И вот после пролога, посвященного утопической матери, которая в конце этого же пролога и умирает, повествование переходит к подробному описанию мрачного образа новой матери, в то время как Белоснежка – не только сирота, оставшаяся без матери в младенческом возрасте, но и главная героиня рассказа – остается напрочь забытой рассказчиком.

Но не один лишь рассказчик бросает Белоснежку – она сама «отказывается от себя», чтобы своим белоснежным существованием не обмануть ожиданий отца, который тоже отсутствует. Ее витальная, подлинная, аутентичная часть прозябает во мраке, и именно туда перемещается и повествование: во владения злой королевы, к «тени» с ее собственными требованиями и надеждами относительно действительности.

Проходят семь лет, прежде чем гордая и надменная красавица-мачеха принимает облик злой колдуньи. Это те самые семь лет мифического детства, которые, по словам Рудольфа Штайнера, проходят в состоянии ментального сна. Их отзвуки можно найти и в «Новых волшебных сказках»

[18]

, героиня которых (Блондина) засыпает на долгие семь лет: срок достаточный, чтобы все те необработанные, нежелательные чувства, не получившие легитимации в младенчестве, успели, перебродив, взойти до вызывающих ужас гигантских размеров «кровожадной злодейки».

И действительно после семи лет, на протяжении которых в душевном королевстве Белоснежки царили тишина и покой, неожиданно проснувшиеся черное и красное нарушают установившийся статус-кво и громко заявляют о себе.

Еще несколько сот лет тому назад идея каннибализма вовсе не претила человеческой природе. Греческие герои и боги, например, с завидным аппетитом уплетали своих детей. Они поедали своих противников – поедали все, что движется. Тема каннибализма в греческой мифологии звучит в унисон с мотивом рождения заново: подобно Красной Шапочке, выпрыгивающей из распоротого волчьего брюха, проглоченная богом жертва возвращается к жизни, рождается заново.

По одной из версий предания о Тантале, царе Лидии, он, испытывая всеведение богов, убил своего сына Пелопа, приготовил блюдо из его мяса и подал его пирующим богам. Те, однако, сразу поняли замысел Тантала и отказались от угощения. Только Деметра, погруженная в печаль о своей исчезнувшей дочери Персефоне, в рассеянности съела лопатку юноши. Разгневанные боги заключили Тантала в подземное царство, где он испытал нестерпимые муки голода и жажды, ну а сына его, Пелопа, вернули к жизни. Недостающую лопатку возместили протезом из слоновой кости.

Еще один герой древнегреческих мифов Кронос

[21]

, возможно, страдал паранойей, а возможно, справедливо видел в своих детях угрозу власти и поэтому проглотил всех по мере их рождения: Гестию, Деметру, Геру, Аида и Посейдона, а затем, опоенный своим младшим сыном Зевсом, изрыгнул их из своего чрева. Младенец Дионис – почти забытый в современности бог, которого «опустили» до уровня покровителя виноделия, – был съеден титанами. Они коварно заинтересовали божественного ребенка игрушками, предлагая ему то яблоки, то шишку, погремушку, кубики и, наконец, зеркальце. Титаны напали на младенца, когда он разглядывал свое отражение, разорвали его тело на части и съели. Афине удалось спасти только сердце, еще трепетавшее, и она принесла его Зевсу, который вернул Диониса к жизни и наделил его бессмертием.

Роберт Грейвс, автор «Белой Богини», значительную часть своей книги посвятил описанию обрядов кастрации, расчленения, поедания покидающих свой трон царствующих героев и приношения их в жертву богиням зачастую в форме грандиозных по накалу страстей и жестокости церемоний. Подобные ритуалы существовали практически во всех частях древнего мира; свидетельства о них найдены Грейвсом в Британии, на территории древней Галлии и стран Средиземноморья. Со временем такого рода ритуальное действо переросло в театрализованный акт: царствующий герой изображал мертвого, ел пищу мертвецов, а назавтра заново женился на своей «вдове». В обоих случаях, и в реальном, и в инсценированном, главным смыслом обряда являлось бессмертие как следствие поедания. Этот же принцип лег в основу важнейшего религиозного обряда христианства – Причащения к Телу (освященный хлеб) и Крови (освященное вино) Христа, который стал жертвой, был умерщвлен, воскрес и обрел бессмертие.

Тревога, в моем понимании, – это разрушительный, кровожадный механизм, действующий рука об руку с депрессией. Тысячи раз мы умираем от тревоги, под ее влиянием мы становимся ходячими покойниками. Но, как у любого механизма, у нее есть предназначение; и пока мы не окажемся у ее истоков и не обнаружим ее истинного лица, скрывающегося под отвратительной маской, мы не сможем ее разоружить и обезвредить.

Итак, на почти обезличенную, растворившуюся за долгие семь лет в своей белизне Белоснежку неожиданно нападают намного превосходящие ее в силе коварные тени, которые все это время росли, разбухали и всасывали в себя все питательные и жизненно необходимые соки ее души. Лишенная защиты, брошенная всеми, Белоснежка оказывается одна-одинешенька в огромном и кажущемся бесконечным лесу своего подсознания. Знакомая до этого окружающая действительность становится чужой и угрожающей: утопическая мать принимает облик мачехи, а затем и колдуньи.

Белоснежка, изучающая листья на обступивших ее деревьях в попытке расшифровать незнакомую обстановку, подобна человеку, который в разгаре приступа тревоги перестает понимать, где он и что с ним: при ярком солнечном свете особенно ясно видно, как трескается и разваливается поверхностный глянец жизненных будней, обнажая черную, пустую, отвратительную и пугающую гниль.

Ощущение надвигающейся опасности, приступ тревоги, которые Белоснежка испытала в этот момент, вызвали немедленную реакцию; она получает сигнал, что ее жизнеспособность – именно жизнеспособность, а не жизнь – в опасности, и весь остаток сил бросает на поиски дополнительной внутренней опоры. Неудивительно, что именно там, в непролазной чаще ее собственного подсознания, Белоснежка находит новый источник сил, островок упорядоченности и разумности, который снабжает ее всем необходимым для предстоящего тяжелого пути в царство небытия – и оттуда.

Как только Белоснежка переступает порог жилища гномов, она начинает пополнять свои жизненные запасы. Еще до прихода хозяев избушки она пробует зелень и хлеб на каждой из тарелок, отпивает по капле вина из каждого кубка, которые ожидают возвращения обитателей избушки на столе, покрытом – не случайно – белоснежной скатертью.

Зелень символизирует дремучую лесную чащу, в буйной гуще которой спрятана избушка; хлеб – это основа жизни, а вино – традиционный, созданный руками человека посредник, с помощью которого он меняет свое самосознание. Все три символа означают начало посвящения в тайну или начало ученичества, на пороге которого стоит Белоснежка. Процесс этот тщательно продуманный и контролируемый – в нем нет ничего случайного: зелень буйная, но не дикая – садовая, является выражением тех частичек души, которые не забыли о своей связи с природой; то же можно сказать о христианском хлебе с вином и, конечно, о белой скатерти – короче, все выглядит очень торжественно, «церемониально» и протекает «под строгим контролем» и «по строгому плану».

Действительно, лесная избушка, населенная гномами, представляется местом, в котором царит идеальный порядок, и поэтому не удивительно, что именно здесь ищет убежища Белоснежка для того, чтобы навести порядок в своей душе. Того же порядка требуют от нее и гномы взамен на разрешение остаться: «Стряпать, постели взбивать, стирать, шить и вязать, все содержать в чистоте да порядке…».

