Одиночество или групповая изоляция сами по себе являются мощными психогенными факторами, имеющими свою специфику и порождающими различные психические феномены. Однако, в экологически замкнутых технических системах и необычных (непривычных) условиях существования на человека, будь он в одиночестве или групповой изоляции, воздействуют такие психогенные факторы, как: монотонность (измененная афферентация), десинхроноз, измененная информационная структура, ограничение информации, угроза для жизни. Каждый из перечисленных факторов, создавая эмоциональную напряженность, может вызывать различные необычные психические состояния, а в ряде случаев неврозы и реактивные психозы. Вот почему рассматривая проблемы одиночества и групповой изоляции, мы будем рассматривать воздействие на человека и других психогенных факторов.

Одна из стержневых проблем психической деятельности в условиях одиночества и групповой изоляции — проблема адаптации. На первый взгляд смысл термина «адаптация» кажется очевидным и вполне понятным. Однако в литературе по проблемам адаптации этим термином порой обозначаются различные явления, что исключает в ряде случаев возможность взаимопонимания специалистов, работающих в одном и том же направлении.

Развитие и деятельность человека тесно связаны с обществом. Однако человек но тем или другим причинам может попасть в изоляцию, обусловленную географическими факторами, социальными взаимоотношениями или созданную насильственно. Будучи оторванным от обычной социальной среды, человек начинает приспосабливаться к новой.

Посвящена данная глава разбору специфических особенностей влияния на психику человека различных видов изоляции, встречающейся в различных жизненных ситуациях.

Представляет интерес изменение психологии человека, прожившего годы в одиночестве на островах в результате кораблекрушения или в добровольном отшельничестве. Обратимся к анализу таких случаев, собранных и обобщенных в работе французского исследователя Ж. Меррьена (124).

Шотландский моряк Александр Селькирк за неповиновение капитану в 1704 г. был высажен на необитаемый остров Хуан Фернандес, находящийся у берегов Чили, и прожил там четыре года и четыре месяца. Ему оставили одежду, гамак, ружье, порох, пули, котелок, топор, нож и огниво. Остров изобиловал пресной водой, лесами; в водоемах водились раки, омары, рыба. На острове росли без всякого ухода посеянные когда-то каким-то экипажем сливы, репа, капуста, перец. В лесу обитали козы, кролики, птицы. Но, к счастью, не было ни змей, ни москитов, ни хищников. Из обручей бочек, прибитых к берегу, А. Селькирк делал иголки, ножи и другие инструменты.

За время, проведенное на острове, моряк стал похож на первобытного человека, Но все это время он не терял надежды вернуться на родину и ради этого упорно боролся за жизнь. Случайно проходивший мимо острова корабль подобрал его и привез в Англию. Удивительная история А. Селькирка стала достоянием общественности. Заинтересовавшийся этой историей Даниель Дефо в 1719 г. выпустил роман «Робинзон Крузо», в котором изменил фамилию моряка и местонахождение острова.

История, происшедшая на 65 лет раньше с предшественником А. Селькирка — Педро Серрано, прожившем в одиночестве семь лет, была более прозаична. Корабль, на котором служил П. Серрано, затонул недалеко от берегов Перу. Весь экипаж погиб. Только П. Серрано на обломке мачты выбросило на голый песчаный остров длиной около 8 км. Матрос оказался в бедственном положении: у него остались только штаны, рубашка и нож.

На острове не было растительности. Бродя вдоль берега, Серрано нашел только сухие водоросли И обломки Деревьев, выброшенные на остров волнами. Хотелось нить. Моряк был близок к отчаянию, но, заметив черепах, он перерезал им Горло и вылил их кровь. Достав со дна моря Несколько камушков, П. Серрано использовал их как кремень. Сухие водоросли И обломки Деревьев послужили ему топливом. Огонь был необходим ему не только для приготовления пищи, но и для привлечения внимания проходящих судов.

Идея пересечь в одиночку на парусной лодке океан принадлежит датчанину Альфреду Енсену, который в 1876 г. пересек Атлантику за 54 дня. Большое мужество проявил Дж. Спокам, который на яхте «Спрей» совершил кругосветное путешествие в одиночестве. Плавание началось 24 апреля 1895 г. и длилось 3 года 2 месяца и 2 дня. О своем путешествии он написал книгу «Один под парусом вокруг света» Он рассказывает в ней, что в безмолвии унылого тумана чувствовал себя бесконечно одиноким, как насекомое, плывущее на соломинке. Закрепив штурвал, морж ложился спать, а «Спрей» сам шел намеченным курсом. В такие дни его охватывало чувство страха, а память работала с поразительной силой. Все угрожающее и незначительное, малое и большое, удивительное и обыденное возникало и странно чередовалось в его памяти. Перед ним возникали страницы прошлого и, казалось, позабытого. Смеющиеся и плачущие голоса рассказывали ему о том, что он слышал в различных уголках земного шара. «Я очутился один в безбрежном океане, — пишет Дж. Слокам. — Даже во сне я понимал, что одинок, и ощущение одиночества не покидало меня ни при каких обстоятельствах. Когда меня одолевало одиночество, я устанавливал дружеские отношения со всем меня окружающим, а порой и собственной малозначащей персоной» (164, с. 97).

