Люди высокого ума находили, что вопрос о еврее стоит в прямом соотношении с идеею о библейском Боге. Евреи, «племя Авраамово», – «избранный народ Божий», любимый сын Еговы, получивший самые счастливые обетования и имеющий самую удивительную историю. Это, впрочем, не только говорили люди, но, – употребляя славянское выражение – «так глаголет Господь».

Ни от кого не зависимый в своем фернейском уединении, свободомысленный энциклопедист Вольтер, на предложение вычеркнуть из человеческого словаря имя «личного Бога», отвечал, что он «не может решиться это сделать, доколе есть на свете еврей». Решимости Вольтера на этот счет мешало не католическое учение и даже не Библия, которая была ему знакома так же, как Болингброку, а ему, по его собственным словам, мешала одна «небольшая, загадочная фигурка», которая была еврей. Вольтер глубоко презирал и зло преследовал еврея своими остроумнейшими насмешками, но когда дело доходило до судьбы еврейского народа, – фернейский вольнодумец никогда не считал ее за что-то столь малое и ничтожное, с чем можно покончить солдатским или секретарским приемом. Вольтер видел на еврее перст Того, кого человечество называет Богом.

Из духовных книг евреев, которые чтит и христианство, мы знаем, что по библейскому представлению судьбою евреев занимался сам Егова. Евреи Его огорчали, изменяли Ему, «предлагалися богам чуждым – Астарте и Молоху», и Егова наказывал за это то домашними несчастиями, то пленом и рассеянием, но, однако. Он никогда не отнял от них надежды Отчего прощения.

Евреи живут ожиданием исполнения этого обетования; и такое ожидание написано на их лицах в знаменитой картине Поль-де-ля-Роша «Евреи у стен Иерусалима». Тонкий следы того же ожидания можно читать на каждом выразительном еврейском лице, если только горькие заботы жизни и тяжкое унижение не стерли на нем след высшей мысли. Разумеется, для этого чтения нужна высшая способность, но ею и обладал Вольтер, не решившийся отрицать Бога из-за еврея. Это свидетельство важно и дорого как доказательство «от противного», способное напомнить, что большой и просвещенный ум при самом неблагосклонном настроении к евреям не мог считать их ничтожными людьми, о которых достаточно иметь одни канцелярски-полицейские соображения. Евреи доказали, что знак перста Божия, который видел Вольтер, положен на них недаром:

они в исходе XVIII века умели защитить библейское учение о едином Боге от самого же Вольтера и защитили его так же успешно, как отцы их защищали от иных нападчиков в древности.

Когда произошло это случайное событие, оно заставило религиозных и справедливых людей вспомнить о еврействе, среди коего, при его угнетенном положении, сохранилось столько умного богопочтения и такая сила знаний, что только одни евреи могли дать Вольтеру отпор, который он серьезно почувствовал и с которым с одним не справилось его блестящее остроумие. Император Александр I считал эти «Еврейские письма» лучшим апологетическим сочинением за Библию.

С той поры в Европе пробежала струя, оживившая внимание к евреям, и в судьбе их разновременно произошли многие благоприятные перемены, – не совсем одинаковые, впрочем, у нас и на западе. На западе, в странах католических и протестантских, философствующая мысль более одолела средневековые предрассудки и добыла евреям принадлежащее им человеческое право быть во всех отношениях тем, чем может быть всякий иной гражданин данного государства. В России это шло иначе. Здесь, где под усиленным присмотром обитали те еврейские ученые, которые умели заставить образованный мир прочесть их письма Вольтеру, с евреями произошли перемены, но гораздо менее для них благоприятные.

Философская мысль в России работает слабо, робко и несамостоятельно. Здесь если и занимались судьбою евреев, то почти не заботились об улучшении их участи, а только выискивали средства от них оберегаться. Это чувствуется во всем духе русского законодательства о евреях, и это же повело к тому, что положение евреев в России почти не улучшалось. Так, они и до сих пор остаются неполноправными и неравноправными не только по сравнению с людьми русского происхождения или с инославными христианами, но даже и по сравнению их с магометанами и даже язычниками.

Неравноправие евреев считается если не справедливым, то необходимо нужным потому, что евреи представляются людьми опасными.

Прежде думали, что евреи могут вредить христианской вере, оспаривая ее догмы или порицая ее мораль. Это, собственно, – самое старое мнение, получившее значение в Москве, где усиленно боялись ереси «жидовствующих», а самих евреев знали очень мало. Религиозное опасение вреда от евреев утратило свою остроту при Петре Великом, который не любил призрачных страхов и имел в числе своих сподвижников государственного человека еврейского происхождения, – барона Шафирова.

