— Тяжелый как камень, — проворчал Зе Виола, взвалив на спину полмешка плодов рожкового дерева.

Эта работа была ему явно не по вкусу. Склонив голову набок и упершись руками в колени, он стал взбираться на крутой откос, осторожно нащупывая узкую ниточку тропинки. Зе Виола поминутно останавливался, разговаривал сам с собой. Чтобы не задеть низко нависших ветвей деревьев, ему приходилось все время нагибаться, и потому восхождение казалось особенно мучительным и долгим. Вот выполоть огород или полить его из шланга, истолочь в ступке кукурузные зерна, наколоть дровишек для Изабелы или, на худой конец, даже хлев почистить — это совсем другое дело, не говоря о болтовне, — здесь он был мастер. Да, язык у Виолы, или Виолона, как шутливо называл его Жокинья, трудился без устали. Если поблизости не оказывалось слушателей, Зе Виола принимался разглагольствовать один, будто вел беседу с собственной тенью.

— Какого же дурака я свалял! Нужно было прихватить еще мешок, тогда бы я мог разделить рожки на три части. Правда, пришлось бы переносить их в три приема, зато ноша была бы полегче. И угораздило же это чертово дерево дать нынче двойной урожай!

Еле передвигая ноги, не переставая твердить, что «бабье это занятие — таскать тюки на хребте», работник ньо

[2]

Андре все-таки одолел подъем, казавшийся его медленно ступающим, ленивым ногам нескончаемой цепью поворотов, скользких ступенек, вырубленных в скале.

Наконец он перенес мешки из оврага к небольшому амбару, пристроенному к хозяйскому дому. Подойдя к амбару, пинком ноги распахнул дверь и уже намеревался было войти, но неожиданно замер у порога, охваченный любопытством. «Ну и ну!» — пробурчал он себе под нос. Из столовой доносился приглушенный голос. Зе без труда различил в нем бразильский акцент хозяйского гостя, ньо Жокиньи. Говорил только бразилец, остальные молчали. Но ведь Жокинья не из тех, что беседуют сами с собой. Ньо Андре поливает в низине огород. Его сын Тука накануне вечером отправился в Паул, прихватив с собой Эдуардиньо, своего однокашника, приехавшего погостить к нему на каникулы; смышленый паренек этот Эдуардиньо, ничего не скажешь, даже статьи в газетах пописывает. Значит, ни с кем из них Жокинья не мог сейчас вести разговор. Пронырливый Зе Виола всюду совал свой нос, да к тому же ему жаль было бы лишиться чаевых, которые хозяйский гость нет-нет да и вручал ему тайком вон там, за скирдой соломы. Поэтому он не устоял перед искушением увидеть собственными глазами, с кем же это разговаривает его благодетель. Зе Виола швырнул мешок в угол, на циновки, и в мгновение ока очутился на каменном приступке. Верхний край невысокой двери находился теперь как раз у его лица, и достаточно было беглого взгляда, чтобы все стало ясно. Речь бразильца предназначалась крестнику, Мане Кину, который, не поднимая глаз от земли и не произнося ни слова, слушал, как крестный «рассыпается» перед ним (словцо это Зе Виола перенял у самого Жокиньи). «Ну и дела!» — снова удивился Зе, спрыгивая с приступка. Вопрос, несомненно, обсуждался серьезный. Боясь получить от хозяина взбучку, а человек тот был решительный и не терпел, когда его поручения выполнялись кое-как, но главное для того, чтобы хорошенько поразмыслить над увиденным, Зе Виола со всех ног бросился за вторым мешком, оставленным около рожкового дерева.

Попросив крестного отца благословить его на прощание, Мане Кин обогнул дом и быстро зашагал по тропинке, которая вилась между поливным участком с нежно-зелеными всходами кукурузы и полем конголезского гороха в красных и желтых цветах, а ярдов через пятьдесят сливалась с проселочной дорогой. Вечерние тени уже окутывали склоны горных хребтов, растекаясь по Козьей Долине, и Гора-Парус, величественная, остроконечная, медленно и неотвратимо погружалась во тьму, словно потерпевший крушение корабль. Покой поднимался со дна долин, где укрывался во время дневной суматохи.

