Если бы я писал киносценарий, то девяностые годы выглядели бы так:

Сцена первая. В самолете. Эдуард Лимонов летит в Белград, куда он приглашен сербским издателем на презентацию своей книги на сербохорватском языке. 1991 год, ноябрь. Авиарейс «Париж—Белград». В салоне самолета «Air-France» сидит еще не седой Лимонов и налегает на вино. На откидном столике — масса пустых бутылочек. Вокруг бродят большие сербы. Шелестят газетами. На полотнищах газет то и дело видно короткое бритвенно острое слово СМРТ, т. е. смерть. Сербская смерть быстрее русской, она как свист турецкого ятагана.

Сцена вторая. Презентация книги Лимонова в большом книжном магазине в Белграде. Дружелюбная толпа почитателей. Красивые крупные сербские женщины среднего возраста. По виду богатые. К русскому писателю подходят несколько мужчин в военной форме. Министры правительства Республики Славония и Западный Срем.

Уже и не помню, кто меня поселил в Пале в отель, кажется, Момчило Краiшник, он сидит сейчас в тюрьме для международных преступников в Гааге, а тогда он был председник Скупщины Боснийской Сербской Республики, а высокогорный городок Пале, нависший над Сараево, был столицей этой республики, почившей в бозе. Иногда я пытаюсь писать стихи о тех временах, у меня есть первая строчка «Гербы исчезнувших республик…», а дальше я не продвинулся. Слишком живо все это еще и больно. Много людей погибло.

Так вот. Пале нависало этаким разбойничьим гнездом над городом Сараево, и была осень 1992 года. В Сараево сидели мусульмане во главе с жестоким Алией Изитбеговичем, а сербы сидели на горах вокруг. В тот год они спокойно могли взять Сараево, собственно, они удерживали уже один квартал — Гербовицы, куда я, конечно, спустился с сербским отрядом и выпил кофе в кафе, телерепортаж из этого кафе обошел экраны телевизоров всего мира в тот год. Хотя, конечно, это все была показуха, это кафе, ибо никакой нормальной жизни там не установилось. Выходили мы из кафе как из окружения, вначале обстреляв улицу напротив, потом перебежками до подбитого автобуса и так далее в том же духе. Черт меня понес в эту Гербовицу и в кафе, спросите вы. Думаю, бравада, врожденное сумасбродство. Чтобы потом в Paris процедить сквозь зубы какой-нибудь мурлыкающей парижаночке, указывая на телеэкран: «Я там был, ты знаешь?» Официальная версия моих приключений в те годы: журналистская деятельность. На самом деле я практически всегда путешествовал самовольно, на свои деньги и, лишь вернувшись живым в Paris, писал, бывало, репортаж-другой и пытался его продать. Мой диагноз был простой: авантюризм. А прикрывался я личиной военного корреспондента.

Но вернемся в Пале. Момчило Краiшник принял меня, несмотря на позднее время. Русских гостей у них тогда вообще не было, говорили о каком-то русском докторе, вроде бы дезертировавшем из контингента голубых касок ООН, но я так никогда этого легендарного доктора и не встретил. У Момчило Kpaiшника было крупное доброе сербское лицо, и самая фамилия свидетельствовала о том, что он серб с окраин, то есть из диаспоры. А не с пшеничных полей матери-Сербии. Я был несколько нетрезв, когда вошел в кабинет к Краiшнику, но это его не смутило. Сербы вообще проще и лучше русских в простых жизненных ситуациях, они подходят к человеку с пониманием. Тем более я сразу сообщил ему, что на пути заехал вместе с попутчиками в монастырь, где монахи напоили нас сливовой водкой. Мы поговорили с Краiшником как два государственных мужа об отношениях России и Сербии, в то время никаких, и меня отвезли в отель.

Хотя была ранняя осень, там повсюду был снег, свистел ветер в соснах, и было очень холодно, даже изрядно выпившему человеку. Я слабо знал сербский, мой попутчик, бывший военный комендант Сараево, Йован и его водитель не говорили ни на одном языке, кроме сербского, и потому я плохо себе представлял, где очутился. Краiшник внес небольшую ясность в мою личную космогонию и топографию, но с учетом нетрезвости я все равно плохо соображал, где нахожусь. Знал, что где-то над Сараево.

