Кропоткин

Маркин Вячеслав Алексеевич

Петр Алексеевич Кропоткин (1842–1921) — удивительная, но в чем-то очень типичная фигура русской истории: князь из старинного рода, ставший революционером, ученый-энциклопедист, погруженный в политику, анархист, резко критиковавший насилие и «красный террор». Он прославился как географ и исследователь Севера, историк и философ, литературный критик и автор блистательных «Записок революционера». Временное правительство предлагало ему пост министра, но он отказался со словами: «Считаю ремесло чистильщика сапог более честным и полезным». Во всем мире имя Кропоткина окружено почетом, но в России к изучению его личности и идей вернулись совсем недавно. Первая его биография в серии «ЖЗЛ», написанная историком и географом Вячеславом Маркиным, является наиболее полным жизнеописанием знаменитого теоретика анархизма. Эта книга будет полезна всем, кто интересуется русской историей и философией XIX–XX веков.

В. А. Маркин Кропоткин

ПО СЛЕДАМ КРОПОТКИНА

Многие из москвичей и гостей столицы, каждый день проезжающих мимо станции метро «Кропоткинская», не задумываются над тем, чьим именем названа эта станция, прежде именовавшаяся «Дворец Советов». А у тех, кто помнит это имя, мнения различные: говорят, что Кропоткин — последний декабрист, революционер-народник, анархист, исследователь Сибири, историк, философ, писатель. И все они правы. Ошибаются только те, кто скульптуру бородатого мужчины со скрещенными на груди руками, воздвигнутую недалеко от станции метро, принимают за памятник Кропоткину. На самом деле это друг и соавтор Карла Маркса лондонский фабрикант Фридрих Энгельс, с которым Кропоткин во многом, мягко говоря, не соглашался. Неизвестно почему (ведь Энгельс никогда не бывал в Москве) этот памятник появился в 80-х годах прошлого века на Кропоткинской (ныне Пречистенской) площади.

О Кропоткине напоминает мемориальная доска работы скульптора С. А. Меркурова на стене дома, в котором он родился в 1842 году. Переулок, последний перед Зубовской площадью, прежде бывший Штатским, и сейчас называется Кропоткинским. Он был переименован по постановлению Московского Совета после смерти П. А. Кропоткина. Когда в ночь с 7 на 8 февраля 1921 года он скончался в подмосковном Дмитрове, в московских и петроградских газетах были помещены пространные некрологи, в которых говорилось, что умер один из старейших русских революционеров, «борцов против самодержавия». Но в них не упоминалось о том, что он был наследным князем из старинного рода Рюриковичей, основателей государственности на Руси. Он принадлежал к элите, к кругу избранных, «лучших людей», состоял пажом при императоре Александре II, но неожиданно для всех добровольно отправился в Сибирь, избрав для службы самое удаленное от столицы Амурское казачье войско. Как чиновник-офицер, получавший задания, связанные с разъездами, по собственной инициативе провел несколько исследовательских экспедиций, научные результаты которых были столь значительными, что он встал в ряд ведущих географов России. Но при этом он присоединился к народническому кружку, ведущему революционную пропаганду против самодержавия.

Миновало почти 90 лет со дня смерти Петра Алексеевича Кропоткина. Конечно, о нем не забывают те, кто и сейчас считает противоестественной и антинародной всякую централизованную, выстроенную по вертикали государственную власть, то есть анархисты, по сей день существующие во многих странах мира, в том числе и в России. Вместе с Прудоном и Бакуниным Кропоткин остается вдохновителем мирового анархизма и других левых движений. Знаменитый Эрнесто Че Гевара признавался, что с юности изучал идеи Кропоткина. О нем часто вспоминают и современные антиглобалисты. Помнят его и биологи, согласившиеся с тем, что взаимопомощь между живыми организмами не менее важна для развития вида, чем борьба за существование, и обнаружившие, что приобретенные в процессе жизни признаки (прежде всего особенности поведения) могут передаваться по наследству, включаясь в генетический код. А это интуитивно предсказал Кропоткин задолго до открытия генов и тем более «гена альтруизма», о реальности которого говорили российские генетики Л. А. Астауров и В. П. Эфроимсон.

Без сомнения, Кропоткина не забывают ученые, работающие в области наук о Земле и оценившие умение Кропоткина комплексно рассматривать эти науки, находя связи между ними, способствуя своими работами становлению таких научных дисциплин, как геотектоника, геоморфология, палеогеография, гляциология. Его книга «Исследования о ледниковом периоде» считается классическим, фундаментальным трудом, и современные географы в своих работах часто ссылаются на него.

П. А. Кропоткин признан и как историк: его фундаментальная книга «История Великой французской революции» — одно из серьезнейших исследований на эту тему. К концу жизни своим главным делом он считал философский труд «Этика», над которым работал до последнего дня жизни. Незаконченная рукопись второго тома осталась на его рабочем столе. Слово «совесть» было последним написанным его рукой словом. Так получилось. И это слово — ключевое для понимания образа Кропоткина, его идей и деяний.

Часть первая

УРОКИ ПРИРОДЫ

Глава первая

СИБИРЬ — ПЕРВЫЙ ВЫБОР

Подальше от власти

Весной 1862 года в Пажеском корпусе

[1]

началась подготовка к выпуску воспитанников, зачисленных пять лет назад. Лучшему ученику старшего класса, фельдфебелю и камер-пажу императора князю Кропоткину поручили опросить своих товарищей, в каком воинском подразделении они хотели бы служить. Окончившие корпус могли выбирать самые элитные части. Так и поступили все выпускники, уже давно решившие свою судьбу. Против их фамилий Кропоткин аккуратно проставлял названия полков: Преображенский, Кирасирский, Конногвардейский…

Сам он тоже принял решение, но не такое, какое ждали от него. Поэтому он не спешил, а ушел в свою комнату — еще раз подумать. Он решил ни в коем случае не поступать в гвардию, где вся жизнь сводилась к парадам и светским развлечениям. Он хотел учиться, поступить в университет, но тогда пришлось бы окончательно порвать с отцом, мечтавшим о военной карьере всех трех своих сыновей. Конечно, можно было пойти в артиллерийскую академию, где кроме военных наук преподавали математику и физику. Но его все больше занимала мысль о Сибири и Дальнем Востоке. Только что стал частью России Приморский край с величайшей рекой Амур, сравнимой с Миссисипи, неведомыми горными хребтами и субтропической растительностью в уссурийской тайге. Он много читал об этой области, которая более всех остальных удалена от Петербурга и царского двора, и поэтому, как он думал, в ней — «бесконечное поле для реформ, которые выработаны или задуманы».

Итак, на Амур! Отец будет против. Не советует ему туда ехать и брат Саша. Но решение принято — в списке, подготовленном для великого князя, он написал против своей фамилии: Амурское конное казачье войско.

Своим решением Кропоткин вызвал всеобщее недоумение: лучший ученик и такое непрестижное назначение! Тяжелая служба в далеком холодном крае, вдали от благ цивилизации, да еще форма некрасивая — мундир из черного сукна, папаха собачьего меха и серые шаровары. Сам он на этот счет не беспокоился, но почему-то боялся, что великий князь, брат царя, зная о его способностях, предложит ему стипендию для продолжения учебы — это казалось ему унизительным.

