В одной гэльской присказке, которую можно встретить и в легендах, и в народных песнях, говорится о красоте некоей «гречанки» или «женщины из греков», 

na mna Greuig

.

Само собой, речь о Елене Троянской. Я не знаю, сохранилась ли эта история о любви, о смерти и красоте хоть в какой-то мере нетронутой (то есть в виде законченных эпизодов, пусть даже не слагающихся в одно целое) или свелась лишь к нескольким сияющим словам, а то и к простому поминанию. Кое-что от древней романтики Эллады и от хитросплетений римского мифа влилось в гэльскую волну почти неизменным или разве что очищенным от всего преходящего и случайного. Но проследить пути этих влияний бывает непросто, и многие из них растворены и затеряны в старинном гэльском легендарии, как аромат болотной розы или орхидеи — во вкусе дикого меда.

«Три самые прекрасные женщины древности — кто они?» — как-то раз, прошлым летом, спросила я одного человека из Гарлоха, что в графстве Росс. Мы с ним были старые друзья и часто хаживали в море — и в ненастные, и в тихие дни. Мне казалось, что и сам он похож на море — порою за весь день не проронит ни слова, а притом неизменно приветлив; и крылись в нем таинственные глубины; и бывали внезапные откровения. Так что я всегда была только рада выйти с ним под парусом, если выпадет случай.

В тот день (а было это между Гометрой и Алвой, куда свирепые течения Атлантики выносят то шишки из сосновых лесов острова Мэн, то обломки кораблей, когда-то разбившихся у мысов Лабрадора) мы шли на

bàtada-chroinn

, на верее, и мчались под ветром так, будто нас влекла неодолимая рука самого Манана. Море было — сплошь торжество синего с белым, и только вблизи нас переливались зеленью зыбкие шатры говорливого и непоседливого владыки пучин. Небо в зените было без единого облачка и густо-синее, но к северу и востоку бледнело, а с юга, над островами, взрезавшими горизонт, высилась горным кряжем цельная стена облаков, шафранных и оранжево-розовых. Длиннокрылые крачки кружили над косяком макрелевой молоди, неутомимо ныряя с воплями и всплесками в текучую, слепящую глаза, серебристую суету. Вдалеке, в синих глубинах над головой, я заприметила двух олушей — словно брызги пены, взметенной ветром. И на этом всё: ни единой больше птицы, ни лодки, ни дымка, что стлался бы над морем к югу, от Айоны, или к северу, от Тири, ни одинокого паруса, что маячил бы над горизонтом, как то крыло баснословного кондора, подвижное, но бездвижное.