Снег сошел ныне на удивление рано, до прилета шумных грачиных стай, и умеренное тепло, какое-то духмяное и сладковатое, потекло шелестящим валом от распускающихся почек, от ожившей хвои и от реки, еще не успевшей влиться в берега, но уже по-летнему утихомиренной и благостной. Сочно-тягучий южный ветер, с озорными порывами, шумно кучерявил упругие макушки пихт, острыми пиками устремившихся вверх, не шибко клонил длиннющие космы берез, заплетал их и вновь расплетал в ночь, когда ветер тишал, балуясь походя беззлобно в ранее всех зазеленевших вербах, гнал веселую мелочь серебристой ряби по Бересени, чуть-чуть обнажая в суетливой волне по-щучьи зубастые шиверки и мягко, как-то по-матерински, лаская гладкие скалы прижимов, уже до парения пригретые солнцем, словно прося прощения за тот неистовый вал, который еще совсем недавно беспощадно сотрясал утесы. А там, где еще совсем недавно неукротимо несся разлив, облизывая низины, унося мусор, осевший за год, ярко и вызывающе вспыхнули малахитом луга, кислица и дикий лук, на диво селян, вымахали в рост журавля, приманивая не только птиц и травоядных, но и людей. Вкрапились в луга цветастые бабьи косынки, зеленое безмолвие принимало в волнистую шелесть протяжные песни и ликующие шумы детей…

Зазывно и ярко выруливала на этот раз весна к своей середке. Еще не совсем отпали бело-розовые лепестки подснежников, а по косогорам, в таежной тени, долгое время томимые под рыхлыми и ноздрастыми сугробами последнего снега, по мокретным хлюпающим закраинам, уже яркими кацельками вылуплялись на свет божий анютины глазки. И сразу же их облепляли первые розово-желтые мотыльки, стараясь поспеть до ночи, до прохлады, глотнуть хоть один раз в жизни сладковатого нектара, отложить потомство в личинках и умереть…

Все вокруг скоротечно меняло свой облик. Погибшая прошлогодняя листва и то источала дурманный дух. А в чаще воздух был непродыхаемо-светлым и хмельным, возбуждал все живое. О таком плодово-медовом времени люди говорят с придыхом и волнением: «Любится земля!.. Щепка на щепку лезет!.. И все на подвиги толкает!..»

И природа от такой похвальбы ликовала и нежилась еще больше, выманивая для игр всякую земную тварь. Уж подлетели из дальних краев большие и малые птахи и, не передохнув с дороги, взялись спешно подправлять старые гнезда и ладить новые, захлебываясь в любовном экстазе. Где-то в дремучей чаще, за непролазными урманами, вышел из зеленого лога на гриву огромный сохатый, выбил яростно передними ногами яму в щебенистом склоне, задрал вздрагивающую верхнюю губу и громогласно затрубил, зазывая соперника меряться силой. Медведь с большим трудом и мучениями оправился, распростался после долгой зимней спячки, обчесался об старую корявую сосну, оставив клочья бурой и слежалой шерсти на вековой коре, и прямиком направился через колок на поднявшиеся в поле колхозные овсы, полакомиться нежной озимой порослью, поваляться на солнце, фырча и поуркивая от удовольствия.

Отголоски этих щебечущих, ревущих, рычащих и поющих звуков эхом разносятся над речными долинами, путаются в древних скалах Урала, сливаются с затихающими раскатистыми шумами порогов, достигая Айгир-завода, день и ночь смолившего голубое полуженое до гладости серебристой вуалью небо и все в округе на несколько верст за Бересеньку рыжими вонючими дымами из высоченных кирпичных труб, стоящих над местностью безликими монументами, с черными, рыгающими трубно жерлами. Тень от них падает на утес Айгир-Камня, медленно сползает по гладким прожилисто-розоватым скалам вослед за светилом, слепяще нависшим над ущельем, над притихшей и поредевшей за последние годы деревней, над тайгой, медленно оживавшей после жестоких зимних стуж и яростных метелей…