Директор корпуса показал ему телеграмму от отца: «Выходить на Амур воспрещаю. Прошу принять нужные меры». Для корпусного начальства она означала прямое указание «не пущать». Но случившийся в эти дни, 26 мая, сильнейший пожар в Петербурге изменил ситуацию. Он начался на Апраксином Дворе, близ которого находились здания Публичной библиотеки, Министерства иностранных дел и Пажеского корпуса. Если бы поднялся ветер, сгорело бы полгорода, но Господь уберег. По городу прокатилась волна арестов — искали поджигателей. Никого так и не нашли, однако пожар использовали для усиления борьбы со всякого рода вольнодумцами. В тушении пожара юный Кропоткин принял самое активное участие, и великий князь Михаил Николаевич, которого он сопровождал при обходе здания корпуса, спасенного от огня, спросил его:

Путешествие из Петербурга в Иркутск

На обложке тетради, в которой он собирался вести дневник, Петр написал: «От Петербурга через Москву и Калугу до Иркутска». Первая запись: «Наконец-то навсегда выбрался из Петербурга. Пора, давно пора…» Судя по этой первой дневниковой записи, он не собирался возвращаться из Сибири. Поэтому заехал в Москву проститься с братом и в калужское имение, село Никольское — повидаться с отцом. И не только с ним. Была там еще дочь соседа по имению полковника Еропкина Лида, которую Петр в письме брату называл «милым созданием» и просил прислать ее фотографию. А в дневнике не случайно появляются записанные им по памяти строки Пушкина:

Да, он задержался в Никольском дольше, чем рассчитывал — почти неделю. Но все же продолжил свой путь на восток, в неведомое: «Я расстался с Никольским… но хладнокровнее, чем когда-либо. А Лидия? Для меня это не более, как первая девушка, которая питает некоторое сочувствие — но не более. Я равнодушен даже к тем местам, которые оставляю, а я на них вырос; всё, что я испытывал, это маленькая дрожь, нетерпеливость, маленькое легонькое волнение, но только… А еду я так далеко и, может быть, надолго…»

На тех же страницах дневника он переписывает по-немецки стихотворные строчки из «Фауста» Гёте:

Иллюзия реформ

За Ангарой его встретил крупнейший в те времена город Сибири. По европейским масштабам он был совсем невелик, но после месячной скачки по почти безлюдному пространству казался громадным. В Иркутске тогда насчитывалось чуть больше двадцати тысяч жителей. Город в основном деревянный, каменные дома единичны. На улицах множество одноместных экипажей особой конструкции. Их называли «сидейками», и они являлись местной достопримечательностью; изобрел их ссыльный декабрист А. А. Бестужев. Вообще-то Иркутск производил впечатление оживленного почти по-столичному города.

Переехав через Ангару на пароме (их тогда называли «самолетами»), Кропоткин направился в гостиницу «Амур» — название напомнило о цели путешествия, которая, впрочем, была еще очень далека, хотя именно здесь, на триумфальных воротах, поставленных генерал-губернатором Муравьевым-Амурским, было четко выведено: «К Великому океану». Путь к Амуру, который часто называли «Миссисипи Дальнего Востока», тоже начинался на Ангаре.

Граф Муравьев-Амурский навсегда оставил о себе память на восточной окраине России. Ведь он отстоял Амурский край, от которого петербургские власти хотели отказаться (так же как отказались «за ненадобностью» от Аляски и Русской Америки в 1867 году), он упрочил положение России на Тихом океане и приступил к освоению почти не населенной территории вдоль Амура, расположив на протяжении трех с половиной тысяч верст цепь казачьих станиц, в которых расселил не только казаков, но и освобожденных его волей каторжников и ссыльных. Деспот и самовластник, яростно обличаемый ссыльным декабристом Д. И. Завалишиным

[8]

, он тем не менее еще в 1846 году, за 15 лет до реформы, подал Николаю I записку с предложением освободить крестьян от крепостной зависимости, а когда в его распоряжение прибыл опаснейший государственный преступник Михаил Бакунин, значительно облегчил ему условия ссылки, что сделало возможным его фантастический побег в августе 1861 года. После этого Муравьев был тут же отозван в Петербург.

Хотя и крут был Муравьев, но все же из числа преобразователей. А до него Сибирь страдала от произвола губернаторов долгие годы, начиная с князя Гагарина, казненного за «злоупотребление властью» и казнокрадство, и кончая предшественником М. М. Сперанского

Когда он явился в дом генерал-губернатора М. С. Корсакова доложить о своем прибытии, то сразу попал на большой прием. Он обратил внимание на то, что Корсаков очень прост, демократичен, одинаково любезен со всеми, не похож на традиционную, привычную для России фигуру губернатора. Как бы между делом задал он вопрос:

У «священного Байкала»

Вечером 28 сентября 1862 года они выехали с Кукелем из Иркутска, направляясь на восток. В половине второго ночи были на берегу Байкала, в Лиственничной, и утром отплыли на пароходе купца Хаминова. Сквозь розовый туман просвечивала гладь Байкала, в которой отражались окружающие озеро горы, увенчанные на вершинах снегами. Но главное, что сразу потрясло Кропоткина, — удивительно прозрачная вода. Повезло, что буря уже отшумела накануне. За семь с половиной часов доплыли до Посольского. Солнце заходило, и тихий Байкал снова окутался розовой дымкой.

Для жителей Посольского Иркутск был далеким заморским городом (он буквально находился за «морем» — Байкалом). Вечером тронулись по широкой продольной долине, пересекавшей горы с заснеженными вершинами. Постепенно расширяясь, долина вывела в Братскую степь, раскинувшуюся верст на триста. При впадении реки Уды в Селенгу проехали по улицам оживленного города Верхнеудинска (теперешний Улан-Удэ). За ним — снова степь, окаймленная справа и слева лиловыми цепями гор. С приближением к Чите начался непрерывный подъем в отрогах этих гор, среди чахлого, кривоствольного леса. На противоположном склоне дымил лесной пожар, который и не пытались погасить — сам погаснет, когда пройдет дождь.

К Чите приближались ночью. «Вот он, областной город Чита! — торжественно объявил Кукель. — Направо — хрустальный дворец всемирной выставки». Речь шла об открывающейся на следующий день Забайкальской выставке изделий местной промышленности, расположившейся в скромном доме казачьего тира. Но для Восточной Сибири это событие было значительным — такая выставка была первой, и время ее работы действительно совпало со Всемирной выставкой в Лондоне, приглашением на которую иркутские власти не решились воспользоваться, а читинские устроили свою.

В областном правлении огни были потушены, все уже легли спать. Но гости из Иркутска приезжали сюда не так уж часто, и к ним вышел заспанный адъютант, князь Дадешкелиани. Остаток ночи был заполнен обсуждением новостей — сибирских и столичных. Рассказы о «мерзостях» иркутского губернатора Жуковского, год назад вершившего дела Забайкальской области и казачьего войска, перемежались с обсуждением поступка известного писателя Н. В. Шелгунова, навестившего с женой поэта Михаила Михайлова, сосланного на каторгу за «сношение с государственным преступником». Шелгунову было запрещено возвращаться в Петербург, и он поселился поблизости от Казаковского золотого прииска Нерчинского округа, где отбывал каторгу Михайлов. Это почему-то очень напугало власти, и из столицы был послан жандармский полковник арестовать Шелгунова — настолько опасным показалось общение публициста и опального поэта даже здесь, на громадном расстоянии от Петербурга. Сошлись на том, что факт этот свидетельствует о слабости правительства. «Чем хуже, тем лучше», — сказал Кукель, а Дадешкелиани добавил, имея в виду высшие власти: «Им хоть кол на голове теши…»

Чита удивила: всего несколько деревянных домов, из которых не более пяти-шести двухэтажных. Но еще десятью годами ранее Чита состояла всего из нескольких домиков в окружении безлюдной степи и ее никак нельзя было назвать городом. Теперь здесь появились дом губернатора, областное правление, тир, лазарет. «Далее я всмотрелся в общество — несколько образованных и хороших людей, Кукель и его славная семья, — и успокоился. Тотчас же решил я, что тут не будет скучно», — записал Кропоткин в своем дневнике.

С баржами по Амуру

Транспортная проблема была в середине XIX века главной для администрации Восточной Сибири. Казачьи станицы и поселения крестьян-переселенцев в Приамурье надо было снабжать продовольствием и другими товарами. Достичь их за неимением сухопутных путей сообщения можно было только по Амуру. Еще в 1856 году купец первой гильдии Фридрих Людорф добрался до Амура на одном из коммерческих судов и основал торговое заведение в Николаевске, потом конторы в Хабаровске и Благовещенске, а затем и прибыльное пароходное сообщение по Амуру. В 1861 году по великой реке пошли первые пароходы «Николай» и «Адмирал Казакевич», а через несколько лет предприимчивый купец был назначен городским старостой в Николаевске. Соединив в своем лице власть торговую и административную, Людорф распространил торговлю по всему Амуру и превратился в местного монополиста. При этом за снабжение населения самым необходимым — мукой, солью, порохом — Людорф не брался; об этом заботилось военное начальство, организовывавшее каждую весну сплавы груженых караванов барж в низовья Амура.