Только в штормовую погоду, когда он был загружен работой, чувство одиночества покидало его, но с наступлением штиля возвращалось вновь. Боясь разучиться говорить, Дж. Слокам громким голосом отдавал сам себе команды по управлению судном. Ровно в полдень, когда солнце стояло в зените, он по всем морским правилам кричал: «Восемь склянок!» Находясь в каюте он спрашивал воображаемого рулевого: «Как на румбе?» или «Какой курс?»

В следующих главах мы еще будем возвращаться к необычным психическим переживаниям этого отважного моряка. Здесь же скажем, что его именем названо общество яхтсменов, которое организует международные трансатлантические гонки.

О перипетиях спортсмена в таком плавании рассказывает В. Хауэлс в книге «Курс — одиночество». После месячного путешествия у него начало падать настроение. Услышав в передаче по радио о кончине известного в Англии политика Бивена, ему вдруг стало безумно грустно, хотя он ни разу не видел этого человека и во многом не соглашался с его политикой. Возникшее эмоциональное состояние он описывает так: «У меня появился комок в горле. За много миль от дома я лежу в своей деревянной коробке. Кто-то выпустил в воздух эту стрелу, и я, ничего не подозревая, повернул ручку приемника, и эта стрела вонзилась в мою душу. Этакое тонкое древко познания, отравленное острой болью, сорвалось с тетивы, роль которого сыграла кончина земляка-кельта. Мои глаза увлажнились, и слезы, не стесняясь, побежали вниз по щекам... Расчувствовался не в меру. Зачем же так?

Мне не с кем разделить печальную новость. Она вошла в мое сознание, как и в сознание многих других, но ей некуда деться. Я не могу никому ее передать... Разве не помогает разговор отвести душу» (192, с. 78).

Адмирал Ричард Бэрд в 1937 г. покинул базовую Антарктическую станцию и уединился на леднике Росса, в построенном для него членами экспедиции небольшом домике. В своей книге он рассказал о своих переживаниях в период зимовки (6 месяцев) в занесенном снегом домике (30). Цель этого оригинального предприятия — не только получить научную информацию о малоизученном в то время районе земного шара, но и «испробовать на себе воздействие тишины в условиях длительного одиночества и выяснить, какова она в действительности». Однако жизнь для Р. Бэрда в полярной ночи, в безмолвном окружении снегов превратилась в кошмарное существование. После 3-х месяцев одиночества адмирал оценил свое эмоциональное состояние как депрессивное. Он стал бояться отравления угарным газом от керосиновой печки, обвала крыши от снега и того, что он не будет своевременно спасен. Затем апатия так подействовала на него, что он перестал заботиться о еде, о поддержании тепла, гигиене своего тела. Он лежал в постели без всяких желаний, переживая различные галлюцинации. В его воображении рождались яркие образы членов семьи, друзей. При этом исчезло ощущение одиночества. Появилось стремление к рассуждениям философского характера. Часто возникало чувство всеобщей гармонии, особого смысла окружающего мира.

Христина Риттер (94), проведшая более 60-и суток в одиночестве на Шпицбергене, в своей книге «Женщина в полярной ночи», рассказывает, что ее переживания были сходны с теми, которые описал Бэрд. У нее возникали образы из прошлой жизни. В мечтах она рассматривала свою прошлую жизнь, как в ярком солнечном свете. Она чувствовала, что как бы слилась воедино со всей Вселенной. У нее развилось состояние любви к этой ситуации, сопровождавшееся очарованием и галлюцинациями. Она неохотно покинула Шпицберген. Эту «любовь» она сравнивает с состоянием, которое испытывают люди при приеме наркотиков или находящиеся в религиозном экстазе.

Г. Биллинг, проведший в Антарктике полтора года, в книге «Один в Антарктике», пишет: «Мир, в который я отправляюсь, так жесток и так прекрасен. Это обиталище высоких мыслей и идеалов, но едва ли всякий, кто там побывает, сохранит их... Каждый человек оказывается там наедине с собой, со своими мечтами, своей подсознательной жизнью, внутренним своим миром. Иногда пытаешься поделиться всем этим с кем-то, чувствуешь, что должен излить душу, но ничего не получается. Порой там так тяжко» (17, с. 56). Характеризуя свое психическое состояние от второго лица, он рассказывает: «Это не было паническим страхом, тоской по утраченной любви, одиночеством человека в ночи, состоящей только из звезд. То было тоскливое одиночество существа, оставленного его сородичами. Он чувствовал себя одновременно лисицей, волком, шакалом, гиеной, койотом, покинутым, отверженным бродягой, медленно бредущим среди лесов бессмысленности, пустынь молчания, пересохших рек отчаяния. Тошнотворное одиночество сжимало ему желудок, подступало к горлу, делало бесчувственным его члены, ожесточало сердце. Во рту был едкий привкус желчи» (17, с. 68).