С утра уж потихоньку перевалило солнышко хребтину, мохнатую, как волчий загривок, и заиграло по реке искорками. Петр Семенович, проводив женщин, вернулся на хозяйство, которое стояло еще крепко, не в пример соседям с уличного порядка. Ворчливо упомянул зятя, оглядывая подсевший пристрой, за то, что Алексей пожалел цемента под фундамент, и тот не устоял под срубом. Потом он затопил баню для внука. «Уж я тебя, Сашок, ноне так попарю, что до конца службы помнить будешь! — обещал он мысленно. — Хоть и баламут, но все в нем наше, березинское!.. Крепче нашего рода во всей округе не сыщешь по банному делу. Да что там?! Сам Назаров вылетел с полка, как птичка. А в армии разве баня? Так себе… Помывка с тазика! — Петр Семенович, шуруя в топке кочергой, вспомнил свой первый санпропускник в Свердловской переформировке, когда снаряжались да ждали с нетерпением отправки на фронт, усмехнулся: — Вода под кранами замерзала!»

Труба на крыше бани выдохнула из нутра каменки столб смолянистого дыма, сразу растаявшего в вышине неба. Петр Семенович крякнул удовлетворенно, покуривая, вышел за ворота. Трифонов, уже вернувшийся с завода, пилил «Дружбой» выловленные из реки бревна, пока не хватились их запанники, подбиравшие выносы в самую полую воду. Треск расшатанного старостью движка настырно лез в уши, надрываясь в насквозь промокшей древесине. Жена Марфа, обсыпанная с ног до головы тяжелыми опилками, источавшими запахи сырости и подгнившей коры, придерживала коротыши длинной вагой, одним концом заряженной под огромный валун.

— Выпить бы! — прошептал Петр Семенович, сгорая от нахлынувшей внезапно скуки и безделья, глядя на то, как постепенно горячие языки мари лижут боковину утеса. — Да где взять? В поселковом магазине шаром покати… Один уксус. А все к коммунизму идем. Долго больно. К Матвею лучше не суйся. Аннушка даст от ворот поворот.

Петр Семенович разнюхал, что на проводы племянника Алексей добыл где-то ящик портвейна и четверть спирта, но Катерина так припрятала выпивку, что семи собаками не сыщешь. На что уж у Петра Семеновича на это дело было особое чутье. «В мать пошла! — дивился Петр Семенович. — Та, бывало, запрячет — не найдешь, хоть миноискатель бери. Но куда же она ее дела?! — вертелась назойливая мысль, заслоняя все другие, свербившая уже с неделю и не дававшая работать по хозяйству. — Приедет или не приедет Колька? — с трудом заставил он себя думать о другом, пожалуй, более важном, задевавшем сердце и душу с того дня, как вернулся с фронта. — Зойка не хочет… Если бы хотела, так давно бы заарканила. А как все провернуть?!» Опасно затянувшаяся холостяцкая жизнь сына раздражала. И тоску как рукой сняло, беспокойство о судьбе этих двух людей, самых дорогих и близких. Тут же припомнились похороны старшего сына; Зоя, повисшая у Николая на руке, и тогда сердце ворохнулось надеждой, но не суждено. Жизнь, как ни верти, а течет своим берегом. Петр Семенович сморщился. Нежданная слезинка скатилась по морщинистой щеке, запутавшись в заиндевелой щетине. Растопить тоску-печаль чем-нибудь горячительным захотелось еще больше. Раньше хоть самогон курили да бражку ставили, а теперь строго. Срок можно схватить приличный. Вот и подзабросили аппараты. А на торговлю надежды никакой. Хоть вой, а все тоще… С такими думами старик качнулся было на бережок к Трифонову, но тут же передумал, по опыту зная, как взовьется его баба. Он растерянно огляделся. «Вот незадача?! Жизня перевернулась. Выпить даже нечего и негде. Погано все! — подумал он озлобленно, костеря на чем свет стоит власти и главного правителя, стоявшего у руля, нахмурившего крупные черные брови. — Право — броненосец!»

Петр Семенович повздыхал, хотел уж вернуться домой да попить чайку из самовара вприглядку и снова произвести капитальную ревизию самых укромных уголков большого дома, где могла бы скрываться священная влага, но тут же приметил, как из калитки Ветровых вышли Матвей Егорович и Анна.

В третьей декаде апреля секретарь по промышленности Междуреченского обкома партии Николай Петрович Березин получил сообщение от отца о том, что его любимый племяш, старший сын Зои Березиной Сашка, призывается на службу в Советскую Армию сразу же после майских праздников. Телеграмма застала Березина в вестибюле обкомовской гостиницы, где он проживал на правах холостяка уже третий год в двухместном номере, не желая переезжать в предоставленную ему квартиру только из-за того, что самому придется обихаживать жилище. А тут все услуги и свобода.