Дело в том, что я уже скитался по Сербской Боснийской республике чуть ли не неделю. В Белграде меня доверил коменданту Йовану (у меня сохранились его фотографии: длинное гражданское пальто, белый шарф, ястребиный нос) человек, которого разыскивает уже много лет Гаагское правосудие, — генерал Радко Младич. Радко Младич ошибся тогда: он принял меня, русского эмигранта с французским паспортом, за эмиссара из России. Результатом этого недоразумения была трехчасовая беседа над крупномасштабной картой Сербской Боснийской республики, Сербии и Боснии-Герцеговины, короче, всей бывшей Югославии. Генерал был одет в ярко-синий гражданский костюм, явно ему тесноватый. Он выглядел как приодевшийся на церковный праздник крестьянин. Младич сообщил мне, что им нужны вертолеты МИ-24 и, кажется, противоракетные комплексы СС-300, если таковые тогда уже существовали. Может, это были СС-200? Еще им необходимо было горючее для танков, контрабандного горючего сербам не хватало. Еще я узнал, где и какие военные заводы расположены в Хорватии и Герцеговине. Проинструктировав меня таким образом, генерал доверил меня Йовану, и мы поехали в Боснию через горы.

Мы едем по горной дороге из Сараево. Ночь. Но фары у нас не зажжены. Едем наугад, по звуку. Слышим моторы впереди и сзади. Если зажечь фары, то нас обязательно расстреляют. Либо из миномета, либо из гаубицы — это самые распространенные в армии мусульман боевые средства. Самое легкое, что с нами может случиться, — это если нас расстреляют из пулемета. Дело в том, что если город Сараево почти полностью занят мусульманами, то вздымающиеся амфитеатром вокруг Сараево горы хаотичным образом представляют из себя чересполосицу фронтов. Позиции сербов и мусульман там перемешаны. Мне пришлось побывать на сербских позициях на склоне огромной лесистой горы, где книзу от нас позицию занимали мусульмане, а выше по склону тоже находилась мусульманская позиция, в то время как саму вершину удерживали сербы. Земли на самом верху прочно удерживают сербы.

Бои в этих местах осенью 1992 года были столь интенсивны, что даже начавшийся листопад не смог скрыть толстого покрова из отстрелянных гильз от пулеметов. Наиболее распространенная модель пулемета — ПАМ, 12,7 миллиметра, системы «Браунинг». Как они попали в большом количестве на югославские войны, мне неведомо. Возможно, югославская армия имела их на вооружении. При стрельбе пулемет 12,7 «браунинг» издает характерный отчетливо клацающий звук, как будто работаешь на тяжелой машине для штамповки металлических деталей. Пулемет ПАМ в руках воина дает ему мощную силу. С ним лучше управляться вдвоем, чтобы не перекашивало ленту. С таким пулеметом можно перебить стадо слонов в несколько минут.

Мы боимся луны. Если она появится, то у нас значительно уменьшатся шансы остаться в живых. Вдоль дороги смерти, мы знаем, видели днем в бинокль, валяются каркасы сгоревших автомобилей. Автомобили были подбиты либо в лунные ночи, либо потому, что водители предпочли включить на мгновение фары, опасаясь свалиться в пропасть. Вместо пропасти большинство включающих фары бывают поджарены.

В машине нас трое. Солдат Ситкович за рулем. Председник Душан Матич рядом с ним на переднем сиденье. Председником чего Душан являлся или является, я не знаю. Он мой попутчик. Я взял его в машину, которую выделили мне, чтобы я выбрался наконец из объятий Сараево. Матич — человек лет тридцати. В гражданском сером костюме, в клетчатой рубашке с преобладанием красного и в черном полупальто. На голове кепка. К Ситковичу я испытываю самые лучшие чувства. Во-первых, его фамилия напоминает мне фамилию моего школьного приятеля Витьки Ситенко. Витька потом стал уркой и бандитом. Сидел в тюрьме, курил анашу, но мы дружили с ним. Во-вторых, солдат Ситкович привез меня из Белграда неделей ранее сюда, в Боснийскую Сербскую республику, в веселой компании. Мы везли в Боснию контрабандный алкоголь и не отказали себе в удовольствии отведать наш товар. Отведал его и водитель. В результате мы часов пять пели сербские частушки, одни и те же:

