Я подложил в печурку две плиточки паркета, вернулся к столу, повертел в руках мятый бумажный треугольник и бережно развернул.

Письма в город иногда приходили. Чаще всего такие, что их лучше поскорее забыть, многие вызывали улыбку — в них были советы. Отвечать было трудно, не хотелось, не было уверенности, что письмо дойдет, и это отчасти оправдывало.

Мятый треугольничек был от друга и требовал действия. Ровные, разборчивые карандашные строки, иногда вспыхивающие чернильной синевой, — видимо,

там

шел дождь или снег:

«…понимаю, что ленинградцев ни о чем просить нельзя, особенно, если это связано с каким-нибудь усилием, и все же

прошу

тебя, узнай, где Анна…»

Неожиданно ясно, до мельчайших подробностей, представилось забытое лицо друга. Прежде всего зубы, — мы все смеялись, что они как на рекламе зубного порошка, — глаза внимательные, какого цвета — не знаю: не умею запоминать цвет глаз. Обыкновенные у него глаза, приветливые. Темные брови, одна рассечена светлым шрамом, — мальчишками в лапту играли, я зацепил битой. Анна красивая женщина, — всегда веселая. Жили они хорошо, дружно. Вот только детей не было, все откладывали.

Нас перевезли на пароход через сияющую солнцем Ладогу. Проскочили. Ни ветра, ни стрельбы, ни бомбежки — тишина. Удивительная, сладостная тишина. Стук радиометронома, в Ленинграде чаще всего похожий на трепет птичьего сердца, здесь звучал спокойно, патриархально, как тиканье бабушкиных ходиков.

Нас протрясли на грузовиках от пристани до железной дороги, выгрузили и накормили. Накормили досыта. Уверен, что тысячи людей и посейчас помнят этот невероятный заладожский обед. На первое были мясные щи…

Наша партия расположилась по краям цветущего луга, в тени молодых берез. Люди спали, утомленные обильной пищей, убаюканные тишиной. Только один старичок — голова его была покрыта колпаком из шерстяного носка — сидел, опираясь руками на бамбуковую лыжную палку, и плакал тихонько, не переставая.

Я сидел на теплом рельсе, слушал, как поют кузнечики, как где-то в стороне ласково постреливают зенитки, и чертил на песке фигурки по старому детскому способу: точка, точка, запятая, минус — рожица кривая…

Зашуршали, приближаясь, шаги, резкая тень легла на мои чертежи. По плечу застучал карандаш, и кто-то спросил устало и басовито: