Столовая в этом здании не изменилась с советских времен: на кафельном полу стояли пластиковые, пожелтевшие от времени столики, и чтобы добраться до кассы, надо было отстоять шевеляющуюся и кашляющую очередь. На алюминиевых полках, вдоль которых двигалась очередь, чах салат из свежих огурцов бледно-синюшного цвета, щи капустные и куриные котлеты, обильно залитые соусом. Цветом соус напоминал боевой прикид омоновца и употреблялся с той же целью, а именно — для камуфляжа.

Денис Черяга, следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры, опасливо обошел котлеты стороной и удовольствовался салатом и булочками. Свой трофей Черяга отнес к пластиковому столику близ окна, раздобыл бледную гнутую вилку времен пуска Саянского алюминиевого завода, и начал есть, задумчиво обозревая унылый пейзаж из московских крыш, просвечивающий через заросшее жиром окно столовой.

Денис Федорович был еще молодой человек, лет тридцати двух, немного ниже среднего роста и такой щуплый, что друзья в прокуратуре шутили насчет того, что тонкостью талии он мог бы поспорить с фотомоделью. Однако тонкие его запястья переходили в широкие не по размеру ладони, и костяшки длинных, аристократических пальцев были покрыты характерным мозолями человека, который часто лупит по груше и много отжимается на кентусах. Лицо у Дениса было обманчиво спокойное, с широкими скулами и твердым лошадиным подбородком, и васильковые глаза прятались за широкими стеклами очков. Это было лицо человека, занимающегося самым паршивым, что есть в человеческой природе — а именно этим занимался Черяга.

Денис Черяга специализировался на маньяках.

Так уж получилось, что первое дело молодого следователя было связано именно с подонком, душившим женщин в лесополосах вдоль железных дорог. Дело было неожиданно быстро раскрыто, Черягу заметили, и через несколько лет он, несмотря на молодость, был произведен в «важняки». Однако фронт работы остался прежним: начальство спешно высылало его туда, где обнаруживались изуродованные трупы женщин и подростков, и за свою недолгую карьеру Черяга навидался бессмысленной жестокости не меньше, чем если бы он провел все это время в Чечне или в Бейруте.

Проснулся Денис поздно. Круглое солнце светило сквозь застиранную кружевную занавеску: солнце было такое большое, а окошко такое маленькое, что солнце занимало половину окошка.

За печкой — а в комнату выходила задняя стена кухонной печки — громко играло радио, и под печкой лежал большой серо-белый кот. Черяга прислушался — радио громко обсуждало вчерашнее происшествие. Диктор возмущался бандитским произволом и цитировал слова профсоюзного лидера Валентина Луханова, произнесенные утром на митинге. Лидер сказал, что народ не запугаешь и что вчерашний расстрел — это дело рук спецслужб, служащих своим кремлевским хозяевам.

У стола, спиной к Денису, стояла девушка и копалась в пластиковом пакете с вещами Вадима. Денис даже не пошевелился, но, видимо, девушка что-то почувствовала и стремительно обернулась.

— Ой! Извините! — сказала она, — я… я ключи искала.

В жизни девушка была еще красивее, чем на фотографии. На ней был летний синий сарафан, не скрывающий ни точеных ножек, ни бархатных плеч. На узком смуглом личике красным пятном выделялись полные, слегка накрашенные губы, и только глаза девушки подкачали: синие круги вокруг них живо свидетельствовали, что девушка в эту ночь мало спала и много плакала.

Ресторан «Сирена» располагался в центре города, в двух кварталах от шахтоуправления. Каменные девы поддерживали вход, над которым странным ностальгическим воспоминанием сияла красноармейская пятиугольная звезда; в глубине ресторана царили роскошь и полумрак.

Бдительный швейцар, не пускавший в ресторан всякую шушеру, при виде новенького внедорожника с московскими номерами расслабился и бросился отворять перед Денисом тяжелую дверь.

Внутренность подвала была оформлена в виде огромной пещеры, и столики по бокам стояли в маленьких гротах для избранных. В дальнем конце пещеры возвышалась эстрада, а с эстрады лился настоящий ручеек, журчавший по скрепленным цементом камням и утекавший в сливное отверстие, замаскированное пластиковыми булыжниками.