Сплав начинался в Сивакове. Здесь сколачивали баржи и, как только пройдет лед по реке, спускали их на воду. Весной 1862 года воды в реке оказалось на два аршина меньше уровня прошлого года: сушь стояла великая. Если дальше уровень еще снизится, вся амурская навигация окажется под угрозой. Кропоткин с большим интересом наблюдал за спуском барж. За один день три партии по 25 человек спустили 12 посудин. На одной из них должны были отправиться в следующий рейс Кропоткин и начальник сплава майор А. Малиновский. Вот деревянная громадина разом грохнула с поддерживающих ее стропил на направляющие и заскользила по ним с ускорением до самой воды; волна высотой аршина два поднялась перед ней валом во весь борт, а потом удерживаемая канатами баржа пошла по воде…

Откуда быть воде в реках, когда снега зимой было очень мало, а весной — ни одного дождя? Сопки курятся, охваченные лесными пожарами, напоминая вулканы. Нельзя не описать в дневнике эту фантастическую картину: «Деревья черными фигурами рисуются на красном фоне, красный отблеск, постепенно ослабевая, теряется сзади в соснах. Одна стройная ель, две-три мохнатые сосенки да два обгорелых дерева, словно два человека, стоящих рядом, рисуются на этом красном фоне; а внизу, под деревьями, огоньки горят и ярко блестят там и сям, разбросанные по горе, промеж темных дерев. Там, подальше, повторяется то же, только дымом застилает, и деревья выходят не так отчетливо. А по другой сопке несколько огоньков разбросано, красных и матовых из-за дыма. Дым отвратительный. Солнца сегодня даже не было видно утром, а небо безоблачное — все дым закрыл. Да и не мудрено… Нет дождей».

После спуска барж есаулу Кропоткину поручено дело совсем иного рода. Иркутский генерал-губернатор К. Н. Шалашников, только что сменивший Корсакова, отправляет его встретить верст за триста от Иркутска партию новых поселенцев, чтобы как можно быстрее после погрузки барж отослать их в Хабаровку, где они перезимуют, а на будущий год отправятся во Владивосток — строить там себе дома и обживать далекий край…

Ему часто приходилось ездить из Читы в Иркутск, из Иркутска опять в Читу. Две столицы, как Петербург и Москва, да и расстояние между ними примерно такое же. Только дорога, конечно, не та… Вот одна из таких поездок — от Читы до Иркутска и обратно, майская, весенняя. Послали в Иркутск с донесением о состоянии дел с амурским сплавом. Как всегда, Кропоткин радовался предстоящей поездке — в этот раз потому еще, что в Иркутске можно было встретиться с Кукелем, ожидавшим отъезда в Петербург.

Глава вторая

ИЗ ПОСЛЕДНИХ ЗЕМЛЕПРОХОДЦЕВ

Через Большой Хинган

Приятно было вернуться из холодно-официального Петербурга в ставший родным Иркутск, с которым было много связано. Это был мир, который уже вошел в душу и вытеснил из нее все петербургское. Хотелось здесь жить, работать, путешествовать, надеяться на то, что жизнь в Сибири будет строиться хоть немного по-иному, чем в России Европейской…

Вскоре Кропоткин был назначен чиновником особых поручений при генерал-губернаторе Восточной Сибири. Дали ему и первое серьезное поручение от отдела РГО — это была экспедиция в Маньчжурию. Цель ее — изыскать кратчайший путь между Забайкальем и Благовещенском, «срезать» излучину Амура, из-за которой расстояние удлиняется не менее чем на 600 верст. Этот маршрут находится в китайских владениях, и тем не менее его полезно разведать — быть может, удастся договориться о строительстве дороги совместного русско-китайского пользования. Так решило начальство, обеспокоенное тем, что скот, закупаемый у маньчжур для Благовещенска (до двух тысяч голов ежегодно), обходится очень дорого; выгоднее во всех отношениях приобретать его у своих же казаков, на юго-восточной границе Забайкалья. Если бы найти дорогу для перегона скота через Маньчжурию, казне удалось бы сэкономить около 35 тысяч серебром в год.

Из казаков-охотников составили торговый караван, предводителем которого был назначен князь Кропоткин, законспирированный под купца Петра Алексеева. Петр Алексеевич взялся исполнять эту роль, поощренный своими успешными выступлениями в Чите именно в ролях купцов в любительских спектаклях по пьесам Островского.

21 мая из пограничного поста Старо-Цурухайтуй в Маньчжурию вышел караван, в котором шли 40 лошадей и четыре телеги, нагруженные товарами и продовольствием на месяц. Товары везли «на пробу», всего понемногу. По дороге надеялись разжиться соболями у кочевников-орочон.

Граница между двумя странами тогда проходила по Аргуни. Китайцы-караульщики старательно переписали все, что было на телегах, угостились спиртом и дружески расстались с первой в этих краях русской торговой миссией. Долго спорили о том, как идти дальше. Надо было бы пройти через город, чтобы экспедиция больше походила на торговую. Впрочем, можно сначала подойти и к другому городу, Хайлару, и оттуда уже следовать в Мерген. Избрали всё же, в соответствии с главной целью путешествия, кратчайший маршрут: сначала на восток по широкой реке Ган, впадающей в Аргунь, потом — на юго-восток, к Мергену. Хотя монголы говорили, что на пути этом их ждут горы, болота и лесные завалы, решили разведать дорогу.

В верховьях сибирской реки Оки

В начале 1865 года в Иркутск пришел очередной номер петербургского журнала «Северная пчела» — прошлогодний, но для иркутян свежий. Все обратили внимание на заметку о грандиозных, по слухам, водопадах на сибирской реке Оке, левом притоке Ангары. Английский путешественник, художник и архитектор, строитель готического собора в Манчестере Томас Аткинсон зарисовал один из них так, что его вполне можно было бы сравнить с Ниагарским. По мнению корреспондента «Северной пчелы», он должен быть самым большим в мире: вода падает со скалы высотой 100 сажен. Сам корреспондент там не был, но видел рисунки в книге Аткинсона, только что появившейся в Петербурге. На одном из заседаний Сибирского отдела РГО Арсений Усольцев предложил проверить это сообщение. Его поддержали и порешили отправить в Окинский караул небольшую экспедицию во главе с Кропоткиным: узнать, существует ли на самом деле самый большой на земном шаре водопад, измерить высоту падения воды в нем, составить подробное описание, а заодно осмотреть и сделать точные рисунки надписей на береговых скалах Оки, которые видел сотрудник Сибирского отдела М. А. Таскин. Таким было задание, для выполнения которого отдел разрешил Петру Алексеевичу истратить до ста рублей. Предполагалось, что поездка займет месяца полтора, и все были уверены, что наблюдательному Кропоткину этого времени хватит для того, чтобы увидеть в Тункинском краю немало нового и интересного. Не сомневался и сам путешественник, окрыленный успехом Маньчжурской экспедиции.

И вот — в путь! К Байкалу, а потом на юг, в Тункинскую котловину, предваряющую горный массив Западных Саян. С первого же дня Кропоткин проявляет внимание ко всему, что попадается на пути, будь то горные породы, слагающие Байкальские горы, деревни и их жители, занимающиеся в Прибайкалье хлебопашеством, сбытом пеньки и лесосплавом. В непроходимых лиственничниках, покрывающих плоские вершины гор, по долинам ручьев и у берега Байкала в середине мая еще цветет багульник; здесь прохладнее, чем в Иркутске, — с гор и со стороны озера постоянно дует холодный ветер.

Болотистая падь речки Култушной, обрамленная сланцевыми горами, приводит к небольшому хребту, за ним — падь ключа Ильчи, на который стоит обратить особое внимание. Здесь побывал геолог Меглицкий, и он предположил, что именно в верховьях Иркута, образованных Ильчинским ключом, был некогда исток Ангары, вытекающей ныне из Байкала. А потом, в результате постепенного отступания верховьев ключа, промыта была узкая горная гряда и образовался прорыв, по которому устремились воды озера-моря: Ангара потекла из Байкала. Так полагал Меглицкий. Но у Кропоткина, начинающего путешественника, внимательно всматривающегося в окружающий ландшафт, который хранил тайны далекого прошлого, возник вопрос: а не впадал ли Иркут прямо в Байкал гораздо раньше, чем образовался исток Ангары из озера? Уже потом он промыл себе русло в ущелье Ильчи, «отвернулся» от Байкала и стал впадать в Ангару — город Иркутск как раз и расположился в месте слияния двух рек…

Очень странен, неестествен поворот теперешнего Иркута у впадения в него ручья Ильчи. Распределение пород в речных долинах и их высотное положение тоже заставляют усомниться в том, что Иркут был истоком Ангары. Не совсем понятно, наконец, почему Иркут, сумевший выше по течению пробить себе широкое русло в массиве гранитов и гнейсов (русло теперешней Ангары), от Ильчи течет в тех же породах, но образует узкое, порожистое ущелье. «Придется оставить эту область ничем не доказанных предположений будущим исследователям, — думал Кропоткин. — Они решат вопрос, на который я решаюсь только обратить их внимание». Но он оказался прав — последующие исследования подтвердили точку зрения, согласно которой Иркут никогда не был истоком Ангары.