Во всех случаях географической изоляции, будь то жизнь в одиночестве на острове, в Арктике и Антарктике, небольшой лодке или на плоту, у разных людей возникают необычные психические переживания по своему феноменологическому характеру имеющие много общих черт.

В XX в. в литературе все чаще стали появляться слова «некоммуникабельность», «недостаток общения». Современное высокоразвитое общество стран перестает быть тем, чем ему положено быть хотя бы по смыслу, заключенному в этих словах. Известный американский драматург Теннис Уильямс признался: «Все мы отбываем заключение в одиночной камере своего «Я». Писательское творчество антисоциально, ибо писатель может говорить свободно только наедине с самим собой. Для того чтобы оставаться самим собой, он должен запереться в одиночестве, а для того, чтобы установить контакт с современниками, он должен порвать всякие контакты с ними и в этом всегда есть что-то от безумия» (7, с. 29).

«Западное общество, — пишет М. Стуруа, — все более превращается в сумму индивидов, где количество не переходит в качество, где атомы и молекулы не сцепляются друг с другом. Люди уходят в себя, как улитки, превращаясь в вещь в себе, навечно сданную в камеру хранения человеческого эгоизма» (156, с. 3).

Как считает философ Н. Покровский, «одиночество принадлежит к числу тех понятий, реальный жизненный смысл которых, казалось бы, отчетливо представляется каждому сознанию, однако подобная ясность обманчива, ибо она скрывает сложное, противоречивое философское содержание, как бы ускользающее от реального анализа» (146, с. 8).

Все исследователи сходятся на том, что одиночество в самом общем приближении связано с переживанием человека, оказавшегося оторванным от сообщества людей, семьи, исторической реальности гармоничного природного мироздания. Но что стоит за понятием «одиночества»? Идет ли речь о физической изолированности или же о нарушении контекста сложных духовных связей, объединяющих личность с ее социальным окружением? Своеобразной аксиомой всех современных теорий одиночества, по мнению Н. Покровского, стало признание того, что физическая изолированность субъекта далеко не всегда соседствует с одиночеством. Наиболее остро современный человек ощущает одиночество в ситуациях интенсивного и подчас принудительного общения в городской толпе, в кругу собственной семьи, в среде друзей. Выдвинутый в 50-е годы американским социологом Дэвидом Рисменом термин «одинокая толпа» превратился в знамение нашего времени. «Одиночество, — пишет Н. Покровский, — в отличие от объективной изолированности человека, которая может быть добровольной и исполненной внутреннего смысла, отражает тягостный разлад личности, господство дисгармонии, страдания, кризиса «Я» (146, с. 8).

Вынесенная в эпиграф вспышка отчаяния мисс Браун, взятая нами из английского сборника «Лабиринты одиночества», демонстрирует многие черты состояния человека в современном мире. Здесь следует отметить, что в Научном центре суицидологии статистически выявлены 22 стандартные ситуации, которые чаще всего побуждают людей к самоубийству; одно из приоритетных мест занимает одиночество.

Английский писатель и актер Роберт Морли дает определение современного английского общества, как общества молчальников, за исключением парламента, Гайд-парка и лондонского воскресного рынка. Хотя из окон квартир доносится завывание современной музыки и бормотание телевизоров, создается такое впечатление, «что люди покинули жилища, забыв выключить эту технику». Не только английское общество распадается на «атомы», но и сами «атомы», если в качестве таковых рассматривать семейную ячейку. «Если вы заглянете в окна, — говорит Р. Морли, — то обнаружите людей, хотя они больше будут походить на восковые фигуры из музея мадам Тюссо: он уткнулся в газету, она вяжет, дети тасуют кассеты или курят, уставившись в потолок. У них нет никакого желания поговорить друг с другом. Даже за обеденным столом. Впрочем, если вы обратите внимание, из наших домов стали исчезать и обеденные столы. Люди молча поглощают пищу, сидя перед телевизором. Самым распространенным английским словом становится «заткнись»... Телевизор — это своеобразный холодильник, в который мы сложили все наши мысли и чувства, вернее, мы делегировали их ему. Он смеется за нас и плачет, радуется и тоскует. В наш молчаливый век он даже говорит за нас» (175, с. 25).

Причина такого социального разобщения общества, конечно, не в телевизоре; он не создал вакуум в отношениях между людьми, а лишь заполнил его. И не в конфликте поколений, как это пытается представить ряд социологов. Причина в частной собственности на средства производства и в философии индивидуализма, как надстройки этого общества. Семья распадается не потому, что нет стола, вокруг которого можно было бы собраться, а потому, что родственные отношения вытеснялись имущественными. Дети перестают быть детьми, они просто наследники, причем не духовных ценностей, а имущества — движимого или недвижимого. У супругов разные чековые книжки. Они не доверяют друг другу ни сокровенных мыслей, ни своих чувств, ни тем более денег.