У парадного подъезда гостиницы его поджидала персональная черная «Волга», положенная по номенклатуре обкомовского работника высшего ранга. В кармане бежевого пиджака лежала командировка в Ленинград и заветная разнарядка на получение первых для области полдюжины мощных тракторов «Кировец». Николай Петрович мог бы не ехать на завод, а послать нужных толкачей-снабженцев, но он знал, как они относятся к делу. Могут им подсунуть по пьяни бракованные машины. Да и самому хотелось подобрать весь навесной инструмент. Машины Березин хотел прямым ходом отправить в Темирязевский лесной комплекс. Хотя сам Мажитов, первый секретарь, прямого одобрения не дал. «Все уравновесится. А после драки кулаками не машут!» — думал он, но его мысли оборвала администратор гостиницы, изящно выбегая из-за солидного полированного барьера, преграждая путь Березину.

— Вам срочная телеграмма, Николай Петрович.

Красивая женщина, избалованная вниманием высоких постояльцев, крашенная в модный ныне у дам бальзаковского возраста пепельный цвет, стрельнула глазами. Она давно положила глаз на влиятельного и красивого мужчину да еще холостого, что бывает редкостью среди обкомовских персон.

— Спасибо! — сухо ответил Березин, быстро пробежав телеграфные строчки, как всегда, с ошибками. «Де-ла-а-а! — мысленно протянул он. — Когда это Сашка успел вырасти?! Хотя…»

Над головами торжественно плыла розово-белая тучка, плавно гонимая на север южным ветром, туда, где синел дикий отрог Лосиного урочища, утыканный остроконечными пиками пихт, изрезанный узкими каменистыми ущельями с торчавшими башенными серыми останцами. Солнце, вставшее уже вполдуба, нежно струило над прибрежными ноздрастыми валунами языкастое марево, пригревало бабьи спины и споро слизывало апрельскую жгучую росу.

— Ну, подружки, пора правиться к дому. А то батя зашумит да еще в поиски ударится, — проговорила с придыхом Катерина Ястребова, потирая тыльной стороной ладони натруженную наклонкой над лугами спину, тяжело плюхаясь раздобревшим задом на травку рядом со своей корзиной, полной темных сморчков с куполообразными морщинистыми шляпками. Правда, на дне еще лежало семь пучков дикого лука и щавеля.

— Ты не лишка нагрузилась, девка!? — озабоченно спросила ее Зоя, присаживаясь рядышком, старательно подбирая под себя подол черной юбки, скрывающей пышные женские прелести. — А то давай мне отсыплем…

— Сой-де-еет! Больно ты седни добрая, Зойка!

Та молча отвернулась, пряча полыхающий жаром лик и не сходившую с него какую-то порочную улыбку, будоражившую ее с самого утра.

С января тысяча девятьсот шестьдесят шестого года, теплого на Урале и необычно вьюжного, Темирязевский леспромхоз вновь взбудоражился, как перед бурей. По самому управлению, по таежным поселкам и по дальним разработкам лесных угодий поползли тревожащие людей слухи о том, что вскорости надвигается новая волна переделов и перестроек на производстве с массовыми сокращениями многих служб и рабочей силы. Только-только подзабыли с трудом пережитые хрущевские новшества в лесном деле и избежали значительного сокращения штатов, вызванного бездумными укрупнениями, как вновь на носу, словно прыщ, оказалась новая экономическая реформа, разработанная сентябрьским пленумом и утвержденная на двадцать третьем съезде Коммунистической партии Советского Союза. Газеты в те дни захлебывались от восторга и ненужной трескотни, открыто подхалимничая властям, думая, что простой работяга, имевший за спиной три класса и четыре коридора, прямиком и добровольно пойдет по этому пути. Но народ на делянах только крутил пальцем у виска и матерился направо и налево, считая отощавшую копейку в дырявом кармане: «Наше руководство высшую мазу держит! Ему че?! Не слиняет, а вот мы!.. Благом для людей прикрываются!»