В Торской котловине, по которой извивается, разделяясь на несколько проток, Иркут, — совсем иной ландшафт: ровная котловина, заполненная мелкой галькой и крупным песком, явно озерного происхождения. В отчетной статье «Поездка в Окинский караул» он так описал открывшуюся перед ним картину: «К югу идут волнистые, пологие предгорья Саян… начинаясь острою коническою сопкой к западу, идет ряд гольцов с голыми скатами, покрытыми лишь россыпями, с глубоко изборожденными, резко зазубренными вершинами и глубокими морщинами, в которых белеют и сереют, смотря по переливам тени, глубокие еще снега».

Плавание по Сунгари

Кропоткин уже втянулся в работу первопроходца — и без колебаний согласился на следующую экспедицию, в которой ему предложено было принять участие. Он получил назначение в Сунгарийскую экспедицию на пароходе «Уссури», организованную непосредственно генерал-губернатором М. С. Корсаковым.

С тех пор как Петр принял самостоятельное решение и отправился на восток, хотя его отговаривали абсолютно все, даже самый близкий ему человек, брат Саша, он стал быстро меняться — взрослел, становился более уверенным, независимым. У него была цель, которая окрыляла.

Между тем Александром, оставшимся не у дел после исключения из университета, овладели хандра, глубокое разочарование, недовольство собой. Совсем недавно еще наставлявший брата, он жалуется теперь: «Я до того далеко отстаю от идеала, который живет во мне, что больно… Я правду говорю, называя себя ничтожным, вполне ничтожным человеком… Бессилие мешает мне даже стать просто порядочным человеком, трудовым человеком на личную пользу. Мне двадцать один год, а я даже не мог завоевать в обществе звания человека самостоятельного, последний поденщик достойнее меня…»

Братья как бы меняются местами. Теперь Петр успокаивает Сашу: «Ты смотришь на себя неверно. За что ты называешь себя „ничтожным, лишним человеком, без толку населяющим нашу незавидную планету“?! Разве ты своей жизнью, своими словами, своим примером — не дело делаешь? Ты честная, благородная душа, что бы ты там ни толковал…»

Александр возвращается к интеллектуальной работе: берется за книги по астрономии, геологии, психологии: «Не в силах будучи совершенно отказаться от строгой науки, я каждый день делаю попытки ворваться в это святилище, но тщетно: недостаток предварительных знаний и неспособность к труду связывают меня…» И вот на двадцать втором году жизни у него впервые возникает мысль о самоубийстве: чтобы отогнать ее, Петр особенно настойчиво зовет его приехать в Иркутск как можно скорее. Но Саша медлит, ссылаясь то на дороговизну (отец упорно отказывает в помощи), то на работу над большим философским трактатом «Бог перед судом разума». Александр Кропоткин задумал его как научное обоснование атеизма, включив в это сочинение главу поистине всеобъемлющую — «Общее описание мира». Одновременно он заканчивает большую рукопись «О происхождении видов» и посылает ее Петру. Постепенно переписка входит в прежнее русло. Братья высказывают друг другу свои взгляды на жизнь, зачастую противоположные, но при этом они всегда едины при обсуждении бурных событий тогдашнего мира. Они горят желанием принять участие то в походе Гарибальди по освобождению Италии, то в народном восстании, вспыхнувшем на Балканах. «В Сербии нужны руки, и охотно бы поскакал», — пишет Петр. А пока он настойчиво зовет Александра приехать в Сибирь.

Между Витимом и Олёкмой

В 1863 году на месторождении золота, открытом в 1846 году двумя охотниками Окуловским и Корниловым при впадении реки Бодайбо в левый приток Лены Витим, было основано Ленское золотопромышленное товарищество, а вслед за ним еще одно — Прибрежно-Витимское. Это был один из крупнейших в те времена центров русского капитализма, а значит, и жестокой эксплуатации рабочих. Их возмущение, копившееся десятилетиями, вылилось лишь спустя полвека, в 1912 году, обернувшись печально знаменитым Ленским расстрелом. Кропоткин, живший тогда в Лондоне, откликнулся на это событие пламенной статьей — а между тем он был первым, кто сообщил об ужасных условиях работы на Ленских приисках еще в 1866 году в корреспонденции, присланной с приисков в «Современную летопись». Подробнее он написал о своих впечатлениях брату; в этом письме впервые высказывается мысль о «подрыве капитала», обнаруживающая знакомство автора с теориями анархиста Прудона.

…В эту экспедицию Кропоткин отправился на средства нескольких золотопромышленников — Баснина, Каташивцева, Сибирякова и других, сообща пожертвовавших тысячу рублей Сибирскому отделу Географического общества для отыскания скотопрогонного пути из Нерчинского округа на Олёкминские прииски. На протяжении нескольких лет хозяева гнали скот на прииски с Вилюя — он обходился в копеечку, притом что достоинства якутского мяса были невысоки. В то же время совсем рядом, в Забайкалье, скота было вдоволь, и буряты-животноводы не знали, куда его сбывать. Этот скот был бы для промышленников намного дешевле, но дорогу ему преграждали непроходимые цепи утесов-гольцов.

Было известно, что якуты, жившие в верховьях Чары, у озера Лемберме (теперь оно называется Леприндо), держат скот, доставленный ими из Нерчинского округа. Значит, есть какой-то проход в хаосе гольцов. Несколько поисковых партий посылалось на его поиск, но ни одна не нашла пути через горную страну. Наиболее серьезной была экспедиция топографа Арсения Усольцева. В 1857 году он дошел до долины реки Чары, притока Олёкмы, перевалил хребет Калар, поднялся по Чаре до порогов, а потом вышел в долину Чюльбана и на Витим, откуда вернулся к устью Муи. С берега Витима Усольцев увидел величественный монолит хребта Кодар, по узким ущельям которого охотники-тунгусы вывели отряд в Чарскую котловину. Это был необыкновенно ценный для познания неведомой страны маршрут. Но даже намека на скотопрогонный путь Усольцев не обнаружил.

Испросив разрешение у генерал-губернатора, Сибирский отдел предложил организовать экспедицию Кропоткину, хорошо себя зарекомендовавшему в качестве первопроходца. Он решил попытаться прорваться через хаос гольцов не с юга, а с севера. Отдел надеялся на получение от Кропоткина значительного научного материала, поэтому решил освободить его от проведения маршрутной съемки, поручив ее специально командированному от Генерального штаба топографу В. И. Машинскому. Третьим научным участником экспедиции стал девятнадцатилетний учитель военного училища в Иркутске Иван Поляков. Кропоткин обратил внимание на этого талантливого юношу, взял его под свое покровительство и не ошибся — из него получился ученый высокого класса: зоолог, антрополог, этнограф. В экспедиции ему был поручен сбор зоологических и ботанических коллекций. От «заказчиков», которым пришлось добавить денег на снаряжение похода (до 5200 рублей), включили в отряд скотопрогонщика Чистохина с двумя бурятами.

На выбор Кропоткиным непроверенного прямого пути повлияло одно обстоятельство. Сотрудник приисков В. Рухлов передал ему небольшую карточку, составленную по расспросам тунгуса Павла Максимова. На куске бересты был нацарапан путь, которого следует держаться, чтобы пройти через долину реки Муи на реку Бамбуйко. Кропоткин доверился многовековому опыту таежных ходоков и двинулся точно в соответствии с берестяной картой — другой ведь все равно не было. Для выполнения научных исследований были взяты все приборы, какие удалось достать, — барометр и термометры, горный компас, буссоль, шагомер. Ружьем и всем необходимым для приготовления чучел птиц и зверей, собирания насекомых и растений вооружился Иван Поляков. Продовольствием и лошадьми обеспечили экспедицию золотопромышленники.

Уход из Сибири

Сосланные в Сибирь участники Польского восстания 1863 года работали на строительстве огибающей с юга Байкал Кругобайкальской грунтовой дороги. Группа каторжников во главе с бывшим пианистом Цилинским устроила побег в августе 1866 года. Беглецы пытались достичь китайской границы. В погоню был послан казачий отряд под командой сотника Лисовского. Мысль о том, что могут послать и его, и он, как офицер, вынужден будет подчиниться, мучила Кропоткина. Уже приближаясь к Чите, он написал брату с прииска Серафимовского: «Здесь мы узнали о польском возмущении за Байкалом, отряд Лисовского у меня как бельмо на глазу, тебя не посылали ли? Скверность могла выйти. Этакая мерзость».