Когда гражданские узнают, что ты был на войне, они обычно спрашивают:

— Ты кого-нибудь убил? Как это было? — При этом они, видимо, ожидают, что ты им расскажешь о том, как «он» смотрел в твои глаза, ты — в его глаза. А перед смертью «он» тебе что-то прошептал, и ты теперь всю жизнь терзаешься. То есть гражданские ожидают, что произошла сцена в духе Достоевского: большие глаза, зрачки, прикрытая ладонью рана.

На самом деле в войне все не так. Война — это не дуэль и не фехтование. Ты никогда не можешь быть уверен, даже в атаке, кто ответственен за труп, на который ты выбежал, — ты или бегущий рядом товарищ. Чья пуля его сразила — никто тебе не определит. Конечно, если только ты не снайпер, снайпер видит, кого снимает и как тот падает. А в жизни рядового бойца, он редко попадает в ситуацию, когда выскочил прямо на врага, и вот ты его «клац», и он ногами «брык» у твоих ног.

Гражданские меня вообще возмущают своим идиотизмом. Они неповоротливы, медленно ходят, ленивы как коровы и не умны. Я много раз убеждался в их неполноценности, когда прибывал вдруг с войны в свой Paris. Как они были медлительны! Как они меня раздражали!

Люди, побывавшие на войне, другие. Однажды на коктейле в издательстве «Albin-Michel», помню, я встретил парня-француза. Мрачный такой тип. Он воевал за хорватов. Когда нас познакомили французские злорадные интеллектуалы, то они, видимо, надеялись, что мы кинемся убивать друг друга. Но мы, сдержанно поздоровавшись, вдруг отошли в сторонку, увлеклись разговором, перешли на «ты», выпили много shots of whiskey и в конце концов расстались чуть ли не друзьями. Мы оказались друг другу много ближе, чем все эти интеллектуалы в очках и буклированых пиджаках. Мы месили одну грязь там, в горах и холмах на Балканах. Он, может быть, видел меня в прицел своего карабина, так как он был снайпер. Ведь оказалось, что мы были в одно время на том же участке фронта. Впрочем, дальше углублять знакомство мы не стали. Осторожность бывалых ребят сделала свое. Мы любезно обменялись фальшивыми телефонами, но даже по этим фальшивым не пытались позвонить друг другу. Я не звонил, а что он не звонил — я уверен.

Тот, кто играл на аккордеоне, не был пленным. Пленным был тот, кто играл на гитаре. Я узнал об этом уже в самый разгар пирушки, когда дым шел коромыслом, что называется. За огромным столом, таким огромным, что я такого отродясь не видал, сидели офицеры. Женщина была только одна — пышнейшая и большая блондинка, хозяйка военной столовой, где мы находились. Она приносила и уносила еду. О том, что гитарист пленный, сказал мне фотограф по фамилии Сабо. Фамилия Сабо у венгров как фамилия Ким у корейцев. Что до венгров, то они всегда в молчаливой оппозиции в Сербии. У них есть целая провинция Воеводина, где венгры чуть ли не в большинстве. Они спят и видят перенести границу и войти в состав Венгрии. Но побаиваются восставать в открытую, как это сделали хорваты и мусульмане. Можно, конечно, рассудить, что у хорватов и мусульман Югославии не было независимых государств, а у венгров есть через границу. Венгры подзуживают, сплетничают, злопыхательствуют и стучат. Во всяком случае, такая у них репутация. Этот Сабо тоже в конце концов настучал на меня. Донес про историю с пленным.

Пленный выглядел как парень, с которым некоторое время встречалась Наташка, когда мы ненадолго расстались с ней в Париже в середине 80-х годов. Как Марсель. Такие же белесые кудельки, высокий, плоский и очень потливый. Просто вот один к одному. Бывает же такое. Глядя, как он большими приплюснутыми пальцами зажимает струны, я его уже не любил, хотя и не знал еще, что он пленный.