Слова «как следует» сопровождают каждое насильственное действие королевы. Она шнурует ее «как следует», пока Белоснежка не задохнулась и упала замертво; и она причесывает ее «как следует», пока смертельный яд не начинает действовать. Этот коллективный девиз «как следует» хорошо знаком каждой из нас: вот и мама Красной Шапочки снабжает свою дочь целым арсеналом необходимых указаний (не сходить с тропинки, не заглядывать в углы, не забыть поздороваться и т. п.); так и наши родители вели нас, с раннего детства, по извилистым тропам жизни в обществе; так же и мы поступаем с нашими детьми – несомненно, из беспокойства об их благополучии, но и из-за той глубоко скрытой в нас частички, которая не проделала весь тот внутренний путь, в который отправляются героини наших сказок.

Тень Белоснежки, внутренняя «нехорошая девочка», была до недавнего времени единственной жертвой, пострадавшей от материнских предписаний «как следует», благодаря которым она и оказалась среди теней. И поэтому теперь тень (она же – дряхлая старуха, традиционная посланница всех «как следует») использует эту фразу против своей же персоны: она-то знает, насколько та, что во всем опирается на материнское одобрение, чувствительна ко всевозможным «как следует»: Белоснежка просто не в состоянии противостоять этому заклинанию. Ей так важно всегда быть хорошей, всегда вести себя, как следует, что она немедленно и беспрекословно позволяет своей тени осуществить задуманное.

На более глубоком уровне, в подсознании, Белоснежка нуждается в слиянии с тенью ровно в той же степени, в какой тень стремится поглотить Белоснежку (проглотить ее, уничтожить как самостоятельное независимое существо, превратиться в одно целое), поэтому она снова и снова игнорирует наставления гномов – преданных работников и охранников ее души, которые по-прежнему все еще боятся перемен и неопределенности, и последовательно раз за разом открывает дверь, распахивает себя, чем, естественно, способствует вторжению тени.

Наступает момент, когда наша бледная персона впервые прикасается губами к сосуду с ядовитым зельем небытия. Она еще не готова нырнуть в глубины преисподней, а всего лишь заигрывает с ней, с обратимой смертью, позволяет себе короткий флирт. Сейчас, когда она ждет появления гномов ее души, которые должны вытащить гребень из ее волос или расслабить тугую шнуровку на платье после тренировочных ныряний в бездну, именно сейчас обращается наш рассказ, а с ним, соответственно, и мы к настоящей героине этой сцены – к тени. А она, вернувшись домой, прямо с порога бросается к своей внутренней матери – зеркалу и, не отдышавшись, не сняв безобразной маски зависти и ненависти, задает ей все тот же вопрос:

Эпизод, в котором они вместе съедают каждая по половине одного яблока, несомненно, является символом их единства как двух сторон одного целого: персона и тень дополняют одна другую.

Тень, отравившая только румяную половинку яблока, отлично знает, что Белоснежка потянется именно к нему, к красному, – ко всему, чего она была лишена: страсти, эмоции, тяги к жизни – именно в них заложено семя обратимой смерти.

Возможно, ей предоставляется последний шанс выбраться наружу. Вот оно, яблоко: половинка – румяная, половинка – белая. Неужели и после столь тяжелой душевной работы в избушке у гномиков Белоснежка останется верной своей безжизненной бледности или все-таки решится попробовать вкус жизни? Она делает правильный выбор. Белоснежка выбирает жизнь; правда, завернутую в покрывало смерти

[31]

, но и это временно.

Ведь как знать, когда еще подвернется шанс повзрослеть, стать цельной личностью, слиться в единое целое с затаившимися в ней красным и черным? Сколько раз еще тень будет стучаться в избушку Белоснежки? Может, она уже никогда не вернется и оставит ее в полубытии полупрозябающей в полулюдской-полусказочной компании с существами получеловеческого роста?

Гномы ослабляют шнуровку на платье Белоснежки, расчесывают ей волосы, обмывают ее водой и вином. Перед вами вовсе не перечень незатейливых мер по оказанию первой помощи: за этими строго упорядоченными, поэтапными действиями следует еще более сложный процесс – церемония очищения и подготовки к захоронению. Вся душа, включая и ее гномов, готовится к длительному сну.

Мы не знаем, на каком этапе душа Белоснежки начинает понимать, что она неизбежно погружается в долгую зимнюю спячку. Возможно, все это время, когда над головой Белоснежки витали угроза тотальной депрессии, жуть небытия и полной беспомощности, ее внутренние силы использовали все доступные гномам средства (уборку, строительство, заботу о пропитании и т. д.) для продолжения борьбы и, конечно, надеялись на победу. А возможно, что этот оптимизм и явился причиной того, что, несмотря на постоянную угрозу, гномы ее души так и не объявили полную мобилизацию во имя спасения их девушки, а продолжали каждое утро отправляться по своим делам, небрежно бросая через плечо незатейливые советы.

Но вот, маломощный механизм внутреннего отца, который, сопровождая нас на протяжении всего рассказа, сначала настойчиво подчеркивает свое отсутствие, затем появляется в образе охотника, неспособного защитить беспомощную душу, и, наконец, дробится на семь гномов, по-прежнему неспособных оградить ее от коварной колдуньи, – механизм этот все-таки набирает обороты, начинает действовать и больше не отвлекается ни на какие другие, даже срочные дела. Только теперь, когда Белоснежка мертва, гномы находят в себе силы отказаться от свято соблюдаемого распорядка жизни и посвятить ей все свои помыслы. С этого дня и далее гномы охраняют ее и днем и ночью: ведь как только Белоснежка расслабляется и низвергается в небытие, силы в ее душе начинают просыпаться.

К активным действиям пробуждаются не только гномы: лесные птицы тоже оплакивают Белоснежку. Все жизнеспособные, животные силы, которые так пугали ее в начале пути, а теперь, после ученичества в доме у гномов, стали ей родными, горюют о Белоснежке. И делают они это не для того, чтобы проститься, а так же, как это делала Ниншубур, верная служанка богини Инанны, скорбящая о своей госпоже, низошедшей в царство мертвых. Ее слезы – проявление сочувствия, любви, единомыслия и, более того, ее слезы – это молитва. Когда она, обращаясь то к одному богу, то к другому, рыдает, царапает себе лицо и рвет на себе одежду, она вовсе не прощается с богиней, а взывает к богам, пытается разбудить в них жалость к Инанне и умоляет их о помощи.

Проходит много времени, прежде чем гном, стерегущий душу, к тому моменту уже выздоравливающую, вырастает до размеров принца на белом коне. Положительная мужская сила крепнет и приобретает форму; она тверда в своем намерении разбудить душу, заставить ее ступить на тропу жизни: иначе зачем она здесь появилась?

Но гномы души, как ни странно, отказываются освободить Белоснежку. Гномы, охраняющие сон девушки, боятся перемен: ведь, свернувшаяся калачиком, подобно беспомощному младенцу, ранимая душа таким образом оберегает себя от столкновения с приобретенными ею новыми знаниями. Бывают моменты, когда долгожданное пробуждение будто отступает, и мы предпочитаем не просыпаться.

Изнурительно долгая борьба с депрессией, с неподвластным страхом и тревожным состоянием, с потерей себя была настолько тяжела, что не устоявшая душа сдалась и погрузилась в небытие и теперь отказывается от любой попытки выбраться наверх, чтобы опять начать жить. Усилие кажется практически неоправданным: кто может гарантировать, что ей не придется еще раз пройти весь этот мучительный путь?

Никакие обещания не могут заставить гномов согласиться на пробуждение, и тогда принц просит подарить ему Белоснежку. Гномы, которые знают, что ожидание безвозмездного подарка свидетельствует о внутреннем признании своего права на счастье, высвобождают спящую Белоснежку из-под стражи, и это в конце концов приводит к ее пробуждению.

В честь слияния мужского и женского начала в растерзанной душе, которая все еще находится в раздоре со своей тенью, «закатили пир горой». Туда же была приглашена и злая королева, дабы полюбовалась и умерла в муках в стиле инквизиции.