Конвейерное производство социально-психологических стереотипов — привычек, обычаев, вкусов, оценок, форм поведения и восприятия — уничтожает черты индивидуальных различий людей и при внешней унификации общественной среды фактически ведет к ее расколу, расщеплению на атомарные единицы, не ассоциируемые друг с другом. Философ Э. В. Ильенков метко заметил, что «единство (или общность) создается тем признаком, которым один индивид обладает, а другой — нет. И отсутствие известного признака привязывает одного индивида к другому гораздо крепче, чем одинаковое наличие его у обоих... Два абсолютно одинаковых индивида, каждый из которых обладает тем же самым набором знаний, привычек, склонностей и т.д., были бы друг для друга абсолютно не интересны, не нужны... Это было бы попросту удвоенное одиночество» (69, с. 253).

В работе «Бегство от свободы» американский психиатр Э. Фром говорит о двух общих потребностях личности — потребности в связи с другими индивидами и потребностью в свободе или автономии. По его мнению, в основе возникновения потребностей лежат «не физиологические процессы, а сама сущность человека». О необходимости избегать одиночества он пишет: «Отсутствие связи с ценностями, формами мы должны определить как моральное одиночество, указав при этом, что моральное одиночество, как и физическое, или, скорее, физическое одиночество становится невыносимым только тогда, если оно включает в себя также и моральное одиночество… Это состояние, которого человек больше всего боится» (70, с. 281).

Большой интерес представляют психопатологические проблемы, возникающие при относительной социальной изолированности с окружающими. Эти состояния становятся особенно выраженными, когда оказываются поколебленными или в большой мере уничтоженными семейные и другие привычные отношения, в результате чего возникает социальная изоляция. Так, Д. Мюллер-Хегеман (126, 127) пишет: «Мы отмечали у наших пациентов при психотерапевтическом общении настоящий голод по социальному контакту». Пароноидные, а иногда галлюцинаторные феномены, по мнению автора, при дифференциальной диагностике затрудняют их отграничение от шизофрении.

Приведем несколько извлечений из наблюдений этого исследователя.

Больной В. родился и вырос в Польше. Длительное время до Второй мировой войны был безработным и получил рабочее место лишь потому, что был принят в партию молодежи (организация находилась под руководством немецких владельцев шахт в Польше). С тех пор он порвал отношения с семьей и многими из прежних товарищей, осуждавших этот шаг. С 1948 г. жил и работал в ГДР по сути дела в одиночестве, так как у него товарищей не было. Имелись затруднения в общении с людьми, говорящими на немецком языке. Сослуживцы стали замечать его неадекватное психическое состояние и обратились к психиатру. На приеме больной сообщил, что ему угрожают высокий крупный мужчина и его пособники. Они хотят его избить. Он вынужден обороняться от них. Больной отвечал на воображаемые голоса.

При обследовании было установлено, что больной полностью ориентирован и его познавательные психические процессы не обнаруживают снижения. Поведение больного внешне было упорядоченным, хотя под влиянием голосов он приходил в состояние возбуждения. Вне этих состояний возбуждения, связанных с бредом воздействия, речь больного формально и по содержанию была упорядоченной (бред воздействия, судя по его высказываниям, был связан с его переживаниями).

После стационарного лечения больной был выписан. Однако через четыре месяца вновь был помещен в клинику, так как опять пришел в состояние возбуждения. Опять ему казалось, что ему угрожают.

Наибольший интерес при изучении различных форм социальной изоляции представляют субъективные переживания людей и психозы, развивающиеся в камерах одиночного заключения. Карательная система одиночного заключения в основном была направлена как в России, так и в других странах на расправу с политическими противниками. В России с этой целью использовались Петропавловская, Шлиссельбургская и другие крепости и тюрьмы.

Одной из первых разработала и поставила на «индустриальные рельсы» систему одиночного заключения тюрьма, построенная в ХУШ в. в штате Пенсильвания. Создатели ее с гордостью указывали на то, что пять тюремных надзирателей стерегут 288 арестантов вез всякого оружия, без дубинок и собак. За описанием в радужных красках внешнего вида и обстановки американские «филантропы» скрывали нравственное воздействие тюрьмы, которая по самой своей природе является местом физического и психического страдания.

Одним из первых, кто разглядел за внешним «благополучием» системы одиночного заключения все душевные муки и страдания людей, был Ч. Диккенс. Посетив в Филадельфии (штат Пенсильвания) тюрьму, он привел следующее ее описание: «Между зданием тюрьмы и окружающей его стеной разбит большой сад. Сквозь калитку в массивных воротах нас провели по дорожке к центральному корпусу, и мы вошли в большую комнату, из которой лучами расходятся семь длинных коридоров. По обе стороны каждого из них тянутся длинные-длинные ряды низеньких дверок, ведущих в камеры, на каждой стоит номер... Когда стоишь посередине и смотришь вдаль этих мрачных коридоров, унылый покой и тишина, царящая в них, приводят в ужас... На голову и лицо каждого заключенного, как только он вступает в этот дом скорби, набрасывается черный капюшон, и под этим темным покровом, символом завесы, опустившимся между ним и живым миром, его ведут в камеру, откуда он ни разу не выйдет до тех пор, пока полностью не истечет срок его заключения. Он ничего не знает о жене и детях, о доме и друзьях, о жизни или смерти какого-либо живого существа. К нему заходит лишь тюремщик, — кроме него, он никогда не видит человеческого лица и не слышит человеческого голоса. Он заживо погребен; его извлекут из могилы, когда годы медленно совершат свой круг, а до той поры он мертв для всего, кроме мучительных тревог и жуткого отчаяния.