На самом деле пленный выявился уже в конце пирушки. С самого начала была организована офицерская пирушка в мою честь при свете трех тусклых лампочек, подпитанных от автомобильного аккумулятора. Дело происходило в общине Вогошча. Округ территориально относился к городу Сараево. Меня усадили во главе стола между председателем общины господином Коприцем Райко и полковником Вуковичем. Вокруг стола нас сидело человек сорок или пятьдесят. Почти все — офицеры. Стол был уставлен закусками: ягнятина, сушеное мясо, суп горба. Военная Босния жила в те годы сытнее и обильнее, чем Россия.

Сидим, мохнатые тени от трех лампочек превратили нас в древних героев. Пьем ракию. Встаем, кричим здравицы, произносим тосты. Полковник Вукович берет слово: вручает мне, вначале исхвалив меня так, что я краснею, подарок от общины округа Вогошча — пистолет фабрики «Червона Звезда», калибр 7,65, модель 70. Я тронут, я встаю, я благодарю. Некоторые офицеры уходят на дежурство или на задание. На смену им приходят другие.

Единственная женщина огромна. Она настоящая мать всем нам. Улыбается, приносит зараз по десятку тарелок, забирает опустевшие. Я спрашиваю ее, как называется ее заведение. Неожиданно слышу в ответ абсолютно мирное, но экзотическое: «Кон-Тики». Так назывался плот норвежского путешественника Тура Хейердала, на котором он добрался до островов Полинезии, в частности до экзотического острова Пасха. Я ожидал услышать грозное военное название, а тут «Кон-Тики»…

А начальник полиции погиб так…

Впрочем, вначале следует объяснить, как я попал туда, в это защищавшееся тогда зубами и когтями самопровозглашенное государство, его уже десяток лет как не существует, в Книнскую Краiну. Я прилетел из Москвы в Париж, это было самое начало 1993 года; я прилетел в сквернейшем состоянии духа, ибо потерпел полнейшее фиаско, крах, капут, все сразу — моя первая политическая партия «Национал-радикальная» развалилась через полтора месяца. Учрежденная 22 ноября 1992 года вместе с беженцами из ЛДПР, к январю 1993-го партия была мертва. Я был в бешенстве. Права на название партии вместе с регистрацией остались в руках моих соратников, они уже стали моими врагами. «Склочники и дебилы!» — ругался я.

Была гнусная зима. Гнусной она была в Москве — ледяная и противная, гнусной она оказалась и в Париже — противная и дождливая. Моей подруги я не нашел в первые несколько дней, а когда нашел, то был не рад этому — Наташа пьянствовала и, по-видимому, прелюбодействовала. Я изругал ее, и она исчезла. Однажды я сидел в своей мансарде, пил вино все в том же отвратительном настроении и увидел по ящику, как могучие и веселые сербы снаряд за снарядом кладут, уничтожая понтонный мост, возведенный хорватской армией через Новиградское ждрило, так, кажется, назывался этот глубокий и узкий, как фьорд, залив Адриатики. Некто подполковник Узелац в берете, бравый такой невысокий молодец, пояснял тележурналисту, что они, артиллеристы республики Книнская Краiна, намеренно дождались, чтобы «хрваты» выстроили свой мост, и вот сейчас его раздолбали. Я понял, что мне немедленно нужно именно туда. К сербским Ахиллам и Патроклам. Что гнусная реальность Москвы («Склочники и дебилы!») и гнусная реальность Парижа (алкоголичка и нимфоманка Наташа) меня не устраивают. Скорее туда, на каменные, бешено красивые плато вблизи Адриатики, к Ахиллам и Патроклам в камуфляже. Маршрут был мне знаком. Я бросил в сумку самое необходимое, снял со счета все деньги и уже к вечеру летел в брюхе аэробуса компании «Malev» в Будапешт.