Принадлежащий Белоснежке красный цвет вернулся к жизни, все такой же активный и жестокий, но теперь он – ее признанная и неотъемлемая часть. Гнев, месть, прощание, траур не являются больше посторонними чувствами, угрожающими жизни; теперь Белоснежка сочетает в себе весь спектр человеческих чувств и умеет ими пользоваться, как исконно своими

[36]

.

Нет больше бледненькой сладенькой Белоснежки – есть женщина, которая умеет любить, умеет мстить, знает, что такое боль, гнев и что такое радость.

В нашей истории, как в лучших сюжетах о мафии, пышная свадьба переплетается с беспощадной местью. Представьте себе Майкла Корлеоне, преклонившего колено перед падре-миротворцем на свадьбе своей дочери, в то время как его люди хладнокровно уничтожают всех его соперников. А теперь перед нами Белоснежка; прикрываясь внешностью добропорядочной домохозяйки, она уверенно руководит действием: той частью, которая, утопая в роскоши, выходит замуж за прекрасного принца, и той, что коварно приглашает мачеху на пир и заставляет ее плясать до потери чувств в раскаленных до бела туфлях. Всех этих сил не было и не могло появиться, если бы Белоснежка не страдала от преследований королевы и не была вынуждена прятаться в лесу, погрузившись в смертоподобный сон депрессии. Они проснулись вместе с проснувшимся в ней внутренним принцем и являются результатом поразительно тяжелой работы, проделанной душой на протяжении сонного оцепенения осознанного

я

, на протяжении депрессии.

Начало сказки «Жила-была маленькая, милая девочка. И кто, бывало, ни взглянет на нее, всем она нравилась» звучит для меня как предостережение. Оно перекликается в моей памяти со слащаво-зловещей мелодией, звучащей в начале фильма «Ребенок Розмари». С чего это вдруг «и кто, бывало, не взглянет на нее, всем она нравилась»? И потом, что значит «больше всех ее любила бабушка»? А как же мама?

И что с папой? Про него не сказано ни слова; внутренний отец отсутствует, внутренняя мать – далеко. Мать, подобно всем, называет свою дочку Красной Шапочкой, отказывается от имени, которое сама же дала ей при рождении, подтверждая, что эта девочка ее дочь. Не зря любое присвоение имени, как и любое принятие имени, несет в себе огромный эмоциональный заряд. Перефразируя высказывание Витгенштейна, можно сказать, что имя есть отражение мира. Он же писал: «Имя становится истинным, когда существует то, что оно представляет». Одно из названий Бога в Ветхом Завете звучит на иврите А-шем (Имя); возможно, это имеет отношение к утверждению: «Каково имя его, таков и он». Присвоение имени ребенку или чему-либо издревле считалось событием величайшей важности. В древнееврейской версии истории сотворения мира сам процесс создания заключается в провозглашении Творцом названия создаваемому («Да будет свет»), то же самое отчасти наблюдается и в мифологии цивилизации майя; несколько позже Бог удостаивает человека чести дать имена всем животным и тем самым определить их сущность.

Когда последователи Ошо «получают» новое имя, они вместе с тем обретают привилегию родиться заново. Когда дочь мельника узнает настоящее имя карлика (Румпельштильцхен у Братьев Гримм, он же Хламушка, он же Гном-Тихогром, он же Тителитури и др.), она лишает его волшебной силы.

Если же мать Красной Шапочки отказывается называть ее по имени, она становится сторонним наблюдателем: она уже не видит дочь своими собственными глазами, а смотрит на нее глазами «всех». Правда, Красная Шапочка достигла возраста, когда она в определенном смысле «экспроприируется» из собственности матери в пользу общества в целом: теперь она «Красная Шапочка», то есть та, которая подчиняется законам цикличности женского организма, та, которая, все более отдаляясь от матери, вступает в возраст созревания. Но мы открываем для себя и другую, затаившуюся на глубине суть происходящего: внутренняя мать Красной Шапочки действительно не в состоянии наладить с ней интимную связь, и это неудивительно: ведь бабушка, то есть ее мама, больна.

В своей книге «Рожденные женщиной» Адриенна Рич, известная деятельница современного феминистского движения, поэтесса и публицист, вспоминает ощущение вакуума от горького разочарования, которое она испытала при общении с матерью сразу после рождения своего первенца: «Возможно, в человеческой природе нет более сильного энергетического потока, чем тот, который существует между двумя биологически схожими созданиями, хотя одно из них блаженствовало в чреве другого, в то время как то страдало и мучилось, чтобы дать жизнь этому. Перед нами все основные компоненты, составляющие самую глубокую близость и самую горькую обособленность»

[40]

.

И эти близость и обособленность растут и превращаются в непреодолимую, пусть и мягкую, стену угрызений совести, обид, подавления, отрицания, боли, ненависти, разочарования, тепла, отчуждения, а также любви – неисчерпаемой любви, стену, к которой и тот, и другой прижимаются так, словно она в состоянии обнять их по-настоящему.

Что только не сказано о материнстве наших матерей. Мы ведь способны часами анализировать их неудачи и промахи и все еще оставаться голодными. Когда же мы сами становимся матерями, большинство из нас делают все, ну абсолютно все возможное, чтобы оказаться как можно дальше от того материнства, в лоне которого мы выросли. Лицо матери, обманчиво мелькнувшее в зеркале вместо нашего собственного отражения, пугает нас больше, чем новая морщинка, появившаяся в уголке рта, или несколько седых волос, выросших за ночь. И все же, когда мы прокладываем свою личную, независимую от мамы дорогу, пытаясь выбраться из лабиринта пеленок, отрыжек, бутылок и развивающих игрушек; когда нас разделяют десятки вспомогательных книг и сотни километров, мы по-прежнему несем ее внутри себя – отвергнутую, иногда ненавистную, чаще всего непризнанную и, как все лесные жители, рычащую, разевающую зубастую пасть, потягивающуюся, воркующую. Материнство наших матерей всегда там, внутри нас, так же как и внутри них. И поэтому, когда мать Красной Шапочки декламирует ей свод общих предостережений, она в принципе, отодвинувшись на задний план, предоставляет слово своей матери. Для женщины, избегающей близости, это очень удобный выход.

Мать Красной Шапочки относится к тому типу матерей, у которых беспокойство и страх заперты так глубоко внутри, что она не признается в их существовании даже самой себе. Туда же она загнала и свою любовь к дочери – любовь, которую она не знает, как выразить. И вот эта искристая любовь и этот терпкий страх, перебродив в ее сердце, успевают прокиснуть в горле и вызывают приступы изнуряющей изжоги под названием «еврейская мамаша»: «Смотри, не споткнись; ступай аккуратно! Может, оденешься как человек; ты хочешь простудиться и умереть? Иди прямо. Посмотри на себя, как ты выглядишь! Ты ничего не ешь. Ты так ничему и не научилась! Ты упадешь!» … Мать Красной Шапочки оплетает свою дочь паутиной бесчувственных и бессмысленных указаний – снова и снова ничего не значащие слова: иди осторожно, не сворачивая с тропинки; береги бутылку, чтобы не разбилась, – набор безличных инструкций и указаний, которые маскируют ее неспособность к близости. А на десерт к этой бессмысленной сцене предлагает слабая внутренняя мать Красной Шапочки напутствие, ставшее рекордным по своей абсурдности, и завершает список наставлений словами: «Не забудь красиво поздороваться и не заглядывай во все углы».

Я уже упоминала, что ни разу не встретила сказку, героиня которой подвергается исправительно-воспитательным испытаниям по инициативе ее собственной матери. Эту роль всегда исполняет свекровь, бабушка, мачеха (именно поэтому в большинстве историй мать умирает, освобождая место женщине, более жесткой, менее сентиментальной, которая выполнит за нее всю необходимую воспитательную работу) или просто «злая» колдунья, которая оставит самый добрый след в ее жизни. Такими являются Баба Яга в русском фольклоре или Кирка из «Одиссеи» Гомера.