Его имя, его преступление, срок его страдания — не известны даже тюремщику, который приносит ему раз в день пищу. На двери его камеры имеется номер, и такой же номер стоит в книге, один экземпляр которой хранится у начальника тюрьмы, а другой у духовного наставника, — это ключ его истории. Кроме как на этих страницах вы не найдете в тюрьме никаких указаний на его существование, и, проживи он в одной и той же камере хоть десять томительных лет, ему так и не придется узнать, вплоть до последнего часа, в какой же части здания он находился, какие люди окружают его, и в долгие зимние ночи напрасно он будет томиться догадками, есть ли поблизости живые существа, или же он заперт в каком-нибудь заброшенном уголке большой тюрьмы и от ближайшего собрата по мукам одиночества его отделяют стены, переходы и железные двери (61, с. 126—128).

Ч. Диккенсу, как всемирно известному писателю, было сделано исключение; он посетил многих заключенных. «Я считаю, — пишет он, — это медленное, ежедневное давление на тайные пружины мозга неизмеримо более ужасным, чем любая пытка, которой можно подвергнуть тело; оставляемые им страшные следы и отметины нельзя пощупать, и они не так бросаются в глаза, как рубцы на теле; наносимые им раны не находятся на поверхности и исторгаемые им крики не слышны человеческому уху, я тем более осуждаю этот метод наказания, что, будучи тайным, оно не пробуждает в сердцах людей дремлющее чувство человечности, которое заставило бы их вмешаться и положить конец этой жестокости...

По глубокому убеждению, независимо от вызываемых ими нравственных мук, — мук столь острых и безмерных, что никакая фантазия не могла бы здесь сравниться с действительностью, одиночество заключенных так болезненно действует на рассудок, что он теряет способность воспринимать грубую действительность внешнего мира с его кипучей деятельностью. Я твердо уверен, что те, кто подвергся такого рода испытанию, должны вернуться в общество морально неустойчивыми и больными» (61 с. 125, 138).

Психические заболевания, возникающие в камерах одиночного заключения, привлекли внимание психиатров еще во второй половине XIX в., когда эта система наказания стала применяться в широких масштабах. Крупнейший психиатр XIX столетия Р. Крафт-Эбинг считал, что одиночное заключение наиболее опасно для людей, «нуждающихся в постоянном обновлении впечатлений, — далее недоверчивым, высокомерным, замкнутым эксцентричным натурам, которые в обычной жизни считаются уже не совсем нормальными, наконец — людям, глубоко потрясенным нравственно, страдающим сильными угрызениями совести» (86, с. 211). Большинство психических заболеваний, по наблюдениям Крафта-Эбинга, приходится на первый и второй годы заключения. При этом число заболеваний у случайных преступников (совершивших преступление в аффекте) на 13% больше, чем у рецидивистов. Причину эту он видел в угнетающем раскаянии и угрызениях совести у первых, в то время как привычные рецидивисты остаются нравственно тупыми. В позднейшие годы заключения, по его мнению, устанавливается известная степень равновесия психической жизни.

Русский психиатр В. Ф. Чиж, изучавший психическую заболеваемость заключенных в бельгийских, германских и французских тюрьмах, пришел к выводу, что «одиночное заключение в высшей степени притупляет заключенных, ведет к общему ослаблению психических сил; после продолжительного (3—10 лет) одиночного заключения многие становятся слабоумными; слабоумие, или, правильнее сказать, ослабление всех психических сил, редко достигает высокой степени; при постоянном одиночном заключении, более чем десять лет, это ослабление психических сил поражает очень многих» (195, с. 222). Врачи Делбрюк, Гутш и Кирн (27), впервые описавшие психические расстройства в условиях одиночного заключения, полагали, что они имеют дело с самостоятельной группой заболеваний, обусловленных влиянием специфических вредностей строгой изоляции, и назвали ее «тюремными психозами». Помимо изоляции, они указали на страх за свою судьбу и тревогу за близких. Однако с прогрессом психиатрических знаний выяснилось, что группа «тюремных психозов» вовсе не однородна. С одной стороны, оказалось, что значительное число «тюремных психозов» относится к шизофрении, в клинической картине которой находит свое отражение влияние тюремной изоляции, а с другой — было установлено, что и истинные реактивные состояния, возникающие в заключении, чрезвычайно разнообразны по своей клинической картине и генезу. Так Мели, Ганзер и Рекке (27) показали, что значительное число реактивных состояний, развивающихся в тюрьме, относятся к истерическим реакциям.