В Будапеште я сел в автобус и поехал в Белград. В Белграде, поскольку уже три года воевали сербы на своих дальних землях, видимо из-за войны, было весело. Всю ночь гудели в ресторанах военные отпускники, по-особенному страстно выглядели доступные женщины, время от времени ночами слышна была стрельба. Я созвонился с друзьями, которых у меня накопилось большое количество, поселился в великолепном австро-венгерском отеле «Мажестик» и стал нащупывать связи, чтобы поехать в Сербскую Республику Книнская Краiна. Связи вывели меня уже на следующий день на нужных людей, и к полудню я сидел уже в тесном помещении представительства Республики Книнская Краiна на центральной улице князя Михайло. Оказалось, что глобальных проблем у меня не возникло, мне дадут нужные «дозволы» (пропуска) без проблем, поскольку я давно зарекомендовал себя как друг сербов. Но вот ждать транспорта в республику Книнская Краiна, возможно, придется долго: «хрваты» начали наступление в нескольких местах, мусульмане начали наступление в Боснии южнее Баньей Луки. Путь далекий и лежит через всю Боснию и Герцеговину, в сущности, предстоит пересечь Балканы из конца в конец.

И я стал ждать. Я даже нашел себе подружку — дочь югославского коммунистического вельможи, здоровенную юную девку, она у меня запечатлена в рассказе «Девочка-зверь», но мне нужно было ехать, я же не за любовью явился в Белград, мне нужно было к Ахиллам и Патроклам. Выручил меня командир Аркан, частично отель «Мажестик» принадлежал ему. Его солдаты-«тигры», отгуляв отпуск в Белграде, вот-вот должны были отправиться на автобусе в Книн. В одну из следующих ночей ко мне громко отстучался парашютист в красном берете («подобранец» по-сербски), и, сойдя в морозную улицу, я уселся в ничем не приметный автобус, полный сонных крестьян. Мы заехали еще по нескольким адресам, подобрали еще десяток сонных крестьян с мешками и баулами и на рассвете пересекли границу Сербии. Тут крестьяне проснулись и стали извлекать из мешков и баулов автоматы, карабины и даже один «томпсон». Дело в том, что мы уже находились вне территории мамки-Сербии, и все могло случиться.

Шел крупный снег. И тотчас таял, ибо это все же была Северная Италия, а не средняя полоса России. Мотор наш весело тарахтел, но опасно разбрызгивал масло. Я смотрел в трюме катера на мотор, когда сверху с палубы сообщили, что мы приблизились к островам, закрывающим лагуну. Утро уже было в разгаре. И это было опасно для нас, ибо хотя мы и прибыли в Венецию с мирными целями, однако прибыли не оттуда, откуда прибывают туристы, мы шли с востока, со стороны войны. Мы не хотели, чтоб об этом знали. Но мы полночи шли до хорватской Пулы, чуть отклонились, обходя ее, и вот теперь входили в Венецианскую лагуну при свете дня.

Все оказалось проще простого, как на карте. Выйдя с наступлением темноты из одного из глубоких заливов Адриатики на формально хорватском берегу, к утру мы подошли к Венеции. Однако уже это было преступлением.

Нас было семь человек. Шесть сербов и я. Из шести сербов один был офицером военной полиции Республики Книнская Краiна, а пятеро были офицерами-«тиграми» из национальной гвардии командира Аркана, тотемным животным их подразделения был тигр. Катер у нас был старый, неизвестного происхождения, крашеный-перекрашеный, вероятнее всего, немецкого производства. Мы были одеты в гражданские бушлаты и пальто. На лицах у нас были следы попойки. Вчерашней. Мы долго решали вчера, брать или не брать с собой оружие, разумнее было бы не брать, но солдатская жадность пересилила. Три чешского производства «скорпиона» и по пистолету на каждого все же взяли, мотивируя свою жадность тем, что можем наткнуться на хорватскую береговую охрану, которая, я не уверен, существовала ли в тот год, 1992-й.