Но на сердце у Мане Кина не было покоя. Его не оставляли волнения и мучительная тревога, сознание вины, точно, сам того не желая, он стал соучастником преступления, которое лишило его самого насущного. Растерянность и недоумение овладели им, разговор с крестным оставил в душе горький след. Мане Кин брел по дороге неохотно, будто подчиняясь чужой воле. Он свернул на узкую, петлявшую среди скал тропинку, что вела в Долину Смерти. Прошел немного по ровному кремнистому плато и остановился, опершись о парапет в том месте, где дорога делала крутой поворот и почти вплотную приближалась к берегу Речушки. Последние отблески заката уже догорали на вершинах холмов в Холодной Долине.

Хотя солнце давно зашло, от земли все еще струились потоки горячего воздуха, как от не остывшей после пожара золы. Легкий, чуть приметный ветерок дул от ручьев, которые глубоко прорезали обширное плоскогорье; странствуя где придется, он летел, поглощая зной раскаленной земли и принося выжженным, без единого деревца равнинам долгожданную прохладу. Ощутив его ласковое, благотворное прикосновение, Мане Кин вновь обрел душевное равновесие, утраченное после беседы с крестным. Внезапно в нем пробудилось острое чувство реальности — предметы и явления, обычно ускользавшие от его внимания, воспринимались теперь как-то особенно отчетливо. Словно угрызения совести и тоска по родине, которую ему предстояло покинуть, заранее начали глодать его сердце.

Вокруг стояли пепельно-серые, лишенные растительности горы, они застыли в ожидании ночи. Молчание было уже не просто молчанием, а огромным настороженным ухом, внимательным и чутким ко всем шорохам, ко всем проявлениям жизни, от которых вибрировал воздух. Как бы набирая основу невидимой ткани, образующей атмосферу, звуки то приближались, то удалялись, переплетаясь друг с другом, подобно непрерывно снующим челнокам ткацкого станка. Они вдруг слышались совсем рядом, а потом замирали вдали, и каждый из них четко выделялся в светлом безмолвии сумерек. Это были обрывки кем-то произнесенных слов; глухой, отдающий эхом шум обвала, грохот камней, низвергающихся в пропасть то тут, то там; какие-то крики, хруст сухих веток неподалеку, трубный рев осла, напоминающий звуки расстроенного рога, тоскливое мычание одинокого быка. Все голоса земли сливались в нестройный хор, подобный гулу отдаленного прибоя, потом эта симфония распадалась на множество микроскопически малых, едва различимых звуков и, отделяясь на мгновение от неодушевленной природы, реяла в воздухе; таинственный шепот, раздающийся порой в просторных и широких долинах, и есть язык сумерек, он приходит неизвестно откуда, заполняет собой все вокруг, а затем отзвуки его постепенно затихают и рассеиваются, словно пар.

Для Мане Кина это была реальность, реальность его двадцати трех лет. С детства язык природы казался ему самой родной и самой прекрасной музыкой, которая когда-либо ласкала его слух.

Перепелка, расправляющая крылья для полета, — вот что пришло на память Мане Кину, когда легкая фигурка Эсколастики скрылась за стенами старого, полуразвалившегося загона для скота. Предвечерняя тишина вновь разлилась вокруг, только теперь это была почти ощутимая, мрачная тишина, от которой веяло безысходностью. Покой вновь бежал от сына ньи Жожи, его охватило горькое чувство одиночества, точно распалась еще одна связь с миром и он остался наедине со своим смятением. Встреча с Эсколастикой властно вернула его к действительности.

Он подумал, что матушка Жожа смогла бы помочь ему разобраться во всем. От Джека бесполезно ожидать чего-нибудь путного, лишь матушка Жожа сумеет дать дельный совет. Ведь водоворот, в который тащил его крестный отец, увлекал Мане Кина вдаль от его прежней жизни. Как бы то ни было, но ему придется либо приложить нечеловеческие усилия, чтобы удержаться в круге, предначертанном ему непостоянной судьбой, либо сменить этот ставший привычным круг на другой, гораздо более обширный, еще не известный ему и, уж конечно, далекий от простоты и немудреных привязанностей прежнего существования. Только матушка Жожа сможет указать ему верный путь. Мысль эта, словно светлячок, мерцала в смятенном сознании Мане Кина.