Э. Крепелин (89) в своей классификации психических болезней выделил собственно группу «тюремных психозов», к которым он отнес галлюцинаторно-параноидные психозы, протекающие при ясном сознании и возникающие обычно при длительном одиночном заключении. Под влиянием лишения свободы, по его мнению, могут развиваться различные психические расстройства, из которых только часть может считаться характерной для рассматриваемых случаев. Нередко, например, встречаются эпилептические, истерические, алкогольные психозы; может наблюдаться раннее слабоумие. Но в ряде случаев клинические картины характеризуются общими чертами, сущность которых зависит от особенного положения находящихся в заключении (недоверие, идеи преследования, раздражительность, склонность к противодействию). Строгая изоляция от окружающего мира и необходимость беспрекословного подчинения требованиям властей, по мнению Э. Крепелина, могут дать самостоятельное заболевание с такой же окраской; в таком случае заболевания развиваются преимущественно в форме бреда преследования со слуховыми галлюцинациями, появлению которых способствует одиночное заключение, и с бредовыми переживаниями по ночам, часто также с ложными воспоминаниями.

У лиц, заболевших этим психозом, Э. Крепелин не отмечал типичных выраженных истерических и дегенеративных стигм. По его мнению, упомянутые психозы связаны с психотравмирующими факторами заключения и не зависят от дегенеративной почвы. Он считал, что дифференциальная диагностика названных психозов от раннего слабоумия довольно проста и основывается на отсутствии волевых расстройств и зависимости течения от влияния окружающей обстановки. Он указал также на то, что перевод больного в общую камеру или в психиатрическое отделение большей частью дает быстрое выздоровление.

С. С. Корсаков (85) также подчеркивал качественную специфику «тюремного психоза». Для заключенных в одиночную камеру он считал характерным угнетение, подавленность, бессонницу, страх, яркие слуховые и зрительные галлюцинации.

Нами разобрано влияние на психику человека изоляции, обусловленной ситуационными факторами. В большинстве случаев, до попадания в изоляцию, люди были физически и психически здоровыми. В клинике же депривация и нарушение социальных контактов с окружающими может обуславливаться поражением органов чувств (зрения и слуха), двигательного аппарата.

Многие исследователи душевной жизни слепых указывают на то, что поражения органов зрения откладывают своеобразный отпечаток на личность. «Чем раньше ослеп человек, — пишет А. А. Крогиус, — тем сильнее отражается слепота на всем душевном развитии» (92, с. 14). Слепые от рождения не в состоянии полностью оценить то чего они лишены, вследствие потери органов зрения. Они с самого раннего детства приучаются к своему дефекту в сенсорной организации. Только в обществе зрячих слепые начинают осознавать свой физический недостаток. «Я страдаю, — пишет в анкете один слепой, — оттого, что, имея только четыре чувства, я живу среди людей, имеющих пять чувств» (34, с. 42).

Тяготясь своим недостатком и стараясь по возможности сгладить его, забыть о нем, слепые большей частью относятся отрицательно к выражению сострадания со стороны зрячих. На дверях одной школы для слепых было написано: «Посетителям запрещается высказывать детям сожаление».

Зрячие во многих отношениях являются для слепых авторитетами, слова которых нужно принимать на веру. В своей повседневной жизни они привыкают руководствоваться опытом зрячих. В связи с этим, у них появляется повышенная внушаемость; некоторым из них легко внушить представление, не соответствующее действительности. Слепых, как указывает А. А. Крогиус (91), постоянно тяготит, что всю свою жизнь они зависят от других. В обществе зрячих слепой всегда нуждается в некотором снисхождении и должен поневоле принимать мелкие всевозможные услуги. Более чуткие натуры душевно страдают от этого. Как бы ни был деликатен и тактичен зрячий помощник, иногда даже само присутствие его в интимной обстановке кажется оскорбительным.

Сознавая то, что они не могут участвовать во всех сферах производства, некоторые из слепых начинают чувствовать оторванность от жизни зрячих, это может переживаться ими как чувство одиночества. В тех случаях, когда тесная духовная связь с окружающими зрячими людьми не достигается в процессе жизни и совместной работы, у слепых очень часто развивается мнительность, замкнутость, склонность к самоанализу с повышенным вниманием к органическим ощущениям. Некоторые из них становятся болезненно застенчивыми.

Интересно мнение древних, что слепые при ограничении восприятий из внешнего мира сосредоточиваются на внутреннем мире, задумываются над самыми глубокими вопросами жизни. На фоне окружающего мрака великие и вечные вопросы встают перед сознанием как бы ближе. По свидетельствам Диогена и Фразила, некоторые древние философы добровольно лишали себя зрения, чтобы отдаться внутреннему созерцанию. В числе них они называют Демокрита и Абдеры. Известно, что учитель Цицерона Стоик Диотот был слепым (92).