Мы просто банально напились накануне. И как в Москве, напившись, загораются вдруг идеей: «А поехали в Питер, завтра Новый год, классно поехать в Питер!» И все вдруг задвигаются, заулыбаются, сразу появится дело. Оживление, доселе сонные проснулись и кричат: «В Питер! В Питер!..» Так и мы оживились и все закричали: «В Венецию на Рождество! В Венецию!» Потому что было 23 декабря, а с 24-го на 25-е, как известно, католическое Рождество. Ясно, что я не католик, и сербы не католики. Если серб католик, то он уже хорват. Это единственная нация, которая, меняя религию, меняет и национальную принадлежность. Недалеко от тех мест, где мы воевали, есть Петрово Поле. В годы неурожая там стояли хорватские прелаты и в обмен на посевное зерно перекрещивали сербских крестьян в католицизм и записывали их уже хорватами. Но мы-то ехали не праздновать католическое Рождество, мы ехали победокурить, как футбольные фанаты в чужую страну, посостязаться с итальянцами. Да и война моим спутникам надоела, честное слово. Позиции к концу 1992-го стабилизировались — Республика Книнская Краiна успешно отстояла себя тогда, островком Сербии в самом центре Хорватии. Война свелась к окопному сидению и вечерним обстрелам из минометов, там, где они были, позиций друг друга.

Я-то что, я доброволец, да еще иностранец, но им, если прознает начальство, пришьют дезертирство. А если задержат итальянцы, тюрьмы не миновать. А мне миновать, у меня французский паспорт. Я вообще могу сказать, что в Венеции с ними познакомился… Подумав, я сообразил, что в паспорте у меня стоят венгерская и сербская визы, и многочисленные, и что они меня выдадут, эти визы. Но все равно, я был в лучшем положении, чем они. А ведь это я их вчера подбил, я больше всех, и первый начал. Рассказал, как посетил Венецию зимой 1982 года, с чужим паспортом в кармане…

Мы заняли Крившичи после небольшой перестрелки. Боем это было назвать трудно. Правда, перед этим наша далекая артиллерия швырнула десяток горячих болванок 122 калибра по их бронетранспортерам и вывела их из строя. Так что хорватам нечем было держать оборону. Я потом увидел эти их машины. У одной снарядом была вскрыта крыша в месте рулевого отсека так, что казалось, броню вскрыли огромной открывалкой для консервов. Внутри все сгорело. Я видел торчащий из золы кусок погона да кости. Ступни в ботинках не догорели, потому что были ниже. Это все, что осталось от водителя. Почему не догорел погон, было трудно понять.

Я и до войны не был особенно сентиментальным, а война вообще меня очерствила. Я посмотрел на вскрытый бэтээр, сплюнул и пошел дальше. Мы шли с бойцами прочесать Крившичи. Шли цепью с дистанцией метров десять друг от друга. Мы шли через обширный негустой сад.

Дорогу нам преградила каменная изгородь. На горных плато камень, конечно, самый дешевый материал. Все изгороди каменные.

— О, хрват лежал! — мой сосед справа, усатый сержант наклонился и рассматривал что-то на земле. Я подошел.

Сержант указал дулом автомата на землю.

Я тогда еще бороды и усов не носил, волосы у меня были в своей основной массе темные, в некоторых местах от силы salt and pepper, т. е. соль и перец, как говорят американцы. Поседел я уже в первые годы XXI века, когда сидел в тюрьмах, а тогда был такой привлекательный себе «капитэн». Кличка приклеилась ко мне от комнаты, которую я занимал (я уже об этом упоминал), где раньше жил капитан, да погиб. Так вот я, поскольку брился начисто и был коротко острижен, и носил темные очки в массивной оправе, не был похож на серба катастрофически! Зато был аутентично похож на хорвата, их врага, или немца, тоже проходящего в сербском сознании как враг. Бундесвер-офицер.

По утрам в мою суровую келью (железная кровать, железный шкаф, печка-буржуйка с трубой и стол — подарок начштаба полковника Шкорича) входил первым около шести утра солдат-крестьянин Милан и растапливал мне печку дровами, стоя на коленях. Я писал о моей келье и о солдате, будившем меня стуком в дверь и вопросом «Хладно, капитан?», в моих репортажах, поэтому промчусь коротко по солдату и перейду к солдаткам.