Их дом, сумрачный и неприглядный, одиноко стоял на краю голой, лишенной растительности равнины; из-за многолетней засухи давно уже не сохранилось следов от прорытого здесь когда-то отводного канала. В доме жили те, кто остался от прежде многочисленной семьи: Мане Кин, мать, сухонькая, бесплотная как тень старушка, говорившая только о прошлом, о своих мертвецах, о своих странствующих по свету детях, да старший брат Мане Кина Джек. К счастью, этим утром он отправился на Плоскогорье помочь батраку, обрабатывающему неполивные земли Северной стороны. Поэтому мать была одна. В глубине души Кин порадовался отсутствию брата.

Видя, что мать отдает предпочтение Мане Кину, Джек даже не пытался скрыть свое неудовольствие. С годами это могло привести к тому, что Кин сделается главой семьи, отчего самолюбие старшего брата, разумеется, страдало. И пока Мане Кин постепенно утверждался в роли хранителя семейного очага, Джек, считавший это несправедливым по отношению к себе, хотя и признавал младшего брата более толковым и сведущим в сельском хозяйстве, проявлял ко всему полнейшее равнодушие, всячески подчеркивая, что не принимает всерьез существующего положения вещей. Он пренебрегал своими обязанностями и в свободное время нанимался к другим землевладельцам на поденную работу, а полученные гроши бережно откладывал на черный день. Если на семейном совете, где решались не терпящие отлагательства дела, интересовались мнением Джека, он лишь упрямо покачивал головой и пожимал плечами, словно не имел никакого отношения к обсуждаемым проблемам, а потом вдруг поднимался и уходил. Любой, даже самый пустяковый вопрос, о котором заходила речь в присутствии брата, казался Мане Кину сложным и неприятным.

Матушка Жожа сидела на пороге дома. Рядом с ней стояло легкое парусиновое кресло, на том же месте, где в прежние времена ставил его отец, когда на закате приходил отдохнуть в тени после дневных трудов. В такие минуты нья Жожа неизменно усаживалась на пороге, а муж — в парусиновое кресло, и они вполголоса вели неторопливую беседу, прерывавшуюся долгими паузами. Отец умер десять лет назад, но каждый день в один и тот же час мать ставила кресло на то же место, чтобы продолжить нескончаемый разговор.

В тот же день ньо Жоан Жоана прибыл в Долину Гусей. Он обосновался на хуторе, перешедшем к нему от бедняги Алваро за долги. Усадьба бывшего владельца представляла собой неказистый на вид, неоштукатуренный дом; в единственной его комнате, разделенной вместо перегородок циновками, пол был земляной. Девушки, приехавшие с ростовщиком из Порто-Ново

[8]

, привезли ему одеяла и раскладушку. Сам он захватил продукты, уложенные в холщовый мешок, — початки кукурузы, кусок сала, галеты, купленные на Сан-Висенте. Об остальном предстояло позаботиться жене арендатора.

Ньо Жоана говорил вкрадчиво, тихим голосом, манеры его отличались мягкостью, пышные усы свисали вниз, удлиняя и без того вытянутую физиономию. Взгляд тусклых глаз, скрытых нависшими седыми бровями, был настороженным. Ростовщик любил прикинуться несчастным, всеми обиженным человеком. Однако в душе никому не доверял, подозревая всех и каждого. С чем бы к нему ни обращались, во всем ему чудился подвох. Философию его можно было бы выразить так: «В этом мире нужны только деньги».

Известие о приезде Жоан Жоаны распространилось с быстротой молнии. В предвечерний час, когда поденщики и подпаски, стерегущие стада коров, баранов и коз, собрались группами, чтобы отдохнуть и обсудить новости, а неутомимые говоруньи девушки вернулись домой из Порто-Ново, вся Долина Гусей уже знала, что ньо Жоан Жоана водворился на Скалах, в бывших владениях бедняги Алваро.