На первый взгляд, Красной Шапочке повезло: роль «колдуньи» – воспитательницы возлагается на ее бабушку. Старушка из дремучего леса умеет прясть и шить, знает все запутанные лесные тропинки, а ее домик хорошо известен всем лесным обитателям, в том числе и серому Волку. Она достаточно стара, чтобы знать, что ни сочувствие, ни жалость не помогут Красной Шапочке благополучно преодолеть путь становления женщиной. Она живет там достаточно долго, чтобы завязать тесное знакомство с инстинктивными силами, населяющими густую чащу подсознания. Ее избушка – это «женская половина», «женский шатер», до которого должна добраться Красная Шапочка, чтобы приобщиться к древнему матриархальному циклу жизни – смерти – рождения заново.

Кажется, все предусмотрено, однако очень быстро сценарий дает сбой: в первые же минуты Красная Шапочка сходит с натоптанной тропинки, и, когда она, наконец, оказывается в домике на опушке, вовсе не бабушка ждет ее в кровати, облачившись в белый кружевной чепчик.

Любая девушка в свой первый день ученичества постаралась бы как можно скорее оказаться возле того самого загадочного дома, за стенами которого скрыты древние тайники со святынями женской мудрости, в то время как Красная Шапочка легко отвлекается от заданного направления. Так в чем же дело? А в том, что бабушка больна, поэтому мама дает неясные, запутанные и даже ошибочные указания. Цепь накопленных женщинами знаний прерывается на бабушке: она не в состоянии выполнить возложенных на нее жизненно важных обязанностей колдуньи – заклинательницы души.

Как выглядит эффективная колдунья – владычица душ? Взять, к примеру, Бабу Ягу. Она живет в густом лесу – подходящее место для ведьмы – в необычном доме, стоящем и вращающемся на курьих ножках; она летает в деревянной ступе

Неожиданно, между тенями маленькой милой души, называемой здесь «Красная Шапочка», появляется острозубый безжалостный хищник, называемый «Волк». И несмотря на то, что они вроде никогда не встречались, Волк знает, что девочку зовут Красная Шапочка, а она, никогда ранее не видевшая волков, и, несмотря на то что ее мать категорически отрицала сам факт их существования, была уверена, что перед нею – Волк.

А так как вся эта история (которая в той же мере могла бы быть и сном) происходит в густой чаще подсознания одной и той же души, нам сразу становится ясно, что разговор идет о двух созданиях, глубоко знакомых друг другу, как и надлежит двум сторонам одной личности.

Они не нуждаются в представлении одного другому и сразу погружаются в беседу определенно личного характера. Волк забрасывает Красную Шапочку вопросами: дружески интимным «Куда в такую рань?» и требовательно любопытным «А что там у тебя в корзинке?». Исполняя роль внутреннего хищника, он делает все, чтобы показать, кто настоящий хозяин души. В это же время Красная Шапочка при первой возможности сообщает Волку, что бабушка больна, и тут же добавляет, что собирается ее вылечить. У Волка явно не хватает терпения, и он задает прямой вопрос: «Далеко ли живет твоя бабушка?», то есть хватит ходить вокруг да около, перейдем к делу – у Волка полно работы, ведь именно для этого ему и предоставили большую сцену. И девочка с готовностью дает ему подробный ответ: «Далеко. Вон в той деревне за мельницей, в домике с краю». И даже добавляет: «Ты же знаешь».

Ладно, подробное объяснение, но откуда она знает, что волку все это известно?

Все здесь действует против Красной Шапочки: и болезнь бабушки, и потеря связи с природой настолько, что она, идя по тропинке, не замечает ни пестрого цветочного ковра, ни искрящихся солнечных кружев. А напутствия матери, боящейся до ужаса всего, что связано с миром теней (леса и его обитателей, темных углов комнаты), должны усыпить инстинкты Красной Шапочки.

Страх настолько велик, что на его существование нет даже намека: никто не прячется в неосвещенных углах комнаты, в лесу не водятся волки, а если кто-то и упадет, не ударится, и больно не будет – только бутылка разобьется…

Красная Шапочка сворачивает с дорожки материнских пустых предостережений и углубляется в лес волчьих обещаний. В этот миг устанавливается первичная связь между воспитанницей и миром инстинктов. Перед ней открылась дверь в подсознание, и оттуда раздаются хоть и приглушенные, но ясно различимые звуки леса.

Итак, дело сделано, бал-маскарад окончен. Девочка и бабушка проглочены волосатым хищником, и он лежит себе и храпит, переваривая свою добычу. А вместе с ним погрузилась в сон и душа. Вот и Красная Шапочка с бабушкой перестают сопротивляться, оставляют попытки удержаться, бороться: ведь они уже проглочены, их уже нет, а значит, теперь они могут успокоиться – пусть ненадолго, хоть на мгновение – и отдохнуть.

Несколько лет назад я записала в своем дневнике: «Я вчера ощутила неприсутствие, вглядывалась раскрытыми от ужаса глазами в чувство неразделимости меня и бездны, в бессмыслицу моего существования; в чувство, которое растет и превращается в панический страх непонимания, кто я или, наоборот, понимания, что на самом деле я – никто». Я была подобна Инанне, нисходящей в бездну без одежды и украшений, обезличенно и отрешенно опустившейся на колени перед семью судьями. Но в отличие от нее я не превратилась в бесформенную тушу, а растворилась во мраке преисподней, превратившись в полное ничто. Бессмысленное скопление молекул, стремительно засасываемое пустотой… смерть витала надо мной.

Каждой, пережившей состояние депрессии, хорошо знакомо это ощущение поглощающей пустоты, которое испытывает Красная Шапочка, оказавшись в зияющей пасти кровожадного хищника.

Давайте попытаемся поместить охотника, условно, разумеется, в соответствующий уголок души; – охотник является человечной, окультуренной стороной дикого волка, и он, так же как волк, принадлежит бабушке: не случайно он, не раздумывая, привычно, заходит в бабушкину избушку; он считает своей обязанностью охранять старушку. Он отлично знает и самого волка, ведь их поединок длится уже не один день.

Теперь, когда Красная Шапочка испытала свою внутреннюю волчью сущность до предела, она готова вывернуть ее, как чулок, выйти из нее и испытать ее противоположность – ее охотничью изнанку.

Охотники/охотницы нашей души (к примеру, Артемида с колчаном смертоносных стрел) – это тот душевный элемент, который надолго бросает нас, когда мы находимся в тяжелом душевном состоянии, но он же – и та сила, которая побуждает нас к действию. Возвращение этой силы в нашу жизнь означает и подтверждает окончание депрессивного периода ухода в себя и наше возвращение к действию, хотя мы еще покрыты толстым слоем пыли подземелья, как Инанна, или липким содержимым волчьего брюха, как Красная Шапочка, чтобы заметить, что что-то внутри нас уже сдвинулось.

«Каждую неделю я буду определять для себя опасное поле боя небольших размеров, которое должна буду захватить, – описывала Сильвия Плат свои маленькие шаги по пути к выздоровлению. – Сначала я не могла спать без таблеток, а теперь могу. Сначала я не могла видеть девочек в офисе без того, чтобы меня атаковала слабость, а теперь могу. Я уже в состоянии написать письмо, приготовить вкусную запеканку. Пусть маленькие, но победы!»

[65]

Волчью шкуру забирает себе охотник, являющийся, в свою очередь, одной из дополнительных сторон хищника, она ему, несомненно, понадобится в полнолунные ночи.…

А вот Красная Шапочка не берет себе ничего на память о кровожадном злодее. Ей не нужна его шкура в кровати или ожерелье из его клыков на шее: такого рода амулеты сохраняют энергию их изначальных владельцев, и для того чтобы освободиться от них раз и навсегда, желательно держаться от подобных вещей подальше.