На самом деле, кроме бестолковой суматохи, ломавшей старые устои, да шума вокруг этого дела, эти мероприятия ничего нового и хорошего в лесное производство не приносили. Те же хрущевские лозунги, подкорректированные и облизанные политуправлением под Брежнева, уж очень убедительно призывающие к объединению и укрупнению хозяйств, даже явно убыточных, в ущерб экономике предприятия, куда вливались основные средства и исчезали, как в бездонной бочке. И снова, как во все времена, Главлеспром выбрал для опыта Темирязевский леспромхоз, давно уж избранный в стране флагманом, хорошо оснащавшийся техникой, с удачным подбором кадров, разработками передовой лесодобычи и лесопереработки на научной основе. От новшеств отбою не было. В Темирязевском, как грачи по посеву, паслись ученые всевозможных институтов. Они успешно кропили диссертации, склевывая поверх лежащие зернышки, а в земле было пусто. Николай Петрович Березин, руководивший тогда комплексом, помимо своей воли понесся по волнам славы, стал приверженцем небывалой заварухи. Слухи сочились, как вода в болотистом истоке: будто бы Березин метит на вторую золотую медаль, поэтому и несется сломя голову, закусив удила, не ведая, что его ждет впереди.

Противников создания комплекса было много, а среди них вновь избранный первым секретарем райкома партии Назаров Анвар Галимзянович.

— Смотри, Коля! — предупреждал он Березина. — Мы уже страдали однажды от всех партийных и промышленных передвижек. Ты подумай! С людьми посоветуйся…

А люди в то время позванивали хоть и тихо, но ядовито и остро:

Неистово куржавится по Уральским горам лютый мороз. Распадки и ущелья завалило по горло снегами. Кругом жуткая непролазь. Подровняло и укрыло летники белым покрывалом, зализав каменные лобины скал, перечертив их угрюмые в это время года морды леденисто-сине-белыми прожилками льда. Тайга будто вымерла. В сонной измороси купаются ельники, сохраненные на семенники. Изредка нарушит безмолвие зверь да пролетит над вершинами деревьев зазимовавшая в этих суровых местах птица, рассекая натянутый, как струна, стылый воздух, звеневший и спиравший дыхание.

Но только на беглый взгляд тайга кажется пустынной. Жизнь в ней колготится. И люди нарушают ее покой. Там, где еще стеной стоят леса, в самом истоке Каменки, неистовым и неумолимым валом катятся лесозаготовки. Рушатся столетние лесины на землю со стоном, вздымая вихри снежной пыли, подминая под себя юный подрост, взошедший из семян дерева-матки и не достигший зрелости. По-звериному ярится и рокочет мотопила, безжалостно вгрызаясь в застывшую на морозе древесину, и путанно тонкий аромат смолы вяжется из бело-желтого спила, венком из опилок обсеявшего еще слабо дышавший пень, опиравшийся на могучие корни, уходящие глубоко-глубоко в матушку-землю. И не встанет в этом месте больше дерево, и не будет косматить его крону ветер и порошить на макушку снежную крошу. Может быть, через много-много лет поднимется рядышком таежный великан, но уже во времена других поколений. А пока прореха в стене тайги. А к весне, когда первые солнечные лучи коснутся снежных пластов, затеплится мартовская канитель, возвращая из спячки все живое, и потечет от живых еще корней белая древесная кровь, боль вернется, и всплакнет горючей янтарной слезой обезглавленный пень, в последний раз переживая страшную рану, навевая на человека печаль!.. Вот отчего не любят лесорубы посещать вырубки. Надолго в сердце вклинивается потеря, коснувшаяся души ранней весной… Грусть непогодит сердце! И все проходит с первыми заморозками, с первым сокостоянием, душа приходит в состояние успокоенности, заботы. Руки тянутся к топору и летят щепки, скашивая ту грусть-печаль стальным острием. И так испокон веков!..

Дмитрий Боровой, растроганный весенним душевным разрывом, медленно поднимался на главный хребет, чтобы окинуть взглядом долину, трогая ласково руками столы пней, подогретых солнцем, говорил с трогательной ноткой:

— Вы уж простите меня, дорогие!.. Не по своей воле, а вина на мне!