Быть в прислугах у еврея не стойло запрещать христианам, потому что это и без того ни для кого из них не находка. Всякий крестьянин и крестьянка всегда охотно избегают службы у жида, если только избежать этого есть какая-нибудь возможность. Прислушаемся к малороссийской народной и очень любимой песне «Взлитыв орел по пид небо». Чтобы представить томящемуся на чужбине казаку самую плачевную весть, песня представляет, что «сестра его риднисенька у жидови служит». Это высший ужас положения, какой могло придумать народное песнотворчество, и ужас этот не напрасен: жид не только умерен в своей жизни, но он часто просто скареден. Жид морит себя и всех в доме самою невозможною пищею; жид-хозяин рано встает, поздно ложится, он ведь день тормошится и не дает посидеть сложа руки прислуге. О нем сказано, что он «на? до всем трясется», и это правда, и только этими скаредными способами он и делает кое-какие сбережения. Что же за охота кому-нибудь жить и служить у такого хозяина?

В самом деле: кто «у жидови служит»?

По преимуществу в мелких городах и местечках это «покрытки», т. е. девушки, имевшие несчастие сделаться жертвою какого-нибудь неверного сельского обольстителя.

Идет дело обыкновенно так: у девушки рождается ребенок, в котором никто не хочет принимать никакого участия. Родная христианская среда оказывает несчастной только один вид внимания: девушке «покрывают голову». Коса, как знак девства, убрана под повязку; после этого несчастная, по пословице, становятся уже «ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена», – она «покрытка». Среди своих крещеных односельчан покрытка встречает большее или меньшее пренебрежение; нередко ей остается в удел одно:

выселиться в убогую хатку «на задах» и начать открыто промышлять своим позором. Во многих случаях так и бывает, но в других случаях, где есть недалеко жид, иногда устраивается и иначе. Жид не горделив и не переборчив, он смотрит на все с точки пользы и выгоды и «не любит упускать то, что плывет ему в руки». У «покрытки», которую нестерпимо унижают свои, есть сердце; дитя, ею рожденное, ей мило и жалко, она не всегда решается его «известь», а часто хочет его воспитать. Ей было бы где работать, чтобы за ту работу ей дали приют с ребенком и кое-какую пищу, а притом не обижали ее попреками за прошлое. Жид тут и есть к ее услугам: он берет покрытку в дом с тем, чтобы она ему служила. Правда, он берет ее очень дешево или часто вовсе задаром, или даже за один «покорм», – и он ее тоже немилосердно томит работою и худо кормит. Это уже у него такой домашний порядок, но все-таки он позволяет ей сажать ее приблудного ребенка в одном «кутке» с его собственными детьми и никогда не попрекнет ее ее проступком.

Другие законоположения о евреях имеют целью защитить или оградить христианское население от так называемой экономической «эксплоатации» евреев.

Собственно говоря, словно «эксплоатация» здесь употребляется только как более деликатная форма, долженствующая покрывать понятие более резкое. Закон просто хочет оберечь крещеных простолюдинов от обмана, к которому еврейство представляется охочим и весьма способным. Но в этом направлении во взглядах законодательной власти замечаются опять очень сильная непоследовательность и противоречие.

Во-первых, в той черте, где дозволено обитать евреям в России, живут точно такие же христиане, как и во всех других местностях, где евреям дозволяется только временное пребывание и то по исключительным правилам. Даже более того, – вся местность, называемая некоторыми «Киевскою Русью» в отличие от коренной «Руси Московской», есть прекрасный край, где нравственность жителей стоит значительно выше московской. Малоросс боится всякого обмана, он боится и «жида», и москаля, хотя жида он боится несколько менее, а москаля несколько более. Москаля хохол иначе себе и не представляет, как обманщика, как предприимчивого, пронырливого и ловкого человека, с которым человек тихого малороссийского характера никак не может справиться. Когда москаль хвалится (в «Катерине» Шевченко), он говорит: «Кого наши не надуют». Вместо слова «солгать» малороссы говорят: «не кажите по-мос-ковськи»; хвастать тоже называется «москаля свезть». Такие обороты народного сложения показывают, что малоросс в самом деле весьма боится способнейшего к обману великоросса и не чувствует симпатий к его разухабистой натуре. Но тогда, если этот малоросс – такой же, как все русские, христианин и добрый верноподданный, – столь сильно чувствует свою несостоятельность даже перед обманом великоросса, то какое же есть основание, чтобы его, человека скромного и честного, предать в исключительную жертву ненасытных евреев, которых будто боятся даже сами далеко не вялые великороссы? По разуму и по совести мы отказываемся найти этому какое-нибудь объяснение.