В то время как Красная Шапочка делает выводы и набирается мудрости, бабушка пьет вино и съедает пирог, присланные ее дочкой, и выздоравливает. Ведь с самого начала этот полный приключений поход был затеян с одной целью – поправить здоровье бабушки. И ее дочь, мать Красной Шапочки, использует самое проверенное и надежное лекарство: еда и питье. Сила и радость. Пирог, который вернул к жизни бабушкину душу благодаря своей калорийности, вне всякого сомнения, доставил ей большое удовольствие – непременную составляющую радости и веселья. А вино, кроме своих лечебных свойств, как признавал сам царь Давид, «веселит сердце человека», раскрепощает тело и душу, заставляет их смеяться. «Счастье всегда следует за тем, кто весел» – говорил рабби Нахман из Брацлава тем, кто обращался к нему за рецептом, как вылечить душу. Остается добавить, что вино и пирог издревле символизировали основной матриархальный цикл: вино – конечный результат трансформации, в ходе которой виноград умирает, претерпевает качественные изменения (бродит) и рождается заново; пирог (в некоторых переводах – каравай хлеба), обычно круглой формы, как солнце, как яйцо, которое у многих народов является непременным атрибутом поминальной трапезы, символизирует круговорот жизни, беспрерывно чередующиеся смерть и возрождение. Возобновление этих элементов в исконном женском начале, воплощением которого и служит бабушка, способствовали ее исцелению, а заодно и завершению ученичества Красной Шапочки. Бабушка – «начало всех начал», как называет себя Афродита, богиня красоты и любви, плодородия, вечной весны и жизни – выздоравливает; и все, чего ей не хватало для полного исцеления, содержится в пироге и вине.

Кажется, целая вечность прошла с того самого беззаботного утра, когда эта юная душа отправилась в путь, чтобы вылечить бабушку, и вот, наконец, невзирая на трудности, наперекор депрессии, а возможно, и благодаря ей, необходимое лекарство доставлено, курс обучения завершен. Глубокое женское начало вновь обретает силу, и, как в цепной реакции, это незамедлительно влияет на дочь и на внучку. Новое восприятие и самовосприятие, которые возникают после разрушения, а затем восстановления первичного женского начала, приводят к проявлению внутренних оберегающих родителей: недостаточно хорошая мать, пославшая Красную Шапочку в путь-дорогу без необходимой подготовки и экипировки, рождается заново вместе с дочерью – она становится матерью, к советам и предостережениям которой стоит прислушаться, потому что она знает, зачем и почему она это говорит; и отец, который до сих пор отсутствовал, появляется из глубин депрессии в самый решающий момент в лице охотника и ухитряется войти в список родителей, особо отличившихся в роли защитников. Прощание с депрессией – целебной, но опасной – происходит постепенно: от убийства волка и отказа взять его шкуру до последнего этапа, когда еда придает силы и возвращает способность радоваться. И этот, последний шаг, к сожалению, – самый тяжелый.

В полной и мало знакомой современному читателю версии сказки приключения бабушки и Красной Шапочки продолжаются и после их освобождения. На этот раз Красная Шапочка теперь уже вместе с бабушкой противостоит еще одному волку: Красная Шапочка опять встречает его в лесу. Волк пытается заманить ее в чащу, но Красную Шапочку настораживают его злые глаза. Она спешит рассказать о своей встрече бабушке. Добравшись до домика, волк повторяет свой излюбленный трюк: «Бабушка, это я, Красная Шапочка…», но в домике – тишина.

Бабушка и внучка внутри, и волку до них не добраться – ворота и двери на запоре: бабушка не подведет, потому что она уже не больна; Красная Шапочка не подведет, потому что ее инстинкт самосохранения больше не находится в подавленном состоянии. Они обе стоят на посту, молча, не тратя время и силы на разговоры.

Эта добавка кажется, на первый взгляд, пресловутым лишним хвостом на теле добротно сложенной истории, у которой есть начало, середина и конец; но мы, чья жизнь протекает не в сказке, знаем, что в действительности так не бывает и что теоретические выкладки и практические выводы, которые вечером выглядели правильными, нарядными и гладко причесанными, утром воспринимаются совершенно иначе: с помятыми от подушки щеками и растрепанными волосами. Красная Шапочка, нырнувшая в глубины депрессии, выносила в себе новую жизненную силу, исцелила бабушку, закалила свою внутреннюю мать и теперь, казалось бы, находится в эпилоге; но на самом деле она проживает свою жизнь, и в этой жизни – особенно, если иногда необходимо пройти через лес, – неизбежны встречи с волками. Красная Шапочка находится сейчас в том состоянии, когда любой сероголовый, встреченный в чаще леса, – кровожадный хищник, свирепо разевающий свою зубастую пасть навстречу очередной жертве; любая тень на крыше – притаившийся злоумышленник, ждущий удобного момента для внезапного нападения; в состоянии, когда любое переживание, тревога или напряжение угрожают перейти в беспощадную депрессию. Бруно Беттельгейм говорит о Красной Шапочке и ей подобных: «Те, кто родился дважды. Те, кто не только преодолел глубочайший кризис, но и полностью осознал сам факт его существования». Так и я, в то время как какая-то моя часть погребена под каменной пирамидой, которую я сложила внутри себя в память о моей депрессии, а другая родилась заново из чрева моей депрессии, могу засвидетельствовать, что долгое время – очень долгое время – меня преследовал страх, что депрессия может вернуться; и этот страх действовал с такой же подавляющей и разрушающей силой, как и сама депрессия.

«Ужас, ужас всепоглощающий и уничтожающий… Я – в ужасе. Перед чем? Главным образом, перед жизнью без жизни», – так пишет Сильвия Плат в своем дневнике через много лет после перенесенной ею глубокой суицидной депрессии. «Тревожное состояние – это страх перед страхом», – говорила мне моя наставница-шаманка, и я вспомнила один рассказ, который прочла много лет назад. Герой этого рассказа – сбежавший из тюрьмы гангстер, – захватив заложника, оказывается в шумном и людном торговом центре. Арестант, отсидевший несколько лет в одиночной камере, пугается оживленной толпы, и сочувствующий ему заложник (стокгольмский синдром) пытается его подбодрить. «Не бойся!» – истерично повторяет он. И слышит в ответ: «Зря ты так волнуешься! Ну, так я буду бояться!». Итак: можно бояться, страх – чувство естественное и необходимое; нельзя бояться страха! Те, кто это понимает, боятся намного меньше.

Долгое время лежала Спящая красавица среди страниц моего компьютера и дремала. В то время как Красная шапочка обрастала плотью в зловонном волчьем брюхе, а Белоснежка просыпалась навстречу своему анимусу, за все это время непонятно, почему я ни разу не подошла к девушке, притаившейся в глухом углу, к которому я не могла или не хотела приблизиться.

Сколько раз я повторяла в уме ее историю, удивляясь, как это так, что именно эта самая очевидная из всех сказок возвращения из небытия, не заговаривает со мной на языке ее сестер – тех, что были затянуты водоворотом смерти и выплыли на поверхность. Ведь в данном случае все, казалось бы, абсолютно ясно. Или слишком ясно?

Только когда я случайно наткнулась на текст под названием «Солнце, Луна и Талия», оказавшийся ранней версией известной нам сказки, что-то во мне пришло в движение, словно очнулось ото сна вместе с девушкой, истинная правдивая история которой спала вместе с ней. «Солнце, Луна и Талия» – предшественница «Спящей красавицы», изложенная итальянцем Джамбаттиста Базиле

[71]

, изобилует будоражащими душу деталями, часть которых, несомненно, эротична. Эти детали исчезли с легкой руки популярных рассказчиков вроде Шарля Перро, придворного французского писателя конца XVII века, подвергшего цензуре насилие и адюльтер, и «великих моралистов» братьев Гримм, которые совершенно естественно рассказывали о мачехах, готовых, не моргнув, убить, а порой и съесть невинных детей, но избегали, как огня, любого проявления сексуальности.