Денис сел у стойки бара и заказал коктейль.

Публики в зале было еще не очень много: у самой эстрады сидела компания явно заезжих бизнесменов, да в самом углу глушил коньячок одутловатый мужичок лет сорока. У мужичка были каштановые волосы и приятное лицо с розовым носом, сильно напоминавшим пятачок, и странная, словно поролоновая улыбка. Это была та самая улыбка, которую Денис видел на плакатах, призывающих отдать свои голоса за Мишу Никишина.

В былые времена Ахтарск и Чернореченск ничем не отличались друг от друга: оба были ударными комсомольскими стройками, возводимыми с помощью заключенных; в обоих центральная улица называлась улицей Ленина и по обе ее стороны тянулись одинаковые панельные девятиэтажки, с торцами, украшенными кирпичной мозаикой на темы труда и мира. Дома эти были предметом зависти обитателей балков и вечным источником мучений для тех, кто в них жил.

Даже литературная их судьба была одинаково завидной.

Чернореченск воспел в своем двухтомном романе маститый прозаик Панфеев. Ахтарску пламенный певец революции Владимир Маяковский посвятил стихотворение про город-сад. Правда, сада в городе так и не построили: вместо сада комбинат окружали невзрачные пятиэтажки и гигантские лужи, в одной из которых, по местному преданию, затонул «БелАЗ».

Разве что воздух в Ахтарске был заведомо хуже чернореченского и состоял из равных частей формальдегида, диоксида азота, серного газа и окиси углерода. А количество мышьяка в атмосфере сводило с ума стоматологов: предписанные дозы мышьяка, положенные в зуб, не убивали нерва из-за привычки горожан к данному химическому элементу.

Денис посещал Ахтарск первый и последний раз в возрасте пятнадцати лет, будучи призван на областную математическую олимпиаду, и посещение это укрепило его в уверенности, что все города Союза выглядят одинаково. Сейчас он с изумлением заметил великую разницу. Чернореченск, казалось, так и застыл в сонной неподвижности с семидесятых годов. Город только разрушался — сыпались наличники с рассохшихся окон, ползли вширь трещины на мостовой, памятник Шахтеру на окраине потемнел под дождями, и на фоне этого всеобщего запустения ярко и бесстыдно выделялись черепичные крыши господской слободы за рекой да ресторан «Сирена».

Тридцатичетырехлетний Геннадий Извольский, баловень судьбы и князь над пятым по величине в мире металлургическим комбинатом, разговаривал по телефону с председателем правления крупного российского банка.

Отношения Извольского с банком никак нельзя было назвать приязненными. Банк владел небольшим (меньше пяти процентов) пакетом акций АМК, приобретенным при прежнем директоре, и, разумеется, хотел купить побольше.

Желание банка было настолько горячим, что он даже готов был ради этого достать деньги для строительства прокатного стана, о котором уже упоминалось. Разумеется, речь шла не о том, чтобы дать заводу кредит, поскольку любой российский банк, инвестирующий деньги в производство, рискует удостоится самых недоуменных взглядов и вообще выглядит неприлично, как человек, пожаловавший на званый вечер в плавках. К тому же, если российский банк будет давать деньги предприятиям, ему не хватит денег на взятки.

Поэтому речь шла не о том, чтобы кредитовать завод, а о том, чтобы благодаря своим связям в правительстве и на рынке капитала добиться кредита от иностранных банков.

И, действительно, под благотворным влиянием банка «Ивеко», Европейский банк реконструкции и развития выделил было Ахтарскому меткомбинату триста миллионов долларов для строительства нового прокатного стана.

Москва встретила ее моросящим дождем. В Англии в это время стояла теплая, по-осеннему дивная погода, и в Гайд-парке, куда она любила ходить гулять, на воде плавали крупные утки, а лебеди, подбирающие корм, не разлетались, когда мимо них пробегали утренние любители трусцы.