С появлением ростовщика все помыслы местных жителей заняли деньги. Само имя — Жоан Жоана — звенело как монета, многих лишая сна. Одним новый владелец хутора казался спасителем, посланным самим провидением. Для других, более разумных и осмотрительных, он был мрачным предзнаменованием гибели, дьяволом-искусителем. Но и у тех и у других Жоан Жоана вызывал чувство гнетущего беспокойства. Целых два года в Долине Гусей о ростовщике не было ни слуху ни духу. С тех пор как имение Алваро перешло к нему, он впервые удостоил Скалы своим посещением. Жоан Жоана приехал «поделиться соображениями» с приятелями, по крайней мере, так объяснил он арендатору; на самом же деле ему не терпелось взглянуть на этот клочок заброшенной земли и определить на месте его стоимость. «Боже ты мой (он поминал имя божие ежеминутно), эта сделка принесла мне сплошные убытки. Ума не приложу, как теперь быть», — пробормотал он сквозь зубы, но так, чтобы расслышал Паскоал, арендатор. И, недовольно покачивая головой, бросил на него пронзительный взгляд. Однако Паскоала не так-то просто было обвести вокруг пальца, он знал всегдашнюю манеру ньо Жоан Жоаны прикидываться несчастной овечкой, которую в каждой сделке надувают все, кому не лень. По совести говоря, пройдоха Жоан Жоана так жалобно сетовал на судьбу, что в конце концов некоторые и впрямь начинали верить в его искренность. Но большинство лишь притворялось сочувствующими, не осмеливаясь открыто проявить свое злорадство, — Жоан Жоана был человеком могущественным.

Заложив руки за спину и приняв по обыкновению скорбное и смиренное выражение мученика, Жоан Жоана расхаживал вокруг дома, внимательно разглядывая крепкие, сложенные из огромных камней стены, а следом за ним, ухмыляясь, плелся Паскоал. Ростовщик поминутно приседал на корточки, то ли потому, что был близорук, то ли не доверяя собственным глазам; он долго бродил по участку, осматривал террасы, оросительные и отводные каналы — банановые пальмы нуждались в поливке, кофейные деревья нуждались в поливке, фасоль нуждалась в поливке, — метнул беглый взгляд в сторону источника — надо непременно сходить туда завтра, там тоже поливные земли Алваро, да и растения там, как ему показалось издали, более ухоженные и жизнестойкие.

Еще не рассвело, но на востоке, в стороне канала, отделяющего Санто-Антао от Сан-Висенте, звезды уже стали бледнеть. Канал находился далеко, за горными хребтами. Плоские, точно вырезанные ножом картонные декорации, черные и остроконечные вершины полукругом обступили долину, заслоняя горизонт.

Внизу, на окутанной предутренней мглой земле, около лачуги, прилепившейся у обочины дороги на крохотном участке, оглушительно верещали сверчки и цикады. В скудно обставленной полутемной комнате, где, кроме четырех стен, сложенных из камней и обмазанных глиной, почти ничего не было, Эсколастика собиралась в дорогу; она стремительно двигалась по комнате, нагибалась, становясь на мгновение невидимой с улицы, приносила какую-то снедь, открывала и закрывала ящик стола, укладывала в корзины продукты; все спорилось у нее в руках, движения ее были исполнены уверенности, какая присуща лишь тому, кто хорошо знает, где лежит каждая вещь. Самодельная стеариновая свеча, воткнутая в щель у окошка, отбрасывала тусклый красноватый свет. Пламя чадило, с трудом удерживаясь на кончике фитиля.

Чтобы пораньше встать, Эсколастика легла сразу же после ужина, как говорится, с курами, оставив половину дел на утро. Душа у нее в тот вечер ни к чему не лежала, после разговора с Мане Кином пропала всякая охота заниматься хозяйством. Однако время шло, а она все ворочалась под одеялом, и образ возлюбленного неотступно маячил у нее перед глазами, как она ни стремилась отогнать его, как ни прятала лицо в подушку, и только глубокой ночью сон наконец сморил ее. Если бы мать с громким криком не растолкала Эсколастику на рассвете, она бы еще, по всей вероятности, спала. И вот уже большая плетеная корзина доверху наполнена зеленой фасолью и плодами манго, нежными, желтовато-зелеными и красными с волокнистой приторно-сладкой мякотью.