Оказывается, что знакомая всем нам «Спящая красавица» и из мастерской Шарля Перро, и вышедшая из-под пера братьев Гримм есть не что иное, как обрубок красавицы: отрубленные голова, грудь и руки – это все, что мы получаем, в то время как все составные части, содержащие в себе страсть, все глубокие басы давным-давно удалены из сказочного сюжета. Они блистают у Базиле; и вот они перед вами:

На этом можно было бы и объявить о счастливом завершении событий, но эта повесть отличается особо длинным хвостом:

На мой взгляд, «Солнце, Луна и Талия» – это одно из самых красивых деревьев, выросших из семян старинных сказаний, развеянных по миру многочисленными рассказчиками. Многое в этой истории, особенно то, каким образом в глубинах депрессии (и внутри нас) зарождаются новые силы, желания и способности, делает Талию яркой представительницей сказок об обратимой смерти, я бы даже сказала, их прототипом. Но есть одна деталь, которая выделяет героиню данного сюжета на фоне всех ее сестер и кажется мне очень важной, а главное, близкой; деталь эта – ее материнское чрево, исключенное из всех известных нам версий, чрево сказки и ее героини: Талия забеременела и родила во сне близнецов Луну и Солнце и очнулась ото сна в процессе их кормления.

Но и у этой сказки, несомненно, есть предшественники: в ней явно угадываются следы «Истории Троила и Зелландин»

[75]

– эпизода во французском рыцарском романе «Персефорест», тысячи страниц которого (он насчитывает 531 главу) были написаны в первой половине XIV века.

Нельзя не обратить внимания на то, что смерть всех Спящих красавиц удивительным образом связана со льном или веретеном. Особенно интересен в этом плане «Рассказ девятого констебля» из «Тысячи и одной ночи», в котором бездетная женщина мечтает о дочери, даже если она окажется «такой хрупкой, что умрет от запаха льна». Сама Шехерезада поясняет, что только очень слабое существо может пострадать от запаха льна, известного своими целебными свойствами, и тем самым еще раз подчеркивает особую ранимость героини ее сюжета. И все же, я думаю, что лен переселился в эту историю из времен гораздо более отдаленных, как и сам прядильный процесс вместе с бессилием этой девушки (подобно всем Спящим красавицам во всех версиях) по отношению ко льну, исконно женскому элементу, символу зарождения, сотворения и воссоздания. Вот и в сказке, рассказанной Шехерезадой, убивающе-оживляющая сила женского созидания находит свое выражение в прядильном процессе: героиня этой истории тоже прядет жизнь.

Только какой будет эта жизнь?

Сознание, что мы в состоянии собственными руками спрясть свою жизнь, может придать нам жизненных сил, а может, наоборот, напугать до смерти. И если наша душа относится к роду спящих красавиц, глубокий внутренний страх предупреждает нас не прикасаться к веретену, в то время как мы стремимся к нему всем сердцем.

В результате рискованная встреча с прялкой, навязанная во всех без исключения случаях самой яркой архетипичной старухой, ввергает эти юные прекрасные души в глубочайшую депрессию. И тогда в процессе депрессии в них просыпается достаточно жизненных и созидательных сил, чтобы сотворить себя заново, но путем несравнимо более тяжелым и жестоким, чем тот, который можно было проделать с прялкой в руках, если бы только этот путь был им доступен.

Во всех версиях сказки, как только родители девочки выслушивают безжалостное предсказание, они немедленно удаляют из замка, а иногда и из всего королевства все, что имеет отношение ко льну: иглы, прялки, веретена, нити – такова обреченная на неудачу попытка обхитрить судьбу или предотвратить будущее. В определенном смысле все эти иглы, прялки, веретена и спицы символизируют муки юности и взросления, которые пытаются предотвратить слишком хорошие родители нашей юной принцессы. И как это ни парадоксально, избавляя ее от страданий, связанных с взрослением, они лишают ее и самого взросления.

Уже первая фраза повествования предупреждает нас и наших героев: малышка Талия в опасности – в смертельной опасности! Во всех версиях сказок, обратимой смерти красавицы, кем бы она ни была, всегда предшествует предсказание, предвидение, обещание или проклятие. В знакомых нам вариантах, авторами которых являются Шарль Перро и братья Гримм, бедная принцесса становится жертвой проклятья из-за «ошибки» ее родителей (внутренних, как мы помним), хотя в действительности речь идет о гибрисе – понятии, взятом из греческой трагедии, за которым обязательно следует неминуемое возмездие.

У Спящей красавицы гибрис проявляется во внутреннем родительском желании управлять ее душой, а точнее, душевными качествами, ведь на балу в честь новорожденной должны определить ее характер, одарить ее теми или иными качествами. Давайте сделаем ее совершенной, решают родители.

Вот и родители Психеи хотят видеть свою дочь совершенной; хотят так сильно, что в конце концов действительно видят в ней верх совершенства.

Но снежный ком совершенства толкают не только внутренние родители: и детская составляющая – развившаяся в соответствии с ожиданиями «настоящих» родителей – тоже старается изо всех сил внести свою лепту. Тема реальных родителей поднималась в этой книге уже не раз, и все-таки, на мой взгляд, граница между настоящими и внутренними родителями остается очень тонкой и хрупкой.

Мне абсолютно ясно, что наши «настоящие» родители – те, что вытирали нам нос и за руку вели нас в садик, – влияют на наших «внутренних» родителей, но каждый раз я поражаюсь тому, как перемены, происходящие в моих внутренних родителях, отражаются и в этих, остающихся снаружи.

А теперь, когда мы пробрались сквозь заросли колючек, за которыми скрывался замок Спящей Красавицы; когда преодолели лен и веретено, проклятие совершенства и смертоносно-оживляющее вращение прядильного колеса, – теперь, я думаю, мы готовы откинуть тяжелый полог над кроватью со спящей на ней красавицей: под плотным покрывалом притаилась одна из самых ранних и, несомненно, самая красочная история – один из сюжетов «Сказок тысячи и одной ночи», в центре которого – спальное ложе с уснувшей мертвым сном будоражаще благоухающей девушкой.

Здорово, не правда ли? Подобно другим версиям, этот вариант «Спящей красавицы» начинается с рассказа о бесплодной паре

[85]

, которая долгие годы мечтает о ребенке. Более поздние, подвергшиеся цензуре истории преподносят эту деталь просто как факт, возможно даже, предопределение свыше, но Шехерезада, виртуозная исполнительница танцев с шарфами, именно в этом месте, пусть на мгновение, но все же замедляет свое плавное движение и сбрасывает тончайшее покрывало с родительской постели – места, куда, как водится, «посторонним вход запрещен»: «Рассказ девятого констебля» начинается с того, что женщина не в состоянии забеременеть, потому что муж бьет ее и даже насилует. В отличие от других сказок, где бесплодие преподносится как тяжелая несправедливость или как наказание свыше, здесь оно является следствием дефектных половых взаимоотношений, ущербной женственности и грубой мужской силы.

Итак, в сказках, подобных сказкам Базиле и Шехерезады, насилие представлено как неотъемлемая часть взаимоотношений между полами. А когда насилие является правомерным компаньоном сексуальности, то с ним вместе селятся в глубоких, скрытых от поверхностного взгляда тайниках повествования неподъемная ноша депрессии, неподвластный разуму страх и непреодолимая тяга к смерти. Мать Ситтукан насилуют, а Талией овладевают во сне – значит, и ее насилуют. Неполноценный секс, вне всякого сомнения, занимает немаловажное место в этой истории, так что забудем о «приличиях» и заглянем в окно девичьей спальни.