Если не ошибаюсь, завтрак назывался «доручек». Офицеры имели право, если хотели, не идти в столовую, а иметь завтрак в комнате. Они все хотели, и вот почему. Завтраки разносили рослые красотки, девки-солдатки. Затянутые в различные военные штаны. Хоть штаны и были различными, на девках все они выглядели как бриджи. Ибо female в возрасте 25–30 лет, а все они были именно в этом прекрасном возрасте, имеют развитые попы, грушевидные и яблоко-видные, и они натягивают им штаны в бриджи. Пока я ходил в туалет и брился (там несколько полковников в подтяжках поверх военных рубах брились, как в 45 году, опасными лезвиями, наводя лезвия на ремнях, лица в мыльной пене. О, постмодерн!), крестьянин топил печку и уходил. Я возвращался, в комнате уже было тепло, и в дверях появлялась улыбающаяся солдатка. «Доручек, капитан?!»

— Ну конечно, — говорил я. — До ручек, до ручек! И до ножек!

Девки хихикали, но ничего не понимали. На пластмассовом подносе обычно было содержимое банки консервов на тарелке, чай в огромной кружке и ломти местного ароматного хлеба.

Однажды мне пришлось почувствовать себя Че Геварой. Целый день я пробыл в его шкуре.

Дело было так. С разведотрядом я отправился в сторону Петрова моря, так назывался один из глубоких заливов Адриатики, врезавшийся таким себе фьордом в земли Далмации. Стояла весна 93-го. Шли мы из Республики Книнская Краiна, с ее западных рубежей. А там у Петрова моря у республики находился передовой форпост. Где-то у меня были фотографии того похода: цветные, яркие. Но во-первых, на фотографиях меня нет, есть только солдаты, с которыми я делил тяготы этого перехода. Во-вторых, я эти фотографии затерял. При такой неспокойной жизни, как моя, не потерять бы голову до срока, не то что фотографии или тексты. Догадываюсь, что фотографии сгинули в «cave», т. е. в подвале флигеля моего друга Мишеля Бидо в Париже. Когда Мишель уехал в Таиланд и после трех месяцев не объявился, его сын сдал флигель бывшему сержанту Иностранного легиона. Эта тупая военщина, сержант, стал растапливать камин книгами и рукописями. В первую очередь в огонь полетели мои тексты, так как были на незнакомом языке. За ними последовали книги и, видимо, фотографии… Мишель — ярый путешественник. Он объездил всю Индию на мотоцикле. На Мишеля я не сержусь. Что взять с лунатика, а вот эта сука из Легиона… Короче, канули мои фотографии того похода.

Мы не только шли через горы, мы еще несли им боеприпасы. Бойцы сидели там, в укреплении из камней. Говорят, оттуда видна Италия, что не так уж и удивительно, если учесть, что Адриатика в этом месте узкая — километров двести. Мы несли им боеприпасы, и если на мою долю пришелся символический рюкзак с несколькими минами для миномета («мино-басач» по-сербски), то сербские бойцы были нагружены, как крестьянские волы при уборке урожая. Тоже минами и патронами. Мы останавливались пару раз перекусить в пути, но на самом деле спешили, потому что должны были попасть на форпост до наступления темноты. Ночью мы не смогли бы передвигаться. В путь мы отправились с рассветом.

С нами шел проводник — тощий высокий пацаненок четырнадцати лет. У него был, как у взрослого, автомат, одет он был в короткие ему камуфляжные брюки. На голове — черная шапочка. Проводник был строгий, неразговорчивый и шел быстро. Еще с нами шла девушка.

Горы в тех местах очень красивые в это время года. Цвел орешник и другие, неизвестные мне плодовые деревья. Цвели и все неплодовые, потому что весна. Восхитительно пахла вся эта зеленая масса. И чем больше мы удалялись от наших позиций, тем меньше оставалось признаков войны. Дело в том, что фронта как такового в этих безлюдных горах не было. Территорию контролировала Республика Сербская, никаких городов и даже городков там не имелось. Хорваты имели там, ближе к побережью, гарнизоны в нескольких селах, но сидели они тихо и не высовывались.