Сделав ложбинку между плодами манго, она положила туда кожаный мешок с двенадцатью сырами из козьего молока и прикрыла его банановыми листьями. Потом, чтобы защитить содержимое корзины от резких ветров по дороге в Порто-Ново, закрыла корзину лыком клещевины, продев концы в дырки по краям. В корзинке поменьше лежало две дюжины яиц, несколько круглых пепельно-серых кусков домашнего мыла и пачка мягких, величиной с сигару свечей тоже собственного изготовления.

Стоя на пороге дома и опершись о косяк, нья Тотона разглядывала небо. Тощая, в длинной, волочащейся по полу юбке и широченной кофте из грубой холстины, ниспадающей с плеч, словно потрепанное знамя, она беспрерывно сосала мундштук деревянной обгрызанной трубки, шумно втягивая губами воздух, точно козленок, сосущий материнское вымя.

В Порто-Ново, столице Санто-Антао, нет гор. Ветер гуляет там на просторе, плоская равнина моря покрыта барашками. Это целый мир воды, синева без конца и края, которая вздымается к небу, а временами исчезает, словно погружаясь в пучину. Впереди, в серовато-лиловой дымке, — остров Сан-Висенте, а дальше — один горизонт. Когда на канале штиль, море плавно скользит то к югу, то к северу, в зависимости от прилива или отлива, — так ветер гонит волны реки вспять к истоку и обратно к устью.

Стволы растущих на берегу деревьев искривлены в драматической борьбе со стихией, из поколения в поколение передается эта цепкость, знаменующая сопротивление невзгодам, упрямое непокорство. Пахнет устрицами, их доставляют с покрытых галькой и темным песком побережий. Пахнет уличной пылью и навозом. Пахнет водкой и патокой, съестным и кожей. Пахнет морским прибоем, запах которого доносит реющий над домами ветер. В Плоской Долине имеется канализация, общественный водоем, куда приводят поить лошадей и ослов, прекрасный огород в Пейшиньо и буйно разросшийся дикий сад около пляжа.

Говорят, что Порто-Ново — город будущего. Идущая параллельно берегу дорога рассекает его пополам, она же считается главной улицей. В небольшой гавани, расположенной прямо в открытом море, всегда покачиваются на волнах одна или две фелюги, пришедшие с Сан-Висенте. Торговля в Порто-Ново процветает. Каких только товаров не встретишь в его магазинах! Есть здесь и пестрые ткани, и яркие косынки, и бакалея, и скобяные изделия, и зеркала, и дешевые побрякушки, и разнообразная керамика с острова Боа-Виста, и домашняя утварь, и кастрюли, и железные котлы на трех ножках — словом, все, что душе угодно. Клиентура у лавочников обширная, к ним съезжается почти треть всего населения Санто-Антао. Крестьяне расписываются в толстых книгах и забирают товары в кредит, становясь жертвами заимодавцев, кредиторов, долгов и астрономических процентов. Поставщики прохладительных напитков для моряков из Порто-Гранде, торговцы с сан-висентского рынка приобретают у них по дешевке фрукты, кур, овощи, яйца. Повсюду кишат спекулянты и контрабандисты, продающие водку из-под полы. Часов в двенадцать или в час пополудни на дороге появляется толпа деревенских жителей — мужчин и женщин — в сопровождении нагруженных ослов и дорога сразу превращается в шумную многоголосую ярмарку, где торгуют скотом, фруктами, рыбой, дровами. Ненасытный Сан-Висенте все пожирает. Фелюги парами снимаются с якоря. Их белые, низко накрененные паруса разбросаны по всему каналу. По вечерам жизнь в Порто-Ново замирает.

Жокинья остановился в пансионе Марии Ле, одноэтажном домике с двумя комнатами и общей столовой для приезжих. На гостеприимство Марии Ле никогда нельзя было рассчитывать. Она частенько выпроваживала жильцов, захлопывая у них перед носом дверь, потому что ей куда больше нравилось торговать поросятами и курами, чем прислуживать постояльцам, готовить им еду и стлать постели. Это была женщина со странностями. Резкая и нетерпеливая, она с удивительной легкостью становилась вдруг воплощением вежливости.