Куда бы мы ни обратились: к народным сказкам, старинным легендам или древним мифам, – всюду в центре сюжета располагается тема сексуальных взаимоотношений между людьми. Но только кто рассказывает эти истории? В далеком прошлом, возможно, их и пересказывали греющиеся у костра древние старухи, но большинство преданий, которые после длительных скитаний дошли до наших дней, были донесены до нас мужчинами

[86]

.

Читая эпизод сказки, когда король, насилует спящую Талию – «король, все больше и больше разгораясь от ее красоты, на руках отнес ее на ложе и там собрал цветы любви», – трудно вообразить более сочувственную форму описания насильственного овладения человеком.

Можно ли из этого сделать вывод, что в образе девушки из «наивной детской сказки», которой овладели во сне, кроется тонкий намек, что именно такими, принявшими облик мертвых предпочитает видеть женщин каждый рассказывающий эти истории мужчина?

[87]

Или, скажем, что обладание каким бы то ни было мужчиной телом какой бы то ни было женщины настолько естественно, что рассказчику и в голову не приходит задуматься над правомерностью происходящего? В древней валлийской легенде, героем которой является король Мат ваб Матонви, есть фраза, указывающая на странную деталь: «И в то время Мат, сын Матонви, не мог прожить без того, чтобы, когда он сидел, ноги его не покоились на коленях девушки, за исключением времени, когда он отправлялся на войну»

[88]

. Мат имел безграничную королевскую власть, ему приписывались сверхъестественные силы: как говорил один из его приближенных: «Если самый тихий шепот двоих будет подхвачен ветром, он услышит его», и, несмотря на это, ему необходимо было держать ноги на коленях девственницы, если только он не отправлялся в очередной военный поход. И девушку эту звали Гэвин, дочь Пебина, и краше ее не было во всей округе. Поборники патриархии зачастую используют очень выразительные и впечатляющие средства для того, чтобы приучить нас, обычно еще в раннем детском возрасте, к мысли, что они полностью обладают нами, иногда даже под видом обсессии, и в этом нет ничего предосудительного. Как бы не замечая всей абсурдности происходящего, судя по участливому тону рассказчика, он ожидает от нас сочувствия к воинственному королю со странным дефектом.

Что же касается короля, овладевшего спящей девушкой по имени Талия, то тут, возможно, мы должны проникнуться его непреодолимой страстью или прочувствовать вместе с ним неописуемое одиночество, которое он испытал, совокупляясь с женщиной, принадлежавшей ему только физически, только телом…

В конце концов Талия очнулась от депрессии с двумя младенцами на руках, и вряд ли она задает себе подобные вопросы: скорее всего, она слишком озабочена повседневными проблемами элементарного выживания; но действительность, в которой тело всякой женщины всегда принадлежит мужчине, по сути своей, является депрессивной. И в этой действительности были рождены Талия и Ситтукан, и это та действительность, в которой они должны были существовать.

Независимо от того, спустились ли мы в эти адские катакомбы сами, на своих ногах, или, проснувшись одним мрачным утром, просто обнаружили, что мы там, пребывание в преисподней депрессии порождает силы и качества, подобные тем, что прорастают в нас, когда мы опускаем руки перед беспощадными явлениями бытия: опустошенность и бездонная пустота, безнадежность и безмолвие, непротивление и бездействие.

Когда переполненные, словно плоды граната, таинственными дарами подземелья, мы отправляемся в обратный путь, дорога наверх неожиданно оказывается непомерно тяжелой – непосильной без посторонней помощи и поддержки. Именно такую помощь и предлагают нам сказки, чтобы мы смогли, как сказала великая башня, напутствуя Психею, снова вступить на прежнюю дорогу и снова увидеть хоровод небесных светил. Все сказки и мифы о временной смерти обязательно несут в себе и целительное семя, но обычно большая часть повествования посвящена нисхождению в подземное царство теней, а процессам возвращения (к жизни и на земную поверхность) отводится скромное пространство в конце поучительной истории: «принц» или «боги», или «охотник» будят прекрасную героиню и через пару предложений наступает счастливый конец, но не раньше, чем сведены счеты с теперь уже бесполезным внутренним фактором (злую королеву заставляют до смерти плясать в раскаленных туфлях, волка оставляют с распоротым брюхом, а Думузи отправляют в ад). У наших красавиц, Талии и Ситтукан, все происходит несколько иначе: они засыпают почти в начале повествования, довольно скоро просыпаются, а большая часть сюжета занята процессом их исцеления.

Из всего богатого, а возможно, и безгранично широкого ассортимента лечебных средств, предлагают нам наши спящие красавицы четыре исконно матриархальных и наиболее эффективных лекарства: сексуальность, взгляд, созидание и землю. Попробуем и мы отнестись к ним с должным вниманием.

Я уже упоминала книгу Майтреи Д. Пионтек, посвященную целебным силам женской сексуальности, и теперь хочу добавить, что эта книга открыла для меня два волшебных мира, в которых сама Пионтек пребывает постоянно, а я периодически заглядываю туда не только из любопытства, но и с заметно растущим ощущением комфорта: мир Дао и силы женской сексуальности – два вековых ствола, издревле неразрывно сплетенных друг с другом. Удивительным и абсолютно непредсказуемым образом именно секс высвобождает как Талию, так и Ситтукан из липкой паутины сна. Жизненные силы, проснувшиеся в бесчувственном теле Талии, отвечают за появление молодого короля, который, следуя за своим соколом, всколыхнувшим неподвижный безжизненный воздух дворца, проник сначала во внутренние покои, а затем и в саму девушку. Произведенное действие – сексуальное, агрессивное – приводит в движение какие-то скрытые механизмы, которые в конце концов пробуждают в ней жизнь. Ситтукан, в свою очередь, просыпается на любовном ложе, отдаваясь любви.

Место, в котором происходит этот процесс пробуждения, находится в самой глубине, далеко от посторонних глаз: погрузившийся в сон замок, одинокая беседка, спрятавшаяся в густых лесных зарослях, окруженная непроходимым колючим кустарником или построенная на островке посреди глубокого озера. Это место, где в тишине и темноте зарождается жизнь.

Широко цитируемое выражение алхимиков «Visitetis interiora terræ» (посетите недра земли) могло бы стать девизом юнгианцев в их традиционном отношении к глубинам души, но для нас, дочерей земли, оно звучит призывом постичь физическую сущность плодоносной земли, нашу собственную физическую сущность. Оно призывает нас погрузиться в земные глубины, спуститься в архетипичную подземную пещеру, женскую пещеру – матку, в которой происходит извечный процесс передачи и усвоения знаний; увидеть, что женское чрево – это место, в котором каждая из женщин, может зарядиться силами, любовью, осознанием себя и превратить его в пространство, где происходит таинство внутренней алхимии

В каждой из нас живет первозданная мать, являющаяся одновременно и чревом, и могилой. Чревом, в котором мы себя создаем, и могилой, в которой, спустившись, замираем. Вне всякого сомнения, существуют разные пути, ведущие к превращению матки из места, в котором мы хороним многое, что нам не угодно (к примеру, нас самих…), в место, откуда пробиваются сочные и сильные свежие ростки (к примеру, мы сами), но один из них, надежный и верный, – это познание целебной силы сексуальности; возделывание плодородной почвы внутри нас; воссоединение, которое, возможно, является сочетанием покорности и влюбленности с мощной сексуальной энергией.

«Матка энергетически связана с самоощущением женщины, с познанием своего самого внутреннего „Я“… Она – символ ее грез и своего „Я“, которое она мечтает родить», – говорит Нортроп

Прошло сорок дней и сорок ночей любви, прежде чем султанский сын смог оторваться от Ситтукан, чтобы сопроводить своего верного охранника во дворец и немедленно вернуться в объятия возлюбленной. Юноша вышел с визирем в сад, но тут он увидел куст белой розы, обвитый ветками жасмина, и взволнованно воскликнул: «Розы и жасмин так же белы, как бледные щеки Ситтукан! Подожди меня здесь еще три дня, пока я не насмотрюсь на ее щеки». Он вошел в беседку и оставался там еще три дня, любуясь белизной роз и жасмина на ее щеках. Затем снова вышел, но тут же вернулся, чтобы насладиться красотой ее бровей, подобных плодам рожкового дерева. Через три дня он вновь отправился в путь, но опять вернулся, так как тонкие струи фонтана напомнили ему изящную талию его возлюбленной. Прошло еще три дня, прежде чем он покинул ее ложе.