Большинство авторов отмечают, что поражения органов слуха в раннем детстве при отсутствии специального обучения делают ребенка не только немым, но и психически недоразвитым. Это связано с тем, что у таких детей вследствие отсутствия слуха и речи затруднено установление социальных отношений с окружающими. У глухонемых, пользующихся для общения только мимикой и жестами, затруднено образование абстрактных понятий. Тип мышления их узкопрактический. Многие из них напоминают дебильных детей. Благодаря обучению глухонемых устной речи в специальных школах с раннего детства (от 2—3 лет или даже от года) многих из них удается воспитать так, что они по своему психическому развитию ничем не отличаются от своих сверстников с нормальным слухом.

Начинающаяся глухота вызывает мучительные переживания больных в связи с их физической неполноценностью. Субъективные переживания человека, теряющего слух, очень ярко выразил Людвиг Ван Бетховен в своем «Гейлигенштадском завещании», написанном 6 октября 1802 г.: «О люди, вы, которые меня ославили и сами считаете меня озлобленным, сумасшедшим или человеконенавистником, о, как вы несправедливы! Вы не знаете той скрытой причины, по которой я кажусь вам таким... Как мог я открыться, что у меня поражен орган чувства, который должен быть более совершенным, нежели у других; а ведь когда-то я поистине отличался таким исключительным совершенством слуха, каким обладают немногие из моих собратьев. Ах нет! Этого я был не в состоянии сделать. Простите же меня за то, что я вынужден сторониться всех, меж тем как мне хотелось бы быть среди вас. Мое несчастье для меня тем мучительнее, что я из-за него остаюсь непризнанным. Мне не дано находить вдохновение в обществе людей, в тонкой беседе, во взаимной откровенности. Один, совершенно один! Я не решаюсь появляться на людях, пока меня не вынуждает к тому крайняя необходимость. Я должен жить, как отверженный. Едва только я попадаю в какое-нибудь общество, как меня охватывает чувство мучительного страха, я боюсь себя выдать, боюсь, что люди заметят мое несчастье.

Вот из-за чего эти последние полгода я жил в деревне. Мой ученый доктор прописал мне беречь слух, сколько это возможно. Он предупредил мои собственные намерения. И все же не раз, когда меня охватывала жажда общения с людьми, я поддавался этому чувству. Но какое унижение, если случалось, что кто-нибудь рядом со мной слышит флейту, а я ничего не слышу, или он слышит, как поет пастух, а я опять-таки ничего не слышу. Такие испытания доводили меня чуть не до отчаяния; я был недалек от того, чтобы наложить на себя руки. — Искусство! Только оно одно и удержало меня...»

Приблизительно к осени 1815 г. Бетховен почти совершенно оглох и для разговора начал употреблять тетради, в которых разговаривающие писали свои вопросы и ответы. Относительно того, как отразилась на характере Л. В. Бетховена его глухота, пишет его врач Брейнинг; «Вы не верите, какое неописуемое, ужасное впечатление произвела на него усиливающаяся глухота. Представьте себе сознание своего несчастья при его вспыльчивом характере; при этом скрытность, недоверие даже к лучшим друзьям, во многом страшная нерешительность. Большей частью, за исключением тех случаев, когда в нем проявляется непосредственно чувство, быть с ним — истинное мучение, нужно все время держать себя в руках» (201, с. 72).

Разрабатывая нозологию душевных болезней, Э. Крепелин (88) выделил как самостоятельную форму заболевания «бред преследования тугоухих». Люди, которые плохо слышат, часто становятся подозрительными. Им кажется, что окружающие говорят о них, смеются и издеваются над ними. Параноические реакции могут перерастать у них в выраженные идеи преследования; больной только под углом бредовых идей относится ко всему окружающему. Исходным пунктом развития таких ситуаций выступает социальная изоляция, люди не могут расслышать речь окружающих и свободно вести беседу, обеспечивающую взаимное понимание и способствующую легкому устранению различных недоразумений и подозрений. Иногда им начинает казаться, что окружающие замышляют по отношению к ним враждебные действия. К этому присоединяются различного рода иллюзорные и галлюцинаторные расстройства, в возникновении которых большую роль играет шум в ушах. Вместе с перечисленными явлениями появляются страхи, настроение становится боязливо-тревожным. Систематической разработки бреда обычно не бывает. При благоприятных внешних обстоятельствах (поддержка участливых лиц, улучшение жилищных условий, врачебное влияние) бредовые идеи могут ослабнуть, и даже совсем исчезнуть.

Бывают случаи, к счастью редко, когда на свет рождаются одновременно слепые, глухие и, как следствие глухоты, немые дети. Если у человека отсутствует зрение, то это в какой-то степени компенсируется слухом. Глухой получает сведения о мире с помощью зрения. Слепоглухонемого ребенка с момента рождения окружает беззвучная вечная ночь и одиночество. Ч. Диккенс в XIX в. встретился со слепоглухонемой девочкой Лорой Бриджмен во время поездки в Америку, первое впечатление которого вынесено нами в эпиграф.