Он кланялся почти каждому пню, пока не вышел на курумник, забитый еще снегом. Хребет встретил его южным ветром. Дмитрий наглухо запахнул телогрейку, огляделся. Раздетая им же земля в долинных склонах выглядела как после побоища. Начисто исчезли совсем недавно бушевавшие тут боры. Пни, пни!.. Исковерканная тяжелыми траками земля, смешанная с бурым снегом, парила, как будто после огня. Штыками торчали обрубы в завалах мусора и хвойных лап, побуревших, словно проржавевших от первого тепла. «И всего-то делов! — пришла горькая мысль, стиснувшая грудь обручем потери. — А что сделаешь?! Без леса — нет жизни… Но надо бы поумнее! А главные умы там, наверху. Они не видят всего этого безобразия. Они ходят по паркету!..»

В замороженном иссиня-черном небе, по далекому, рваному горизонту, там, где дико оскалились горы Кара-тау, уползающие горбом динозавра к поднебесью Тянь-Шаня, медленно плыло к закату большое желтое солнце, купаясь в обрамлении радужных сфер, выжатых из космоса чудовищным холодом. Хорошо, что нынче степь забелела глубокими снегами еще по осени, по теплой мокроте, а то бы повымерзали целинные озимые и фруктовые сады, любовно разведенные вокруг голого Марьинского директором целинного совхоза Брянцевым Сергеем Осиповичем в местах страшных карьеров. Засыпали навечно косточки усопших и убиенных тут каторжан почитай года три-четыре десятками бульдозеров породой из отвалов, вынутой из чрева вручную и поднятой на гора тачечками. «Господи! — крестились пришлые целинники, глядя и не веря. — Это сколь же пота и крови тут пролито?! А слез и горя?!»

С середины октября ветры, дующие все время с запада, после обильных дождей, что бывает редко, принесли небывалые снегопады, в неделю укрывшие желтые пески Маюнкума, годами пересыхающие в суховеях от безводья. Сарысу после осеннего разлива не успела войти в берега и зазвенела низменной наледью за одну ночь, успокоив до тиши Синегорские пороги. Внезапные сорокаградусные морозы прошили льдом реку до дна, взрывая ее многометровыми фонтанами, расширяя ледовые поля, подтопляя тугаи, разросшиеся неимоверно по обоим берегам с того дня, как только в Марьинское пришел газ и рубить хворост на топку перестали.

Василий Барыкин, постаревший и погрузневший, вернулся домой с железнодорожного перегона промерзший до костей и усталый до предела, когда опаленное солнце, лизнув ширь степи малиновым языком, поспешно нырнуло в сирень заката, облитого по краям оранжевым леденистым пламенем. Весь прошедший день на лютом морозном ветру они с бригадой путейцев меняли рельсы, лопнувшие не то от старого заводского брака, не то от холода, сковавшего все в округе до звона.

Жена, заслышав под окнами, затянутыми паутиной измороси, тяжелые и размеренные шаги мужа, встретила его у порога с тихим укором:

— У-у-у, батюшки!.. Заледенел-то весь!.. Поди, и людей поморозил. Скидай все быстрее!.. Да к печке… Давай, помогу…

Мария Марьина вернулась в Марьинское ближе к весне, когда вот-вот наступили оттепельские деньки, вместе с Паляевым Петром и сыном, вытащенным каким-то чудом с нар Хорогского СИЗО, где он томился под следствием с июля прошлого года за контрабанду наркотиков. Может быть, следователи не накопали достаточных улик и доказательств его виновности, а может быть, лохматая рука Паляя запросто выудила его из камеры. Приехали они на белой «Волге» с ташкентскими номерами в полночь, когда село уже заснуло под неожиданную февральскую капель, журчавшую с крыш совсем по-весеннему. Тепло, дохнувшее с юга, разом поглотило и слизнуло морозную изморось, и зашевелились по степи снежные пласты, ухая со склонов гор легкими лавинками. Люди удивлялись: «Раненько тепло грянуло! Как бы морозы в мае по голу не вернулись?!» И спешно окучивали яблоньки и груши в садах снегом…

Мария, с бьющимся от волнения сердцем, открыла дверь в нахолодавшую избу, пахнущую нежилым духом, мышами и сыростью, присела на холодный диванчик и, тяжело вздохнув, расплакалась. Родимое гнездо! Тут вся жизнь, а придется все кинуть!.. Могилку отца, эти стены и память, глубоко засевшую в сердце. Она только сейчас поняла, как тут все дорого. «Господи! — прошептала она. — Помоги мне осилить все!»