Руководители восставших строителей дороги пытались уйти за границу, в Монголию, но сотня Лисовского догнала беглецов. Их всех арестовали: перед военным судом в Иркутске предстали 50 человек. Зачинщиков суд приговорил к расстрелу. Кропоткин присутствовал на судебных заседаниях, подробно их описал и отправил корреспонденцию в Петербург, где ее напечатали «Биржевые ведомости». Это был объективный репортаж: бесстрастно изложенные в нем факты обличали жестокость и произвол администрации. После окончания процесса оба брата подали в отставку.

А в столицу отправился донос на братьев Кропоткиных, извлеченный из архивов лишь недавно. Это было анонимное «предостережение»: «Лет десять назад открыта в Пажеском корпусе шайка нигилистов, состоящая из пажей. Зачинщиками оказались братья Кропоткины и другие. Кропоткиных послали в Иркутский казачий полк на службу. Приехав в Иркутск, они тотчас же открыли учение нигилизма и успели сделать безбожниками не только молодежь, но даже граждан пожилых…» Эта безграмотная бумажка была составлена по ложным слухам: в Иркутске братья никакой агитацией не занимались.

В письме с Серафимовского Петр сделал еще такую приписку: «Здесь же прочли циркуляр царя о нигилистах — мешкать дольше нельзя, авось пригодимся на что-нибудь». После неудачного выстрела Дмитрия Каракозова в царя 4 апреля 1866 года усилились репрессии против столичной интеллигенции. Был арестован и сослан в Вологодскую губернию артиллерийский полковник П. Л. Лавров, считавшийся одним из главных «возмутителей умов» молодежи. Циркуляр царя предписывал выкорчевывать распространившиеся среди молодых людей критические, нигилистические настроения.

В России термин «нигилизм», предполагающий отрицание общепринятых ценностей (главной из которых считалось верноподданничество), получил распространение после появления в 1862 году романа И. С. Тургенева «Отцы и дети». Нигилистами стали звать всех, кто высказывал какие-либо критические суждения в отношении существующего порядка вещей, отказывался от суеверий, предрассудков и лицемерия, преклоняясь перед одним авторитетом — разумом. Но главное — это предельная искренность; неприятие лжи, пропитавшей общественную жизнь. В Иркутском клубе, где молодежь собиралась раз в неделю на танцы, тоже появились нигилисты. И братья Кропоткины были едва ли не в центре этой молодежной «партии».

Часть вторая

УРОКИ КУЛЬТУРЫ

Глава первая ПЕРВОЕ ДВАДЦАТИЛЕТИЕ

В Москве, на Пречистенке

1842-й — этим годом отмечено начало жизни Петра Алексеевича Кропоткина, одного из самых замечательных людей России второй половины XIX и начала XX века.

…Всего лишь 30 лет прошло после важнейшего в истории России события — Отечественной войны 1812 года и предрешившего ее исход Бородинского сражения. Шел семнадцатый год правления императора Николая I, начавшегося с подавления революционного выступления дворян-декабристов и казни через повешение пятерых руководителей заговора, приговоренных первоначально к четвертованию. Более сотни участников восстания отправились в Сибирь на каторгу и в ссылку. Это было первое осознанное противостояние передовой части российского общества и самодержавия, попытка повернуть историю России на путь демократического развития, по которому уже шли страны Европы. Первое, что признавалось необходимым для этого, — отмена в России крепостного права и введение конституции.

В 1842 году был опубликован первый том «Мертвых душ» Гоголя (великому писателю оставалось жить еще десять лет), в Петербурге умер Иван Андреевич Крылов, в Париже — Стендаль, всего пять лет назад был убит на дуэли Пушкин, а год назад — Лермонтов. В этом году четырнадцатилетний Чернышевский поступил учиться в Саратовскую духовную семинарию, Федор Достоевский окончил Главное инженерное училище; через год он вышел в отставку, целиком отдавшись литературному труду. Герцен вернулся из новгородской ссылки в Москву и приступил к работе над серией статей «Дилетантизм в науке», в которых он писал о единстве развития природы и человека и назвал философию Гегеля «азбукой революции».

В том же году Петр Лавров

[18]

окончил Артиллерийское училище и остался преподавать в нем высшую математику. Через 26 лет он опубликует «Исторические письма», сделавшие его «властителем дум» целого поколения. И еще одно совпадение — в том же году молодой Михаил Бакунин опубликовал в немецком журнале статью, в которой впервые высказал свои анархические взгляды. Популярный английский писатель Чарлз Диккенс посетил Соединенные Штаты, где познакомился с глубоко возмутившей его рабовладельческой системой. Англия продолжала свою экспансию в Азии: неудачей закончилась война в Афганистане и успешно — «первая опиумная война» в Китае. Еще ничего не было известно о германском милитаризме, который впервые проявит себя во Франко-прусской войне 1870–1871 годов. Впереди была вторая половина XIX столетия с множеством событий, которые повлияют на формирование личности Кропоткина и в которых он примет деятельное участие.

Фамилия Кропоткин характеризует ее носителя как человека трудолюбивого, кропотливого. Происходит она от прозвища Кропотка, данного именно за эти качества смоленскому князю Дмитрию Васильевичу, одному из потомков легендарного Рюрика, умершему в 1470 году. Начало смоленской ветви Рюриковичей положил князь Ростислав Мстиславич Удалой, в XV веке княжество было упразднено, а оставшийся не у дел княжеский род разделился на множество ветвей, одной из которой стали Кропоткины. Петр Алексеевич Кропоткин стал в этом роду наиболее известным представителем, хотя совсем не в том качестве, как все его предки.

Старой Калужской дорогой

В конце 1850 года в связи с 25-летием царствования Николая I в московском Благородном собрании на Малой Дмитровке состоялся праздничный костюмированный бал. Московское дворянство устроило для царской семьи красочное представление, продемонстрировав необыкновенное этническое разнообразие Российской империи через богатство национальных костюмов ее подданных. Приглашенная на бал генеральша Назимова не смогла на него пойти из-за болезни своего восьмилетнего сына и передала изготовленные ею костюмы восточной царицы и царевича своей подруге Екатерине Николаевне Кропоткиной. Детский костюмчик с поясом, украшенным драгоценными камнями, оказался маловат для Александра, зато вполне подошел Пете. Его и нарядили персидским царевичем, вручив жезл с гербом Астраханской губернии, граничившей с Персией. Шестьдесят мальчиков, представлявших все губернии России, склонили их гербы перед самодержцем и императрицей Александрой Федоровной. «Астраханец» Петя оказался самым маленьким из всех, и царь захотел рассмотреть его поближе. Петин дядюшка, князь Дмитрий Гагарин, поднял племянника и поставил на платформу, прямо перед царем.

— Вот таких молодцов надо мне рожать, — сказал смутившейся супруге всероссийский самодержец. А та посадила мальчика рядом с собой, угостила крендельками, и он вскоре заснул, положив голову ей на колени. Пока он спал, Николай распорядился определить юного Кропоткина по достижении соответствующего возраста в Пажеский Его Величества корпус — самое привилегированное в то время военно-учебное заведение. С такой трогательной сцены начались взаимоотношения всемогущего властителя и будущего врага самодержавия и всякой власти вообще, в какой бы она ни выражалась форме.

Счастливую звезду зажег на горизонте для одного из сыновей князя Алексея Петровича Кропоткина сам российский император. Он гарантировал ему привилегированное образование и блестящее будущее вблизи верховной власти. Надо было только достичь пятнадцати лет — возраста, положенного для приема в Пажеский корпус. А пока что начальное воспитание и образование Петру и его братьям давали гувернеры и домашние учителя. Сам не участвуя в воспитании детей, отец не жалел денег на их воспитателей. И они оказались очень удачными, хотя и не совсем в духе консервативного Алексея Петровича. Гувернер Пулэн — солдат наполеоновской армии, участник недавних (еще и полвека не прошло) великих исторических событий, только что закончивший воспитание младшего сына писателя Загоскина. А учитель Николай Смирнов был студентом юридического факультета Московского университета, широко образованным человеком и, естественно, сторонником демократизации общественного строя в России. Он закончил факультет с отличием, как второй кандидат после Б. П. Чичерина, известного впоследствии юриста, историка и философа.