Юный принц не может насмотреться на Ситтукан: повсюду, в каждом предмете он видит только ее, а глядя на нее, он видит весь мир. На первый взгляд, перед нами прямое продолжение сказания о Великой Богине, где женщина/богиня погружена в себя, в то время как мужчина восторженно ей поклоняется. Но со временем на просторах аравийских пустынь произошли изменения, настолько серьезные, что они привели к объективизации – опредмечиванию, овеществлению – женщины.

И вот, как только Ситтукан осмеливается «выйти из себя» – выглянуть из своей маленькой беседки, взглянуть на юношу, он не может вынести ее взгляда. На этот раз Ситтукан прокралась за ним и спряталась за дверью, ведущей в сад, так как ей было интересно узнать, что же заставило сына султана трижды вернуться к ней в беседку. И надо же было такому случиться, что юноша обернулся и заметил выглянувшую из-за двери красавицу. Побледнев от негодования, он повернулся к девушке. «Ситтукан, о Ситтукан, – произнес он, – я никогда тебя больше не увижу. Никогда, никогда!». И он ушел, зная точно, что никогда не вернется.

На самом деле, робкие действия Ситтукан – это неумелая попытка вернуть себе свой взгляд: она осмеливается поднять глаза на сына султана, который до этого момента был единственным – единоличным и единовластным – обладателем и хозяином взгляда. Теперь же, ее направленный на него взгляд недвусмысленно намекает, что Ситтукан действительно существует, причем не только как предмет его страстных желаний, но и как реально существующий человек. Часть внутреннего принца, принца-ребенка, в одно мгновение переносится из состояния единственного властелина и создателя вселенной в мир, который уже не принадлежит только ему одному. И наш герой, как и Амур, сбежавший от Психеи, когда она, воспользовавшись светом факела, осмелилась взглянуть на его лицо, уверен, что уходит навсегда.

Наши взаимоотношения в этом мире отражают самые внутренние состояния и претворяют в жизнь самые внутренние побуждения души, поэтому такого рода отношения между негодующим анимусом, когда он лишается взгляда или инициативы, и анимой, которая присваивает себе право на взгляд, на протяжении веков повторяются и перевоплощаются – с теми или иными поправками – из прозы в мифы, из мифов – в действительность. Раскаленной смолой-миррой выжжены строки «Песни Песней», остановившие для нас одно из таких мгновений:

Там, в глубинах депрессии, Талия рожает сына и дочь, Солнце и Луну. В более глубоком смысле, она рожает само солнце и саму луну. И Ситтукан тоже рожает – она создает себя заново.

Многие религиозные источники утверждают, что Бог сотворил мир несовершенным, и что на человека возложена ответственность исправить его дефекты. Рав Натан, ученик Рава Нахмана, говорил, что любая несовершенная частичка в нашем мире означает, что за нее не молились или молились недостаточно. Человек является партнером Творца, а орудием труда ему служит молитва. Именно так, согласно Каббале, способны праведники создавать миры силой своих речей – их устами говорит Бог. Подобным же образом, следуя популярным учениям и методикам самосовершенствования (к примеру, «Положительное мышление» и «Тета-Хилинг»), наши мысли и слова не только влияют, но и непосредственно создают ту действительность, в которой мы живем. Когда мы, находясь в состоянии медитации, повторяем, словно молитву, наши мысли или слова, мы становимся одним целым с тем, к чему стремимся, с нашими мечтами и стремлениями, и начинаем их осуществлять, обращая мечту в реальность.

Ситтукан и Талия идут разными путями, но каждой из них удается, превратив молитву в настоящее волшебство, создать для себя свой собственный мир. Ситтукан, пользуясь приобретенной силой взгляда, произносит вслух свое желание и меняет свой облик. А Талия, в свою очередь, рожает – извлекает из себя – солнце и луну, мужское и женское, свет и тень, другими словами, женщину в полном ее совершенстве, объединяющую в себе все устои мира. Но только в последней части повествования драма достигает своего апогея: Талия оказывается перед костром, пылающим по указу жены ее возлюбленного, и молит о спасении. Ее полные отчаяния крики побуждают короля к действию, и он, безжалостно расправившись с королевой, берет Талию в жены.

Еще одним примером волшебной силы молитвы, создающей новую картину действительности, может служить «Синяя борода»

[107]

:

На мой взгляд, основным отличительным свойством земли, ее сущностью является способность и готовность земли вмещать, хранить и оберегать; а так как женские элементы внутри нас, следуя природе, тянутся именно к этому ее качеству, то, когда наступает момент трансформации, именно туда мы и направляем нашу мужскую составляющую. Преобразование, принятие, покорность, непротивление и преданность требуют почти физического погружения в недра земли

[111]

; именно поэтому отправляет Инанна своего мужа Думузи в подземные глубины, а Ситтукан готова выйти замуж за султанского сына только после того, как его мать завернет его в семь саванов, пройдет с похоронной процессией через весь город и похоронит его во дворцовом парке. На все эти условия отвечает султанский сын (в отличие от Думузи): «И это все…?!».

Подневольное нисхождение негодующего Думузи в преисподнюю порождает в нем покорность перед матриархальным колесом жизни – смерти – жизни и смирение с ним, в то время как похороны довольного приговором восточного принца приносят еще и другие плоды: возрождение из земли обогащает как женскую, так и мужскую составляющие души – Ситтукан становится женщиной, знакомой с секретами вращающегося колеса жизни, а избалованный сын султана превращается в ответственного мужчину, который способен связать себя брачным обетом.

Похороны заживо юного возлюбленного Ситтукан напоминают мне закон кашрута относительно посуды, предназначенной для молочной пищи, которая оказалась в контакте с мясом: посуду опускают в землю особым образом, тогда она опять становится кашерной.

Для многих из нас работа с землей, на земле, да и просто контакт с ней становятся источником новых жизненных сил и даже чудодейственным лекарством. Именно об этом пишет в своей книге «Лекарственные растения и пряности» Дрора Хавкин

[112]

: как-то в самый разгар болезни, возвращаясь с очередного сеанса химиотерапии, она зашла в садоводство и неожиданно для себя самой купила два горшочка с саженцами. Этот поступок так и остался для нее загадкой, ведь она никогда не занималась и не интересовалась разведением растений… А затем: «Еле живая я пересаживаю жасмин и бугенвиллию в землю и валюсь на кровать. Только спустя несколько часов я вновь выхожу во двор навестить моих новых жильцов. Похоже, они начинают приживаться, набираться сил, и я вдруг понимаю, что между нами много общего. Каждый из нас набирается сил по-своему, однако между нами установилась какая-то скрытая связь. И чем больше я касаюсь земли или саженцев, тем лучше я себя чувствую». Вот так, наслаждаясь своим цветущим садом, каждым его кустиком, каждым цветком, грядкой и даже кучей компоста, Дрора победила свою болезнь. Это заняло у нее два года.

Стоит нам, превозмогая усталость или недомогание, выйти в сад, присесть среди зеленой листвы и ярких цветов, дотронуться рукой до коричневой земли или выдернуть несколько упрямых травинок, и мы почувствуем, как постепенно набираемся сил – земля отдает нам свою целительную силу. А может, это наша болезнь уходит в воду, которой мы поливаем цветы, и вместе с ней – все дальше и глубже, в самое сердце земли.