За что же все тяжкое иго жидовства несет народ скромнейший и слабейший, а не сильнейший, который сам объявляет, что он жида не боится? Мы это видим в заявлении московских купцов, которое нашло себе место в «Московских Ведомостях» М. Н. Каткова, в ручательствах самого г. Каткова и в метком указании, что евреи никак не могут расторговаться во Владимире и в Ярославле, где бойкое местное население их просто «забивает». В Ярославле и во Владимире евреи, если и встречаются, то далеко не в благоденственном состоянии, а по евангельскому выражению питаются «крупицами, падающими от стола господина». Это, конечно, очень хорошее доказательство, что деятельному и промышленному великорусскому населению еврей, как конкурент, нимало не опасен.

Следовательно, евреи являются или, по крайней мере, могут быть трактуемы опасными эксплоататорами только среди христианских простолюдинов менее промышленных и деятельных, каковы белоруссы и малороссы, а тогда нельзя видеть ни последовательности, ни справедливости в том, что здесь-то именно евреев только и удерживают. Это значит ослаблять слабого еще более, вместо того, чем бы растворить крепость еврейского союза разлитием его в массе сильнейшего населения – великорусского.

Но действительно ли евреи такие страшные и опасные обманщики или «эксплоататоры», какими их представляют? О евреях все в один голос говорят, что это «племя умное и способное», притом еврей по преимуществу реалист, он быстро схватывает во всяком вопросе самое существенное и любит деньги, как средство, которым надеется купить и наичаще покупает все, что нужно для его безопасности.

Ум малоросса приятный, но мечтательный, склонен более к поэтическому созерцанию и покою, а характер этого народа мало подвижен, медлителен и не предприимчив. В лучшем смысле он выражается тонким, критическим юмором и степенною чинностью.

В живом, торговом деле малоросс не может представить никакого сильного отпора энергической натуре еврея, а в ремеслах малоросс вовсе не искусен. О белоруссе, как и о литвине, нечего и говорить. Следовательно, нет ничего естественнее, что среди таких людей еврей легко добивается высшего заработка и достигает высшего благосостояния.

Чтобы привести эти положения в большее равновесие, мы видим только одно действительное средство – разредить нынешнюю скученность еврейского населения в ограниченной черте его нынешней постоянной оседлости и бросить часть евреев к великороссам, которые евреев не боятся.

Но предлежит также вопрос: есть ли в действительности такой вред от еврейского обманщичества даже при нынешней подневольной скученности евреев в сравнительно тесной черте? Это считается за несомненное, но, однако, есть формула, что на свете все сомнительно. Как судить о еврейском обманщичестве: по экономической статистике, или по впечатлениям на людей более одаренных живым даром наблюдения, или, наконец, по сознанию самого простонародья?

Известно ли было покойному государю Николаю Павловичу, как относилось к евреям великороссийское поместное дворянство, мы об этом не можем выразить никаких соображений, но думаем, что если бы такие вести дошли до императора, то они могли бы его разгневать разве только как послабление в исполнении закона. Но дух сближения не мог быть ему противен, ибо император Николай сам желал противодействовать «изолированности» евреев и хотел достичь их гражданской «ассимиляции» с прочими подданными.

Имели ли в этом случае какое-нибудь влияние на взгляды государя принципы, руководившие друзьями еврейского вопроса в Англии, или его величество сам пришел к убеждению, что «изолированность» надо прекратить и ввести «ассимиляцию», это нам неизвестно, и в том мы не видим себе укоризны. Освободительные идеи государя Николая Павловича насчет крестьян, которые он несомненно имел и о которых говорил графу Чернышеву, так же неизвестны нам, как были неизвестны и многим государственным лицам его царствования. Да, собственно говоря, не в этом и дело; каким бы путем государь ни пришел к убеждению, что с «изолированием» надо кончить и сделать «ассимиляцию», – важно то, что эта идея его занимала. К осуществлению этого в царствование государя Николая был предпринят целый ряд мер любопытных и вполне достойных внимания тех, кто ныне призван сообразить все касающееся еврейского дела.

Надо думать, что государь Николай желал ассимиляции даже более всесторонней и плотной, чем та, о какой хлопотали в Англии; он хотел произвести все вдруг, прямее и кратче, чем шло в Англии. У нас и действительно представлялось возможным достичь всего посредством одного повеления, обязывающего к точному исполнению воли монарха.

Преобразования в еврействе начались у нас с наружности евреев, которую решено было изменить к лучшему, но далее они обнимали всю сферу труда и умственности и завершались высшей кульминационной точкой – религиею.

