит Мирный, и считали его лучшим приютом для себя во всей стране.

«Ну, Карр, и обрадовались бы в лесной чаще, если б узнали, что тебя ожидает, — подумал пес. Но тут же завилял хвостом и весело залаял, чтоб никому и в голову не пришло, будто он боится или пал духом. — Что за жизнь, если уж и поохотиться иной раз нельзя! Кто-кто, а я ни капельки в этом не раскаиваюсь».

С того самого дня, как Карр перешел к лесничему, он навсегда покончил с недозволенной охотой в лесу. И вовсе не потому, что боялся, а просто не хотел, чтобы на него гневался новый хозяин. С тех пор как лесничий спас ему жизнь, Карр полюбил его так преданно, что ни о чем другом и не помышлял, как только следовать за ним по пятам и оберегать его. Если лесничий куда-нибудь шел из дому, Карр бежал впереди, разведывая дорогу, а если тот сидел дома, пес лежал у дверей, наблюдая за всеми, кто приходил или уходил.

Когда же в лесничестве было спокойно, на дороге не слышно было шагов, а хозяин ухаживал за деревцами, посаженными в саду, пес играл с лосенком.

Поначалу лосенок нисколько не занимал Карра. Но так как пес сопровождал хозяина повсюду, и на скотный двор тоже, у него вошло в привычку сидеть перед загоном и разглядывать сосунка, когда лесничий поил его молоком. Лесничий прозвал лосенка Серошкурый, считая, что лучшего имени такому страшиле не придумать, и Карр был с ним совершенно согласен. Всякий раз, глядя на лосенка, пес думал, что никого уродливее и нескладнее этого сосунка и на свете нет. Ножки у лосенка были длинные и слабые, и со стороны казалось, что он ходит на расшатанных ходулях. Большая голова с морщинистой, как будто старой кожей всегда свисала набок. Шкура топорщилась, точно помятая, и лежала складками, будто лосенок напялил на себя шубу с чужого плеча. Вид у него был всегда горестный и недовольный. Но удивительное дело — завидев Карра, он каждый раз поспешно поднимался, словно радовался ему.

Лосенок совсем не рос, день ото дня ему становилось все хуже, и однажды он не смог подняться даже навстречу Карру. Тогда пес забежал к лосенку в загон, и в глазах бедного сосунка вдруг зажглись радостные огоньки, словно исполнилось самое заветное его желание. Теперь Карр стал прибегать к лосенку каждый день и проводил с ним долгие часы. Он вылизывал его, играл и баловался с ним, а также наставлял, рассказывая разные премудрости, которые надлежит знать лесным жителям.

Как ни странно, но с тех пор, как Карр стал забегать к лосенку в загон, тот начал набираться силы, расти и за несколько недель вымахал так, что почти не вмещался в маленький загон. Пришлось перевести его на огороженное пастбище. Пожив там несколько месяцев, Серошкурый отрастил длинные-предлинные ноги и, если бы захотел, мог бы спокойно переступать через изгородь. Тогда владелец рудника позволил лесничему обнести пастбище высокой оградой. Здесь лось прожил несколько лет и превратился в сильное и статное животное. Карр, как только позволяло ему время, навещал лося, но теперь уже не из сострадания, а оттого, что они крепко подружились. И хотя лось по-прежнему был невеселым и вялым, псу нередко удавалось расшевелить его.

Каждый год в августе в глухой чащобе леса Фридскуген появлялось несколько серо-белых ночных бабочек из семейства, которое называют «монашенки». Были они малы и немногочисленны, так что почти никто не обращал на них внимания. Пропорхав несколько ночей в еловых зарослях, они откладывали несколько тысяч яичек на древесных стволах, а сами вскоре падали мертвыми на землю.

Когда же наступала весна, из яичек выползали маленькие крапчатые гусеницы, которые начинали пожирать еловую хвою. И хотя они были страшно прожорливы, но причинить деревьям серьезный вред не могли, потому что их самих жестоко преследовали птицы. Редко удавалось хотя бы нескольким сотням гусениц спастись от своих врагов.

Гусеницы, которые успевали уже подрасти, заползали на ветви, пряли себе из белых нитей кокон и окукливались. Но через несколько недель большую половину куколок склевывали птицы. Если же в августе появлялась сотня крылатых бабочек-«монашенок», можно было считать, что год у них урожайный.

Такое вот незавидное существование и вели «монашенки» долгие годы в лесу Фридскуген. Так продолжалось бы и дальше, не появись у них неожиданный благодетель.

А появился он благодаря Серошкурому.