Смирнов, без сомнения, сыграл существенную роль в гуманитарном образовании юных братьев Кропоткиных и формировании их мировоззрения. Он привил им любовь к русской литературе, к стихам и прозе писателей, бывших, по существу, их современниками — Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Некрасова. Именно от него они узнали о становлении государственности в России и народных бунтах Стеньки Разина, Пугачева, Болотникова, о казни декабристов и оппозиционной деятельности лондонских эмигрантов Герцена и Огарева, даже о «потаенном» Радищеве, первом обличителе самодержавия и крепостничества, книга которого «Путешествие из Петербурга в Москву», вышедшая в свет в 1790 году, была запрещена на целое столетие, а сам он приговорен к четвертованию, милостиво замененному матушкой-императрицей Екатериной II на десятилетнюю ссылку в сибирский город Илимск.

Петр и Александр Кропоткины с благоговением проходили мимо дома Герцена, находившегося совсем неподалеку, и дома на Никитском бульваре, в котором умер Гоголь. Братья много читали и размышляли, дышали идеями того времени. Общество жило ожиданием перемен, к которым взывало все положение дел в стране — гнетущий произвол самодержавия, архаичное крепостное право, нищета крестьян, тяжелые условия труда рабочих на заводах и фабриках. Мыслящие люди России были озабочены как можно более скорым решением этих проблем.

В Пажеском Его Величества корпусе

С приближением пятнадцатилетия Петя Кропоткин получил возможность воспользоваться монаршей милостью и поступить учиться в Пажеский корпус, основанный Екатериной II для пополнения своего гвардейского окружения. Потом это полувоенное учебное заведение стало готовить элиту Российского государства: военачальников, высших чиновников, дипломатов, преданных престолу и отечеству. Корпус окончили писатели Федор Толстой и Александр Дружинин, «усмиритель» Польши фельдмаршал И. Ф. Паскевич, герой освобождения Болгарии от турецкого владычества генерал И. В. Гурко и генерал-губернатор Восточной Сибири H. Н. Муравьев-Амурский. Удивительно, что среди выпускников корпуса были два противника российского самодержавия — Александр Радищев и Павел Пестель. Петр Кропоткин оказался третьим, чье отношение к самодержавию было далеко не верноподданническим.

Каждый год 16 лучших учеников старшего класса назначались камер-пажами к императору, императрице и великим князьям, членам царской семьи. Это считалось началом блестящей карьеры. Личным пажом царя Александра II стал и «отличнейший» выпускник, князь Петр Кропоткин. Поступив осенью 1857 года в самый младший, пятый класс, Петя, привезенный в Питер мачехой Елизаветой Марковной, ничего этого, конечно, еще не знал.

Отношения старших воспитанников с младшими были такими, которые сейчас определяются термином «дедовщина». Доносительство, рукоприкладство и прямое издевательство над младшими были обычным делом. Все это было выгодно корпусному начальству, помогая поддерживать дисциплину и управлять воспитанниками. И всё же это было время благотворных перемен. Петр Алексеевич потом вспоминал, что, поступи он в корпус на год или два раньше, воля его была бы окончательно сломлена или он был бы исключен, «кто знает, с какими последствиями». К счастью, перед самым его поступлением в корпус произошла «революция», связанная с либеральным курсом нового императора. В результате Петру удавалось все годы учебы сохранять до известной степени свою независимость, обороняясь от агрессивности камер-пажей и придирок полковника Жирардота, практиковавшего иезуитский метод воспитания.

Привычка погружаться в чтение спасала Петра от тлетворного влияния среды. Особенно он полюбил тогда «Фауста» Гёте, которого, по совету брата, читал в подлиннике, по-немецки. Музыка стиха и глубокий философский смысл произведения захватили его. Глубоко полюбил он Шекспира, по несколько раз перечитывал его драмы, читал их своим однокашникам. Сильнейшее впечатление произвели занятия по русской словесности у профессора Владимира Игнатьевича Классовского

«Невыразимое удовольствие» доставляли будущему географу выезды в летние лагеря в Петергофе, где занимались топографическими съемками. Его привлекали «независимый характер работы, одиночество под столетними деревьями, лесная жизнь, которой я мог отдаваться без помехи…». Географию в корпусе преподавал некий Белоха, который все сводил к рисованию приблизительных контуров стран мелом на доске. Никто не смог бы этого сделать, если бы не шпаргалки, нарисованные с большим мастерством Кропоткиным. Он снабжал ими весь класс и хорошо натренировался в изготовлении карт, что ему потом очень пригодилось, особенно когда в полутьме каземата Петропавловской крепости он вычерчивал карты Финляндии и Швеции для своей книги «Исследования о ледниковом периоде».

Братья Александр и Петр

Содружество и совместное развитие двух братьев Кропоткиных — особое явление. Его аналогом можно считать союз братьев фон Гумбольдт — Александра и Вильгельма, которые стали великими учеными, первый в естественных науках, второй в гуманитарных, и на всю жизнь сохранили не просто дружеские отношения, но истинное духовное единство. У Кропоткиных было сложнее.

Александр был старше Петра на 16 месяцев. И он, естественно, был ведущим в их отношениях на первых порах. Но их интересы и пристрастия удивительно совпадали. Оба они испытали влияния их рано умершей матери, артистичной и художественно одаренной. И не только ее — их дед по отцовской линии Петр Николаевич, выйдя в отставку всего лишь поручиком, занялся хозяйством в поместье Урусове Рязанской губернии, расположенном на холме, среди роскошных полей, лугов и тенистых лесов, пересеченных извилистой речкой. Туда он привез молодую жену, княжну Гагарину, брат которой был женат на знаменитой крепостной актрисе Семеновой, основательнице драматической школы в России. Брат отца Дмитрий Петрович Кропоткин писал стихи; некоторые из них вошли в издание Смирдина «Сто русских литераторов». Даже отец братьев, чрезмерно увлеченный военной службой, был не совсем чужд искусству — содержал у себя крепостной оркестр.

В возрасте пятнадцати — семнадцати лет они обсуждали в письмах друг к другу проблемы возникновения и формирования научного знания, вопросы строения Вселенной, происхождения Земли и жизни на ней, эволюции жизни вообще и человеческого общества, в частности развития различных форм общественной жизни, роли разных религий в жизни людей. Необъятно число тем, которые затрагивали в своей переписке юные Кропоткины. В основе их, конечно, лежали впечатления о прочитанных книгах.

В 1857 году, когда Петру шел всего лишь пятнадцатый год, он увлекается Вольтером, читает взахлеб его «Философский словарь», берется за переводы некоторых статей, в том числе запрещенных цензурой, а о «Критике чистого разума» Иммануила Канта восторженно отзывается в письме брату: «Что за чудная книга! Я до сих пор не читал ничего подобного… Что за прелесть!» Хотя признается, что многие страницы давались ему с большим трудом. Александр руководил чтением младшего брата и выводил эпистолярные беседы с ним на серьезнейшие темы: научные и общественно-политические.

После того как Александр поступил в Московский кадетский корпус, а Петр уехал в Петербург в Пажеский корпус, их встречи становятся редкими и общение братьев теперь поддерживается только перепиской, но она удивительно регулярна, а главное, содержательна и серьезна, несмотря на юный возраст корреспондентов.

Ветер шестидесятых

«Эпохой умственного пробуждения России» назовет впоследствии Кропоткин конец 1850-х — начало 1860-х годов. Служащий Лесного департамента, сотрудничавший в «Современнике» и «Русском слове», Николай Шелгунов писал: «Точно небо открылось над нами…» Это была пора надежд на обновляющие перемены в жизни общества. И хотя воспитаннику Пажеского корпуса Петру Кропоткину было тогда всего лишь пятнадцать — семнадцать лет, он, рано приобщившийся к чтению и серьезным умственным занятиям, жадно внимал новым веяниям эпохи.

В 1860 году вышла на русском языке книга Чарлза Дарвина «Происхождение видов», совершившая поистине революционный переворот в науке. Это было время не только расцвета физики, химии, биологии, географических открытий на Дальнем Востоке и в Средней Азии, но и активизации общественного движения, направленного на преобразование устаревшей государственной системы в России. Книга Дарвина сыграла в этих условиях огромную роль, выдвинув идею эволюции, всеобщего развития и вызвав жесточайшие споры между консерваторами и радикалами

[26]

.