Прежде всего началось, так сказать, с переобмундировки: евреям велели обрезать их пейсы и запретили носить пантофли, ермолки, лапсердаки с цицисами, шапки с меховою опушкою, широкополые шляпы, длиннополые широкие турецкие кафтаны, схожие покроем с рясами, какие со времен султана Мурада носят православные духовные.

Евреям-мещанам, которые объявят согласие оставить свою оседлость в еврейских городках и торговых местечках, положено было отводить в достаточном количестве казенные земли, по преимуществу в степном херсонском крае, и, кроме того, им давали пособие на подъем и сельское обзаведение на новом месте.

Казалось бы, можно было ожидать большого движения из душной скученной «черты» на широкий простор новороссийских, не знавших плуга, степей, но результат не оправдал таких ожиданий. Напротив, он дал повод должностным лицам представлять государю о «еврейском упорстве».

Как и почему в самом деле евреи, сидящие на носах друг у друга в Гомеле, Шклове, Бердичеве и Белой Церкви, где они по расчету зарабатывают средним числом около 7 коп. в день на взрослого человека и питаются сухим хлебом, потертым зубцом чеснока, не захотели дышать простором степей, где носится один ковыль да перекати-поле?

Чиновники считали это «упорством», но дело имеет другое, более верное объяснение.

Евреи – такой народ, который способен взвесить и обсудить выгоды одного и другого положения, и не им надо удивляться, что они не шли пахать херсонские степи, а тем, кто не умел представить государю все детали этой очень хорошей по замыслу операции.

Переселения в степи на хлебопашество, однако, бывали, – более только на бумаге, но в весьма редких случаях на самом деле.

Это началось с тех пор, как с целью побудить евреев к переселению последовал закон об освобождении переселенцев от всяких повинностей и в том числе от рекрутства. Но все отбегавшие таким образом от рекрутской повинности впоследствии, по миновании страха, от своей земли бежали, бросив на произвол судьбы все свое ничтожное хозяйство.

Эту неспособность еврея ужиться на полевом хозяйстве опять ставили ему в вину и снова были правы; но только по-своему. Еврей действительно не оказывал выносливости и терпения в борьбе с непривычными ему делами; но преодолима ли в самом деле борьба для неосвоенного с полеводством человека? Сошлемся в этом на хорошего свидетеля, на русского солдата старой, долгосрочной службы.

Между доблестными «кавалерами» старой русской армии, без сомнения, было множество превосходных людей. Добрая часть из них были герои, которые отличались честностью, мужеством в перенесении самых тяжких военных лишений, находчивостью, отвагою и часто удивительною, неустрашимою храбростью.

Своеобразные и необычайно верные правде рассказы покойного военного писателя А. Ф. Погосского запечатлели ряд мастерски, художественно и верно списанных солдатских историй и типов. Всем литературно образованным людям известно, что у Погосского не было фантазии, а была только наблюдательность и способность художественно переносить виденное на бумагу. Известно из его же собственных признаний и то, что он изображенных им солдатских повестей и типов не сочинял или не выдумывал, а всегда списывал с натуры. Да и самые эти ручательства не имеют особой важности в виду того, что все солдатские повести и рассказы Погосского представляют самое верное отражение действительности. И что же мы видим как в этой действительности, так и в рассказах Погосского? Старинный солдат, происходивший по преимуществу из землепашцев, но оторванный от земли всего на 25 лет, возвращался ли он охотно к сохе? Далеко нет! Напротив, полевым хозяйством занимался редкий из отставных. Хотя «кавалеры» приходили домой, имея на плечах от 45 до 50 лет, когда еще крестьянин работает на поле во всю силу, но солдат уже считает себе это не по силам. В редком только случае он заводил себе «огородинку», т. е. грядки, какие имеет и еврей, но поля себе солдат не покупал, если даже и имел на то деньги. Даже если он шел в зятья к вольному хлебопашцу, то приспособлялся приносить пользу дому не хлебопашеством, от которого он отвык, а другими занятиями, которых он не знал до сдачи его в рекруты, но усвоил их себе на службе. Отставной солдат портняжил, сапожничал или безданно-беспошлинно открывал самую мелкую, но ходовую фабрикацию табаку, т. е. крошил «дубек-самокраше» и тер в глиняном горшке нюхательный «пертюнец» или «прочухрай», подмешивая к нему для веса – чистой золы, а для букета и для крепости – доброй русской чемерицы. И если так умно приготовленный нюхательный «пертюнец» или «прочухрай» приходился крестьянам по вкусу и носы у них авантажнели, то честный кавалер проживал на счет этого безбандерольного производства.