Хозяйка наотрез отказалась поместить в пансионе Мане Кина. Хотя пока обе комнаты пустовали, но часа в три она ожидала племянника кумы с Сан-Висенте. Бразилец ничего бы не имел против, если бы крестник ночевал в его комнате, но Мария Ле и слышать об этом не хотела. Комнатушки у нее в доме тесные, жара в них стоит нестерпимая. Поэтому она никак не может допустить, чтобы двое постояльцев разместились в одной комнате, пусть уж ее извинят. Таким образом эта женщина проявляла свою любезность. Мане Кин успокоил крестного: у него найдется где переночевать. Всякий раз, когда он задерживается в Порто-Ново, он неизменно останавливается у своего приятеля Мариано. Жокинья прилег на жесткой, скрипучей кровати с набитым кукурузной соломой матрацем. Его мучил голод, но еще больше усталость после долгого пути. Мане Кин поставил у окна саквояж крестного и маленький самодельный ящик с обмотанной тряпкой проволочной ручкой, заменявший ему чемодан. Окно было забрано железной решеткой из курятника, чтобы постояльцы не боялись оставлять его открытым, — так удавалось и помещение проветрить, и воровства избежать. Недавно побеленные стены и потолок радовали глаз чистотой. Вытирая фартуком руки, Мария Ле появилась в дверях.

Завтрак оказался несытным, и они скоро проголодались. На обед не было ни жаркого, ни пирожков, ни каких-либо разносолов. Одна кашупа, но зато в изобилии и приправленная всем необходимым. Мария Ле налила им сначала жирного, наваристого бульона, зачерпнув с самого верха. Потом осторожно, чтобы не расплескать, водрузила на середину стола котел, полный с краями дымящейся, вкусно пахнущей кашупы.

— Пахнет как полагается, — похвалил Жокинья. — Приготовлено точно по моему рецепту, нья Мария Ле в этом деле разбирается. О такой кашупе можно только мечтать. На чистом бульоне. Я не люблю, когда кашупу готовят в двух кастрюлях — сначала бульон, а потом отдельно картофель и овощи. По-моему, ее нужно варить в одном котле. Это все равно что семья — все должны быть вместе, и Андре об этом говорил. Прав я, нья Мария Лe? Молодым следует спать в одной постели.

— Разумеется, правы, ньо Жокинья, — ответила Мария Ле, довольно усмехаясь и вытирая руки передником. — Только те держатся особняком, у кого гонору много. То же самое и в еде. Ее подают отдельно, на разных тарелках, чтобы создать впечатление, будто это другие кушанья, можно подумать, мы едим глазами, а не ртом. А по-моему, это пустой обман.

Хотя тарелка была очень глубокой, хозяйка налила ее вровень с краями. Жокинья съел несколько ложек, а потом добавил гущи — кусок свинины, ломтики сладкого картофеля и маниоки, цветную капусту, недозрелый банан, ломтик полуразварившейся тыквы. Склонившись над котлом, он долго и внимательно разглядывал его содержимое, пока не выловил кусок сала. Наполненная доверху тарелка дымилась, издавая такой аппетитный запах, что стенки желудка растягивались сами собой.

— Следуй моему примеру, дружок. Мы бог знает сколько провозимся, если будем разводить церемонии. Кашупа — еда повседневная, это тебе не блюдо на званом обеде.

Мане Кин захлопнул за собой дверь. На дворе стояла непроглядная темень, от ветра вихрем вздымалась пыль. На черном, как сажа, небе не было ни одной звезды. Море глухо ворчало, словно водопад на бурной реке.

Мимо прошли трое парней с карманным фонариком. Луч света на мгновение разорвал тьму, но, по мере того как парни удалялись, тени становились все гуще, пока мрак снова не затопил все вокруг. Мане Кин последовал за парнями; они окружили двух девушек, шедших навстречу, и, когда Кин обгонял их, свет фонарика ударил ему в глаза. Один из парней спросил у девушек: «Где сегодня танцуют?» Другой крикнул, обращаясь к темному силуэту обогнавшего их прохожего: «Добрый вечер!» Мане Кин не ответил. Он завернул за угол, прошел немного вперед, потом свернул вправо и зашагал по улочке, спускающейся к обширному пустырю у берега моря. Вдруг у него над ухом раздался истошный крик: «Это он! Держите его!» — и сухопарый человек с длинными ногами и тощей, вытянутой вперед шеей проскользнул мимо, задыхаясь от быстрого бега. Следом за ним промчались еще двое — то ли его сообщники, то ли преследователи. Шаги их гулко и тяжело отдавались по мостовой, словно колотили трамбовкой. Мане Кин прижался к стене дома, прислушался. Люди исчезли в ночной мгле, шорох шагов смешался с плеском волн и замер в отдалении. Наступила тишина. Слышно было, как волны обрушиваются на каменистый берег. Внезапно вновь раздались чьи-то шаги. Трое мужчин бежали по улочке. У первого в руках был фонарик. Мане Кин ощупью добрался до двери и, ухватившись за косяк, съежился. Ветер взметнул вихрь пыли и умчался.

