Прежде чем пробило половину шестого и сгустились вечерние сумерки, двое солдат подошли к перекрестку, усаженному деревьями, как раз напротив Гальерского музея, там, где пересекаются улицы Шайо и Пьер-Шарон. Один, без левой ноги, был в голубой фуражке пехотинца, другой, безрукий сенегалец, в широких панталонах и куртке из грубой шерсти — форме, принятой в начале войны для зуавов и африканских полков.

Они обошли вокруг площади, в центре которой возвышалась превосходно сделанная группа силенов, и около нее остановились. Пехотинец бросил недокуренную папиросу, сенегалец подобрал ее, жадно затянулся несколько раз и потом, потушив пальцами окурок, спрятал его в карман.

Все это они проделали в полном молчании.

Почти в это же время с улицы Гальер вышли на площадь еще двое солдат, одетых, впрочем, в штатское платье, принадлежность которых к армии можно было угадать по каске зуава и каскетке артиллериста. Один был на костылях, другой — с двумя палками. Они остановились у киоска около тротуара.

С улицы Бриньоль появились еще трое солдат: два хромых сапера и безрукий стрелок. Каждый из них подошел к дереву и встал, опираясь на него.

— Право же, не стоит тревожиться, матушка Коралия, — убеждал молодую женщину капитан. — Одним негодяем стало на свете меньше, вот и все.

Он отвел ее в гостиную и усадил в кресло. Потом на минуту вышел и знаками объяснился с Я-Боном.

— Я обнаружил его имя на крышке часов, — продолжал он, — его зовут Мустафа Раваляев…

Бельваль произнес последние слова быстро и легко, и всякие следы волнения исчезли с ее лица. Он принялся ходить взад и вперед по комнате.

— Мы с вами присутствовали при стольких драмах и были столько раз свидетелями смерти людей более достойных, и потому, право, можем холодно отнестись к смерти Мустафы, убитого своими сообщниками. Я приказал Я-Бону бросить труп за решетку сада Гальерского музея. Таким образом, с этим будет покончено, и о вас говорить не станут… Вот теперь-то я жду от вас благодарности, матушка Коралия.