Начало 60-х годов — необычный период XIX столетия, который мог стать переломным, но не стал таковым. Не стал потому, что «революция сверху», включившая в себя освобождение крестьян от крепостной зависимости, судебную, военную и административную реформы, введение в самодержавной России местного (земского) самоуправления, оказалась половинчатой и, по существу, обманной, лживой.

Александр II выжидал, когда помещики сами придут к признанию необходимости перемен. Он объезжал губернии, убеждая крепостников самих отказаться от системы рабства. Еще в 1856 году он доказывал необходимость этого в своем выступлении на собрании московского дворянства и, не получив поддержки, вспомнил слова своего главного оппонента, лондонского эмигранта Герцена: «Лучше уничтожить крепостное право сверху, нежели ждать того времени, когда оно начнет само собой уничтожаться снизу». Реакция на эти слова мыслящей части общества была восторженной. Но столичные дворяне промолчали в ответ, предпочтя, очевидно, ожидание: почему-то считалось, что именно после отмены крепостного права сразу же начнется пугачевщина — кровавый русский бунт, «бессмысленный и беспощадный». Какие-то признаки его и, правда, возникали: в ряде мест крестьяне жгли помещичьи усадьбы. Император Александр колебался, поддаваясь влиянию своего окружения.

И только после того, как землевладельцы белорусских и литовских губерний подали адрес генерал-губернатору Назимову, в котором признавалась необходимость крестьянской реформы, был опубликован рескрипт императора о ликвидации крепостного права в тех губерниях, где Наполеон уже отменил его своим указом в 1812 году. Слух об этом моментально распространился по всей стране, крестьянские бунты тут же прекратились. Но верховная власть все еще не решалась сказать последнее слово, по-прежнему опасаясь, как бы дарованная свобода не привела к хаосу, беззаконию и бунту.

Глава вторая

ЕСТЕСТВОИСПЫТАТЕЛЬ

Погружение в науку

Через пять лет после «выхода на Амур» в судьбе Петра Кропоткина произошел новый решительный поворот. Он навсегда расстался с военной службой, уволившись в отставку и покинув Сибирь. Во многом это был уже другой человек. Он признан научным сообществом как ученый, совершивший важнейшие открытия в Сибири и на Дальнем Востоке. Вопреки своим сомнениям и пессимистическим прогнозам брата Александра ему удалось сделать что-то стоящее в естественных науках.

В Сибири он распростился с иллюзиями насчет возможности преобразования общественной жизни с помощью реформ, и постепенно в нем зрело сознание необходимости коренного изменения общественных отношений. Шло формирование революционного мировоззрения, чему способствовали знакомство с исторической и социальной литературой, с книгами Прудона, Кинэ, Бокля

[29]

, встречи с декабристами и революционерами-разночинцами, отбывавшими ссылку в Сибири, постоянное общение с простым народом: казаками, крестьянами-переселенцами, мастеровыми, каторжными и ссыльными, с людьми, наказанными царизмом, насильственно устраненными (часто — навсегда) из общественной жизни.

На восточной окраине империи он стал первооткрывателем новых земель. Но в его активе были не только 70 тысяч верст преодоленного пространства, но еще и комплекс идей и фактов, которые изменили ряд устоявшихся в науке представлений и стали существенным вкладом в науку 1860-х годов. «То было время всеобщего научного возрождения. Непреодолимый поток мчал всех к естественным наукам», — писал Кропоткин. Этот поток увлек и его — и вынес весной 1867 года к берегам Невы, в главный научный центр России. Он оказался поначалу сильнее другого влечения — к активной общественной деятельности.

За два года до этого ученый мир отметил 300-летие Галилея. Как бы приуроченным к этому великому юбилею оказалось по-галилеевски великое открытие Джеймсом Кларком Максвеллом существования электромагнитных волн, разработка им электромагнитной теории света. В 1867 году защитили докторские диссертации климатолог А. И. Воейков

Все эти открытия в науке совершались на фоне событий, потрясавших общественные отношения. В апреле 1865 года, когда уже закончилась Гражданская война в Северо-Американских Соединенных Штатах, в Вашингтоне, на спектакле в театре Форда был смертельно ранен фанатичным защитником рабовладения Бутом президент Авраам Линкольн, возглавивший борьбу за освобождение негров. Ровно через год Дмитрий Каракозов выстрелил у ограды Летнего сада в Петербурге в Александра II. Мастеровой Осип Комиссаров толкнул его под руку, помешав попасть в царя. Каракозов — ровесник Кропоткина. Как раз в те дни, когда в Иркутске шел процесс над группой ссыльных поляков, Кропоткин читал газеты с описанием покушения. Читал о том, как крикнул Каракозов схватившим его: «Дурачье, ведь для вас же, а вы не понимаете!» — о том, как не сразу, но все же открыл свое имя и назвал сообщников — Ишутина, Худякова и еще тридцать человек, образовавших кружок под названием «Организация», — а после вынесения приговора написал прошение царю о помиловании. На нем Александр начертал: «Лично я в душе простил ему, но как представитель верховной власти я не считаю себя вправе прощать». Чувство власти сильнее чувств человеческих…

В Русском географическом обществе

Петербургским географам Кропоткин был известен как «сибиряк». И хотя географией, геологией и этнографией Сибири занималось уже немало ученых, работы Кропоткина выделялись своей основательностью и смелостью сделанных обобщений. Его имя впервые появилось на страницах «Известий ИРГО» в 1865 году, когда этот главный географический журнал России только начал выходить. Было опубликовано сообщение, что 21 декабря 1864 года на заседании Сибирского отдела общества под председательством Б. К. Кукеля в присутствии пятидесяти трех членов отдела и пяти посторонних Кропоткин прочитал статью «О поездке из Цурухайтуя через Мерген в Благовещенск». В феврале следующего года другой доклад — «О действиях Сунгарийской экспедиции». Снова имя Кропоткина прозвучало на заседании совета в марте, когда в общество поступил отчет о маньчжурском походе, и на общем собрании ИРГО в мае, когда получена была карта маршрута экспедиции. На собрании сообщалось о следующей экспедиции Кропоткина — «в Тункинский край, для осмотра течения р. Оки».

19 января 1866 года на том же годичном общем собрании общества, на котором было объявлено о присуждении П. А. Кропоткину Малой золотой медали за его маньчжурские экспедиции, высшая награда общества — Константиновская медаль — была присуждена создателю первой геологической карты Европейской России академику Г. П. Гельмерсену, а серебряная медаль — участнику Сунгарийской экспедиции Ф. Усольцеву. Действительным членом Географического общества тогда же был избран сверстник Кропоткина Александр Иванович Воейков, с которым он начинал путь в науке почти одновременно. Но жизнь их сложилась по-разному. Воейков стал выдающимся климатологом с мировым именем, всегда оставаясь, в отличие от Кропоткина, в рамках одной науки — географии.

В 1867 году в «Известиях ИРГО» публиковались «Извлечения из путевых писем из Олёкминско-Витимской экспедиции», в следующем году вышел «Краткий отчет», а полный — лишь в 1873-м. Это было завершение сибирского этапа жизни П. А. Кропоткина. А пока, уже избранный секретарем отделения физической географии общества, он печатается в «Артиллерийском журнале» (статья по математике); в трудах Первого съезда русских естествоиспытателей, в газете «Санкт-Петербургские ведомости» (обзоры научных достижений в области спектрального анализа, метеорологии, физики). Это выглядело как «поиск своей темы». И действительно, ученый находит центральное направление научной деятельности, хотя не оставляет и других, намеченных прежде.

Краткий отчет об Олёкминско-Витимской экспедиции был сделан на общем собрании 13 декабря 1867 года. На этом же заседании вице-президент общества адмирал Литке объявил о награждениях бронзовыми медалями двух тунгусов-проводников экспедиции, Степана Степанова и Константина Кудрина, которые «исполняли свои обязанности с редким усердием и честностью». Их интуиции доверился Кропоткин, и она не подвела. Помимо выполнения чисто практической задачи были получены и научные результаты. Стало ясно, что Олёкмо-Витимская горная страна делится естественным образом на две части, граница между которыми — долины рек Муя и Чульбан, шириной 20–40 верст. Кропоткин обрисовал орографию страны, предложив назвать пересеченное им на пути от Лены к приискам нагорье Патомским. Он продемонстрировал участникам собрания составленную им подробную карту гор между Витимом и Олёкмой, позволившую ему отвергнуть географическую фикцию — существование Яблонового хребта, изображавшегося до тех пор на всех картах Восточной Сибири. Верный своим принципам, Кропоткин не ограничился в своем докладе чисто географическими проблемами, но и дал ряд рекомендаций по экономическому развитию исследованной им территории. Он, например, заметил, что «равнина Муи весьма интересна как оазис» посреди горной страны и представляет возможности для хлебопашества, хотя для будущего заселения края он пока видел лишь одну побудительную причину — добычу золота. Протокол заседания заключает: «Чтение князя Кропоткина возбудило в собрании самый живой интерес и завершилось продолжительными рукоплесканиями». Это означало, что научное сообщество географов выполненную Кропоткиным работу в Сибири единодушно признало достойной самой высокой оценки.