В Москве было сыро и темно, буквы, глядящие со здания аэропорта, пылали в глубине замасленных луж, и вместо того, чтобы препроводить пассажиров по рукаву прямо в здание аэровокзала, к трапу самолета подали длинный и желтый, как гусеница, автобус. Какая-то немка начала громко возмущаться.

— Das ist unmoglisch

[3]

, — кричала она.

У паспортного контроля стояла очередь, человек, наверное, на двести. У очереди были большие баулы и постные лица. Стоек пограничного контроля было всего четыре, и на двух было написано: «Для лиц, имеющих российские паспорта», а на другой — «для прочих лиц».

Она подбежала к началу очереди.

Совет директоров начался ровно в девять утра. Директоров было семеро. Они были незаметные и какие-то потрепанные, все — работники «Авиаруси». Ее отец распоряжался компанией единолично, и директора были — практически подставные фигуры. Для удобства Ани кто-то расставил перед директорами таблички с именами и фамилиями.

Единственным по-настящему бросающимся в глаза исключением был молодой парень в шелковом галстуке за двести баксов и безукоризненно пошитом костюме. По неуловимой манере держаться Аня поняла, что парень учился где-то на Западе, в Гарварде или Йеле. Звали его Дмитрий Иванович Мережко, и именно ему принадлежал злополучный «мерседес», на котором взорвался отец. По документам, которые Аня вчера изучила, Мережко представлял кипрскую фирму Carnaby Ltd, владевшую семнадцатью процентами акций «Авиаруси».

У Ани было такое впечатление, что за фирмой стоял Стас. Это впечатление превратилось в уверенность, когда за минуту до начала совета Мережко наклонился к Ане и сказал:

— Эти деньги, миллион двести, они еще не были переведены со счетов нашей компании. Мы позвонили в банк и заблокировали перевод. Еще какие-нибудь указания?

— Да, — сказала Аня. — Подготовьте приказ об увольнении Алексея Защеки.

Похороны отца оказались неожиданно многолюдными. Церковь на Новодевичьем была полна, и когда Аня первой среди присутствующих прикоснулась губами к холодному напудренному лбу покойника, ей показалось, что она сейчас умрет рядом.

Чьи-то цепкие руки подхватили ее и оттащили прочь. Это были Стас и Василий Никитин. Лица у обоих были мрачные и торжественные.

Никакой скорби вчера они не чувствовали.

Когда гроб несли к кладбищу, охранники компании бросали под него, прямо в грязь, красные и розовые гвоздики. Вдоль процессии стоял милицейский кордон, и за ним теснились любопытные и журналисты. Около кладбищенской стены, как на параде, выстроились венки. На красных лентах были белые надписи. От правительства Москвы. От компании «Аэрофлот». От компании SkyGate. От компании «Сибнефть». От компании «ЮКОС». От Михаила. От Сергея. От Стаса.

Михаил Аркадьевич из Федерального авиационного комитета позвонил около десяти утра, и они договорились, что Аня подъедет к нему через час.

Комитет располагался на Старой площади, напротив Политехнического музея, в глубине каких-то односторонних переулков с «кирпичами» и милиционерами.

Михаил Зваркович сидел в просторном кабинете со столом красного дерева и трехцветным флагом с золотыми кистями. При виде Ани он вскочил с места и пошел ей навстречу, отражаясь в полу, затянутом в сверкающий паркет. Лицо у него было гладкое и белое, как комната после евроремонта, с пухлыми красными губами и участливым взглядом.

— Приношу глубочайшие соболезнования, — сказал Михаил Аркадьевич, ласково завладевая ладошкой Ани, — мы все в комитете потрясены! Шокированы! Чай, кофе?

Президент и владелец компании SkyGate Василий Никитин ошибался. На встрече, назначенной на девять часов, генерал-майор госбезопасности Захар Кутятин не попросил у него доли в бизнесе.

Точнее, встречи не состоялось вовсе.

ФСБ пожаловало в стеклянный офис Никитина в бизнес-центре на перекрестье Цветного и Садового, но не в лице генерала Кутятина, а в лице целого взвода людей в камуфляже и с шерстяными масками.

Люди в камуфляже согнали всех служащих в один из кабинетов и начали обыск, который длился целый день.