Прошло много лет. Карр сладко спал на крыльце. Лето только начиналось, стояла пора коротких ночей, и было совсем светло, хотя солнце еще не поднялось. Внезапно Карр проснулся оттого, что кто-то позвал его по имени. Ему показалось, что он узнал голос Серошкурого, приходившего повидаться с ним почти каждую ночь и поспешил на зов.

Не дожидаясь пса, лось помчался напролом сквозь дремучие еловые заросли. Карр напрягал все силы, чтобы не сбиться со следа.

— Карр, Карр! — послышалось снова в ночи. То был явно голос Серошкурого, хотя псу показалось, будто он звучал совсем иначе, чем прежде.

— Бегу, бегу! Где ты? — крикнул пес.

— Карр! Карр! Неужто ты не замечаешь, как опадает хвоя в лесу? — спросил Серошкурый.

В стародавние времена жила в провинции Нерке троллиха по имени Исеттерс-Кайса. Ей часто приходилось иметь дело с бурями да ветрами, а таких троллих всегда называют Кайса. Родом же она была с болота Исеттерс, в приходе Аскер, потому и прозвали ее Исеттерс-Кайса.

Считалось, что дом ее — в Аскере, но она появлялась и в других местах. Повстречать ее можно было в любом уголке Нерке. Вот уж была троллиха! Нигде такой больше не сыщешь!

Кайса не была мрачной и угрюмой, не то что другие троллихи. Наоборот, она славилась веселым нравом и озорством. И ничего милее ветреной погоды для нее не было. Только, бывало, подует крепкий ветерок, а она уже тут как тут — пляшет и кружится по равнине Неркеслеттен.

Собственно говоря, вся провинция Нерке — это одна сплошная равнина, окруженная со всех сторон лесистыми горными кряжами. И только в северо-восточном ее углу, где озеро Йельмарен

[29]

как бы исторгается из провинции Нерке, в длинной горной изгороди виднеется просвет.

Сильный ветер, собравшись с силами на Балтийском море, неудержимо проносится между сёрмландскими холмами и без особого труда врывается в Нерке со стороны приозерья. Он мчится над всей равниной Неркеслеттен, но на западе натыкается на высокую стену горной гряды Чильсберген, и она отбрасывает его назад. Тогда, извиваясь словно змей, ветер отступает на юг. Однако там его встречает лесистый склон Тиведен и дает ему такой отпор, что ветер сломя голову мчится на восток. Ну а на востоке есть плоскогорье Тюлескуг, и оно отсылает ветер на север, к горе Чеглан, откуда тот снова поворачивает к Чильсбергену, Тиведену и Тюлескугу.

То было накануне большой ярмарки скота в Эребру. Дождь лил в тот день как из ведра. Казалось, разверзлись все хляби небесные, и многие про себя думали: «Точь-в-точь как во времена Исеттерс-Кайсы. Больше всего каверз она приберегала как раз к праздничным дням. Такой ливень накануне ярмарки — это в ее духе».

Чем дальше, тем сильнее лил дождь. А под вечер начался настоящий потоп. Дороги размыло, и люди, которые со своей скотиной вышли из дому заблаговременно, чтобы поспеть на ярмарку в срок, попали в страшную переделку. Измученные коровы и волы не желали трогаться с места, а многие из них ложились на землю, не в силах идти дальше. Тем, кто жил у дороги, пришлось распахнуть двери своих домов для направлявшихся на ярмарку гостей и предоставить им приют. Не только дома, но и сараи, и конюшни — все было переполнено.

Те, кому удалось добраться до постоялого двора, пожалели, что не остановились в какой-нибудь лачуге у дороги. Все стойла в хлевах и конюшнях были уже заняты. Лошадей и коров приходилось оставлять на дворе под дождем. Хорошо еще, если повезло их владельцам и они смогли попасть под крышу. На дворе, где некоторые животные стояли прямо в лужах и не могли даже прилечь, было страшно мокро, грязно и тесно. Хорошие хозяева, правда, раздобыли своей скотине солому на подстилку и прикрыли ее попонами. Но нашлись среди крестьян и такие, что сидели на постоялом дворе, бражничали, играли в кости, забыв и думать о своих волах и коровах.

В тот вечер дикие гуси с мальчиком прилетели на каменистый островок на озеро Йельмарен. От суши его отделял такой узкий и мелкий пролив, что в мелководье его легко можно было перейти, не замочив ноги.

На островке, как и повсюду, лил сильный дождь. Мальчик не мог заснуть из-за непрерывно падавших на него капель. Он стал бродить по каменистому островку, надеясь хоть чуточку согреться.