— Он сюда побежал! — воскликнул все тот же голос, и человек с фонариком остановился перед Кином.

— Ты кто такой? — гаркнул он, направив луч света прямо в лицо Кину. Тем временем подоспели остальные. Ослепленный ярким светом, ничего не различая вокруг, Мане Кин решил бежать. Все куда-то бегут этой ночью, почему бы и ему не броситься наутек? Им овладел панический ужас, он не понимал, что происходит. Мане Кин сделал неосторожное движение, и это выдало его намерение. С этого мгновения и началось для него неожиданное и необычайное приключение.

— Держи его, Тиофе! — приказал человек с фонариком, взволнованно, словно провинциальный любитель, исполняющий роль полицейского. Должно быть, он был главный. Чья-то рука судорожно схватила Мане Кина за правый локоть. Рука дрожала, но стискивала локоть с чрезмерным рвением. Блюстители порядка запыхались и с трудом переводили дух. Третий полицейский подбежал с другой стороны и вцепился в левую руку Кина.

Мариано задул свечу и лег.

— Ты не спишь? — спросил он Мане Кина. Любопытство и зависть не давали ему покоя.

Мане Кина одолевал сон. Здесь, в Порто-Ново, все ложились поздно, словно ночь была создана не для того, чтобы мирно спать в кровати.

— Нет, — ответил он коротко, едва слышно. Ему казалось, что мешки чуть колышутся под ним.

— Итак, значит, ты едешь в Бразилию? Значит, ньо Жокинья все-таки увозит тебя? Изумительная страна… Наверно, тебе самому не верится, что ты едешь?

Лежавшие на тумбочке у изголовья кровати ручные часы показывали десять. Жокинья зевнул, отложил в сторону книгу — «Паломничество» Фернана Мендеса Пинто, которую дал ему почитать приятель с Сан-Висенте, задул свечу и остался лежать в темноте с открытыми глазами. «Я верю всему, что рассказывает этот путешественник. Более того, я верю и тому, о чем он забыл рассказать. Невозможно все запомнить…» Жокинья улегся поудобней и почувствовал, что погружается в сон. Перед ним словно разверзся бездонный колодец, очертания которого постепенно расплывались, пока не исчезли совсем. Скупые строки книги не в состоянии воспроизвести духовный мир человека. История нашей жизни, нами описанная, — это всего лишь бледное отражение действительности, жалкие горстки земли, собранные второпях по краям колодца. У каждого было свое кораблекрушение, но никто поэтому не собирается вычерпывать море, чтобы ощутить под ногами твердую почву. Жокинья какое-то время барахтался в безбрежном море воспоминаний, пока совершенно не выбился из сил и не задремал.

Спал он крепко. На рассвете кто-то тихонько отворил дверь в его комнату. Стараясь не шуметь, придвинул кресло и уселся около кровати. Жокинья обрадовался случаю поболтать. Любитель почесать языком (выражение это он позаимствовал у бразильцев), крестный Мане Кина мог разглагольствовать без передышки несколько часов кряду. Так, по крайней мере, было однажды на митинге в Манаусе — пришлось стаскивать его с трибуны, чтобы дать возможность выступить другим ораторам.

Увидев перед собой расположившегося в кресле нежданного гостя, он приподнялся на постели и сел, скрестив ноги. Так он и сидел, сгорбившись и обхватив колени руками. Несмотря на то что в комнате все еще царил полумрак, Жокинья узнал ньо Лоуренсиньо. Гость первым нарушил молчание.

— Добрый день, — вежливо поздоровался он.

— Привет! — непринужденно ответил Жокинья. — Храни вас господь. Что новенького, дружище?