Петр Паляев, погрузневший и вальяжный, все еще в лоске, как подобает настоящему законнику, вершившему большие тайные и явные дела в воровском мире на широкую ногу, тихо заговорил, понимая состояние своей сожительницы:

— Ты, Маша, больно-то тут не рассиживайся. До света надо слинять… Собирай барахло… А я пока навещу мента, да и к Барыкину надо заглянуть. Много узлов не вяжи… Все у нас будет внове. С домом и могилкой позже решим.

С низов поддувал по Бересени влажный ветер, упрямо клоня к непросыхающей земле кроны прибрежных березовых колков, вздымал на витой стремнине реки белогривые волны, схожие с лебединой стаей, а в небе, сокрытом от глаз низкой облачностью, изредка вырисовывалось низкое осеннее солнце, скакавшее меж клочкастых разрывов туч рыжегривым конем. На хребтинах, где ветер был особенно силен и пронзителен, мгла упиралась мокретью в завывающие расщелины, сочилась к останцам сквозь низкорослые, извитые высокогорьем, замшелые березняки и ельники, обросшие нитяными бородами древних лишайников, уже тронутые первым дыханием надвигающихся холодов, украшенные серебристой холодной росой.

На Лонгин день, как и каждую осень, испокон веку, по давней традиции бабы вышли полоскать белье в реке, на глыбистых камнях, пропускающих жгуче-холоднющую воду, чтобы очиститься от сглаза, а больше посудачить о деревенских новостях. Грея покрасневшие, как у гусыни, руки в юбке меж колен, Марфа злорадно подсмеивалась над давней своей соперницей Марией Зыковой, пытавшейся когда-то еще в девках отбить громилу Трифонова, а ныне в который уж раз выскочившей замуж за косматого бича, приблудившегося после химии на Малиновке на подворье, подправленное предыдущим мужем Марии, работящим мужиком, но пьющим все подряд, что льется в горло и приводит организм в состояние хмельного кайфа.

— Машка, ты бы хоть тетрадку завела, — похохатывала Марфа. — Поди, уж имен-то не помнишь?!

— Хи-хи-хи!.. И-и-и-и!.. — повизгивали бабы, ожидая бесплатного концерта. Зыкова могла и по роже заехать мокрым половиком, а то и вцепиться в косы бабе да потаскать ее по мокрому песку. — Машка! Ты че не отвечаешь?

— Была нужда связываться. Придешь в магазин, я те отоварю!..

Вдоль широкой улицы Темирязевского поселка, в березняках и ельниках под окнами домов, южный ветер гнал пыльную поволоку, подвывая в электрических проводах, и чешуйно серебрил стремительные воды Бересени. На пологом взволоке, где обычно зимовали малые катера и лодки, гусеничный тягач, задрав железную ребристую морду, побитую лесинами, к небу, по-октябрьски прозрачному, натужно вытягивал из воды на тросах полузатонувший дебаркадер. Шкипер, бородатый низенький мужичок, приседая, суетливо командовал, сдабривая горластые крики солеными матюками:

— Вира!.. Вира!.. — подгонял он рабочих, подкладывающих под плоский форштевень березовые коротыши. — Так-перетак!.. Витек, что телишься, как корова!..

А так стояла тишь. Поселок за последние годы как-то притих и посерел, словно в старческом забытьи. Редки стали свадьбы… И молодежь уже не крутит хороводы возле клуба, а магазины и вовсе опустели. Незачем туда ходить. Зато вовсю разросся и хозяйничал рынок, заваленный барахлом и продуктами, недоступными селянам, как в войну, где из-под полы можно купить, что душа пожелает. Спекулянты и барыги снова воспрянули духом…

Алексей Ястребов, прикупив из-под полы пачку «Беломора», миновав центральную улицу, топал прямиком проулками к железнодорожному депо. От дымившей на бугре пекарни тек сладковатый дух свежевыпеченного хлеба. Алексей еще с детства был влюблен в этот запах, щекочущий ноздри и выбивавший во рту текучую слюну.

За горбатым хребтом, там, где стояли облака над Шоломкой, реактивный самолет выписывал узкие следы, уйдя за горизонт мгновенно. Мысли Алексея только на миг унеслись следом за самолетом и снова обосновались на земле-матушке. В последнее время, после того, как в Темирязевском комплексе побывала областная комиссия, приезжавшая неизвестно с какой целью, стали плодиться разные слухи о том, что вскорости лесоразработки прикроют совсем, а значит, и железка будет не нужна.