Историческая или генерационная приспособительность – не пустое слово без значения. Никто так хорошо не плавает, как жители береговые, никто лучше не лазит, как горцы. Переселить их одного на место другого – получится неприспособительность. То же самое о повороте к земледелию евреев.

Обратимся еще на мгновение к тем же солдатам, чтобы указать один пример еще большего общего характера. Солдаты из крестьян шли на службу от сохи; они плакали, их терзала тоска по родине, у них бывали нередко болезненные галлюцинации, вызывавшие обоняние скошенных трав или вид колеблющихся нив. Словом, их всем существом манило и влекло к полю. – Прекрасно! – Ружейная муштра с полировкою ремней и чисткою пуговиц приводила их в отчаяние; но проходил год, два, десять лет, и… человек так фундаментально переформировывался, что навыки совсем изменялись. До чего? А до того, например, что все, прежде ему милое, теперь становилось постыло, и наоборот. Большой и не шуточный, а трагический тому пример представило государству ретивое, но дурно обдуманное графом Аракчеевым введение военных поселений при императоре Александре I. Известно, что как на севере в новгородских, так и на юге в чугуевских поселениях обращение солдат «к пахотности» производило среди них только неудовольствия, закончившиеся бунтом и казнями.

Еврейская же отвычка от полевого хозяйства образована не одним поколением, а она есть последствие важных исторических условий их жизни, которых забывать не следует.

Библейская история свидетельствует, что и евреям, как и всем людям, дана способность возделывать поле и убирать его (хотя, впрочем, не очень чисто, как надо думать по истории Руфи). Палестинские евреи хозяйничали, – Христос указывает на их нивы, виноградники, точила, стада овец и супруги волов. Вскоре после роковой неправды, в которой человек был пожертвован субботе, еврейское царство пало, и началась неволя со всеми ужасами того времени. Римляне поставили пленных в такое положение, что земледелием им было негде заниматься. Вся история евреев в Европе с этой поры есть история ежеминутного страха и терзаний. В таком положении не до сельского хозяйства, которое требует спокойствия и уверенности, что никто не придет и не вытопчет безнаказанно посева и не сожжет скирд. Евреи не могли иметь такого покоя. Полевое хозяйство в их положении сделалось невозможно, – они стали приспособляться к другому. Ежеминутные опасности всякого рода указали евреям необходимость запасаться сбережениями в таком удобопереносном виде, в котором бы можно было все легко скрыть и унести с собою на другое более безопасное место.

Так исторически образовалась страсть к золоту и другим легко уносимым драгоценностям. Страсть эта заметна в них уже в истории исхода из Египта, когда они, обобрав своих туземных знакомцев и потом соскучась долго стоять у Синая, безрассудно стопили все унесенное золото в одного ни на что не нужного тельца. Но раз что стены Иерихона пали и евреи сели в Палестине, они стали сеять и жать и собирать в житницы. Эту перемену, конечно, произвели покой и уверенность в том, что урожай земли будет принадлежать тому, кто бросил в нее зерна.

Обратить к земледелию евреев, не знающих рукомесла и не обладающих капиталами для достойных занятия торговых дел, не есть цель напрасная или недостижимая… Напротив, это и важно, и нужно, и человеколюбиво, и притом это вполне достижимо, только не вдруг, по одному мановению, как желали сделать при императоре Николае, Вековая отвычка может быть исправлена только тем же самым историческим путем. Это путь медленный, но единственно верный: он состоит в том, чтобы поставить экономически бедствующую часть евреев в такое благоприятное положение, при котором бы в ней прежде всего исчез страх за свою обеспеченность от произвола страстей окружающего их христианского населения. Надо, чтобы погромы были невозможны. Затем необходимо уничтожить все «особенные» положения о землевладении для евреев и не-евреев, и дозволить еврею, как и не еврею, приобретать себе в собственность для возделывания мелкие участки. Лучший земледелец тот, кто возделывает свой любимый клок земли. Не в одних отдаленных степных местах, где хозяйство особенно трудно, надо дозволить сельские занятия еврею, а там, ще ему нравится. «На немилом поле, – говорит пословица, – и урожай не мил». Пусть еврей пашет там, где ему удобно, где он может найти кредит на случай временных затруднений, – что в степях совершенно невозможно. Словом, необходимо дозволить еврею приобретение поземельных участков везде, где это дозволено не-еврею, и тоща в России будут евреи земледельцы, как желал император Николай I.

В степные пустыни неумелым земледельцам идти нельзя.