Одновременный выход из строя таких значительных дистанционных органов чувств приводит к тому, что такие дети не только не могут обслуживать себя, но и принимать человеческие позы, ходить, некоторые из них не умеют даже жевать пищу. Их биологическая энергия находит выход в ритмических раскачиваниях головы, туловища, взмахах руками или в других навязчивых движениях. «Живыми кусочками», «инертными массами», «подвижными растениями» нередко называют исследователи в своих работах слепоглухонемых детей.

Первый, кто стал «выводить» таких детей в люди был американский врач С. Г. Хоув (1801-1876 гг.). И. А. Соколянский в 1923 г. в Харькове создал небольшую школу-клинику и заложил научно обоснованную систему для обучения слепоглухонемых детей (167). Одной из выдающихся учениц профессора является Ольга Ивановна Скороходова. Будучи слепо-глухой она стала признанной писательницей и поэтессой. Ее труды переведены на многие языки мира.

После смерти И. А. Соколянского его дело продолжил И. А. Мещеряков, впервые в мире организовавший в г. Загорске (ныне г. Сергиев Посад) школу-интернат, где вместе со своими единомышленниками подготовил к активной жизни десятки казалось бы безнадежных рябят. Все они трудятся на предприятиях общества слепых. Практически было доказано, что слепоглухонемые люди при специальном обучении могут, как и просто слепые, учиться и выполнять различную (интеллектуальную, физическую) работу.

Апофеозом идей и методики обучения И. А. Соколянского и И. А. Мещерякова явился уникальный эксперимент, который вошел в историю науки. 1971 г. четыре воспитанника интерната — Сережа Сироткин, Юра Лернер, Саша Суворов и Наташа Корнеева поступили на факультет психологии МГУ им. М. В. Ломоносова.

Двигательная активность — это одна из существенных потребностей человека и животных. Известно, что мышцы человека составляют около 40% массы тела. Они обеспечивают не только перемещение человека во внешней среде, ту или другую физическую деятельность, но и работу всех внутренних органов. Афферентация от работающих мышц тонизирует работу мозга, а следовательно и психическую деятельность. Ограничение двигательной активности создает своеобразную изоляцию человека от окружающего мира и вызывает изменения во многих системах организма.

Наиболее пагубно на психику человека влияет ограничение движений в сочетании со своеобразной сенсорной изоляцией больных полиомиелитом при лечение в респираторах, которые часто в зарубежной печати называют «железными легкими». Следует заметить, что аппарат принудительного дыхания в 60-х годах XX столетия конструктивно отличался от современных.

Американские психоневрологи Дж. Мендельсон, П. Соломон и Е. Линдеман (94) опубликовали свои наблюдения за психическими изменениями больных полиомиелитом, лечившихся при помощи специальных респираторов во время эпидемии в районе Бостона в 1955 г. Несмотря на значительные личностные различия пациентов, во всех приведенных случаях психические расстройства имели много общего и выражались в дезориентации, замешательстве, галлюцинациях и иллюзиях. На основании проведенного анализа авторы считают, что психические изменения зависят не от токсических и метаболических факторов, а исключительно от особенностей пребывания парализованного больного в дыхательном резервуаре. В целях иллюстрации приводим наиболее характерные случаи.

Наблюдение 1. Женщина 22 лет госпитализирована с параличами мышц шеи, туловища и ног. Хорошо помнит все события во время госпитализации и помещения ее в респиратор только в течение пяти дней, по истечении которых была дезориентирована во времени, месте и собственной личности. Все время ощущала, что ее окружение «нереальное», спрашивала у медперсонала, как ее имя и где она находится. Грезы стали ярче и живее, чем реальная действительность. Появление грез связывала со сном и просила сестер ее не будить. Больная говорила, что трудность различения реального от ирреального возрастала до такой степени, что эти состояния как бы смешались, причем указанные симптомы усиливались к вечеру: «Я боялась ночи. Когда наступала темнота, я становилась помешанной». У больной были как слуховые, так и зрительные галлюцинации. Она рассказывала о путешествиях вокруг госпиталя на автомобиле, который имел форму респиратора; вспоминала, что в этих поездках ее сопровождали сестры. Часто спонтанно во время этого воображаемого путешествия больная обращалась к спутникам и, только получив ответ, восстанавливала реальные соотношения обстановки. В дальнейшем, когда появилась сила в мышцах больных ног, эти грезы постепенно уменьшились, а затем совсем исчезли.

Наблюдение 2. Женщина 28 лет поступила с параличами мышц туловища, рук и ног. В первый день госпитализации сделана трахеотомия; больную поместили в респиратор. Галлюцинаторные и иллюзорные переживания у нее появились начиная с седьмого дня и продолжались две недели. Больная рассказывала о ярких и красочных галлюцинациях с легкостью и ясностью. Наиболее повторяющиеся галлюцинации заключались в том, что она «видела» себя («аутоскопические» галлюцинации) несущейся в ярком окрашенном вертолете, который имел форму респиратора. Она также рассказывала о присутствии на танцах, где двигалась и танцевала. Больная говорила, что видит мужа и сына в резервуаре аппарата. Эти галлюцинации теряли яркость во время наибольшей активности в палате, например, во время питания, она была более привязана к реальному окружению.