Столь же успешно выступил И. С. Поляков

Большой полярный проект

Доложенный на заседании Императорского Русского географического общества кропоткинский проект «экспедиции в русские северные моря», хотя он и не был осуществлен, занимает значительное место в истории исследований Арктики. До него крупнейшим исследовательским предприятием России была Великая Северная экспедиция в XVIII веке. Тогда за десять с небольшим лет (1733–1744) были нанесены на карту побережья всех омывающих территорию России морей Северного Ледовитого океана.

В 1763 году, через два десятилетия после завершения этой уникальной работы, М. В. Ломоносов составил записку «Краткое описание разных путешествий по северным морям и показания возможного прохода Сибирским океаном в восточную Индию». Поиск прямого пути для судов из Европы в Азию представлялся Ломоносовым как главная цель экспедиции, которая должна была провести и научные исследования, в первую очередь изучить законы дрейфа льдов через Сибирский океан. Проект был утвержден Екатериной II, повелевшей выделить на экспедицию 20 тысяч рублей. В соответствии с ним первую попытку проникнуть в центральную часть океана предпринял капитан первого ранга (впоследствии адмирал) В. Я. Чичагов, действовавший в соответствии с представлением Ломоносова о том, что в районе Северного полюса должно быть встречено свободное ото льда море. Корабли Чичагова достигли в 1766 году 80°30′ северной широты, но, столкнувшись с непроходимыми льдами, повернули назад. В рамках этой экспедиции была организована научная станция на Шпицбергене — первая в истории исследования этого полярного архипелага.

Последующие крупные исследования Арктики, соизмеримые по значению с Великой Северной экспедицией, произошли лишь полтора столетия спустя. В 1876–1877 годах вдоль берегов Сибири, с зимовкой у Таймыра, прошла до Берингова пролива шхуна «Вега» Адольфа Эрика Норденшельда, а в 1893–1896 годах во время трехлетнего дрейфа «Фрама» Фритьофа Нансена совершилось пересечение всего Полярного бассейна. Этим важнейшим предприятиям (первое — норвежское, второе — шведское, хотя оба с русским участием) предшествовал грандиозный, без преувеличения, проект Русского географического общества, составленный молодым тогда географом П. А. Кропоткиным и изданный впоследствии отдельной брошюрой. Он был, по существу, первым российским планом комплексного изучения Арктики.

В докладе использованы материалы членов комиссии, но в основном он написан П. А. Кропоткиным. Это была наиболее полная к тому времени комплексная программа полярных исследований, предвосхитившая то, что было сделано в 30–40-е годы XX века, когда совершился массовый научный штурм Советской Арктики. Уже в начальных фразах доклада содержалась заявка на достижения грандиозной цели: «Как океан, так и разбросанные среди Северного Ледовитого океана открытые до сих пор острова остаются большей частью совершенно неисследованными. Здесь далеко не сделаны даже самые первые шаги в познании нашей планеты. При первой мысли о северной экспедиции возникает длинный ряд научных вопросов…» До того времени побудительными мотивами полярных путешествий были изыскание морских путей через льды или открытие новых земель. Теперь впервые ставилась задача геофизических исследований. При этом в понятие геофизики или Физики земного шара Кропоткин, вслед за А. Гумбольдтом, впервые употребившим этот термин, включал, по существу, все науки о Земле.

Работая над докладом о программе полярной экспедиции, Кропоткин рассмотрел всю историю полярных путешествий. Им процитированы труды Скоресби, Мартенса, Вайпрехта и других полярных мореплавателей, в том числе русских, внесших большой вклад в исследование омывающих берега Сибири морей Северного Ледовитого океана. Из отчетов о путешествиях выбраны сведения о климате, морских течениях, состоянии льдов, растительном и животном мире. Кропоткин вспоминал: «Трудно себе представить, какое количество работы может выполнять в короткое время здоровый человек, если напряжет все свои силы и прямо подойдет к каждому вопросу. Я засел за работу и просидел над нею, выходя только обедать, две с половиной недели…»

В ледниковом периоде

30 апреля 1871 года на заседании отделения физической географии ИРГО Кропоткин выступил с предложением организовать поездку в южную часть Финляндии и Швеции с целью изучения следов ледникового периода. Эти места уже стали знаменитыми среди геологов разных стран: здесь представлены особенно полно ледниковые отложения, в том числе длинные, вытянутые гряды, по-шведски «озы», происхождение которых вызывало споры ученых.

«Ни один из геологических периодов не имеет, конечно, такого значения для физической географии, как ближайший к нам ледниковый и послеледниковый», — начал ученый изложение своего плана. Эта мысль была с ним еще во время экспедиции в Саяны, не оставляла его и на Витиме, где встречались явные следы ледникового периода. А теперь нужно доказать, что валуны вынесены на равнины России не волнами моря, а могучими ледниками, спускающимися со Скандинавских гор. Собрано уже немало доказательств гипотезы. Оставалось лишь побывать в тех местах, откуда лед начинал свое движение на юг — в самой Скандинавии, сохранившей наиболее зримые и неоспоримые следы былого оледенения.

«Отделение выразило, что находит предполагаемые исследования полезными и любопытными» — так было записано в протоколе заседания отделения физической географии. Предложение вынесли на заседание совета общества, и 14 мая оно было одобрено. Петр Алексеевич Кропоткин ехал в Финляндию и Швецию, намереваясь вернуться сразу, как только станет что-нибудь известно о судьбе Северной экспедиции. Председатель отделения Ф. Р. Остен-Сакен обещал немедленно сообщить ему о принятом решении. Поездка в Швецию означает для Кропоткина знакомство с местными геологами, досконально изучившими следы «великого ледника», а также с полярными исследователями, посвятившими не один год работам в Арктике, среди современных ледников.

Вместе с Кропоткиным отправились три выдающихся геолога того времени: профессор Горного института, первый директор Геологического комитета России академик Г. П. Гельмерсен, известный палеонтолог и геолог академик Ф. Б. Шмидт, с которым Кропоткин встречался в Иркутске, и финский геолог М. П. Ребиндер. Все трое были оппонентами молодого и чересчур увлекающегося, с их точки зрения, геолога-самоучки. Еще двумя годами ранее Кропоткин опубликовал рецензию на книгу Гельмерсена «Исследования об эрратических валунах и о делювиальных образованиях России». В этой книге была нарисована картина затопленной в ледниковый период Европы, к северу от которой поднимался один только остров — Скандинавия. По Гельмерсену, ледники существовали только на этом высоком острове.

Не все из споривших хорошо представляли себе природу ледника и условия его существования. Никогда не бывал на леднике и Кропоткин. Его экспедиционный опыт исчерпывался Сибирью, но там он видел издалека ледники Саян, а главное, сумел разглядеть исчезнувшие ледники прошлого, оставившие следы в виде морен, валунов, отполированных и исцарапанных льдом скал, проложенных потоком движущегося льда долин — узких, с крутыми краями, похожих на корыта.

Часть третья

УРОКИ ЖИЗНИ

Глава первая

НЕ ПО НЕЧАЕВУ

Среди бакунинцев

Летом 1871 года, когда Петр Кропоткин искал в Скандинавии следы исчезнувшего ледникового покрова, в Петербургском окружном суде проходил процесс над членами созданной Сергеем Нечаевым тайной организации «Народная расправа». Процесс был открытым, и его материалы печатались в газетах. Все были поражены откровенной, с циничной безнравственностью составленной Нечаевым программой, его «Катехизисом революционера». Революция, по убеждению Нечаева, призвана полностью разрушить существующий общественный строй. Для достижения этой цели допустимо использовать абсолютно все способы, не считаясь ни с какими нравственными преградами. Допустимы провокации, мистификации, ложь, манипуляция общественным сознанием, убийства по малейшему подозрению в неподчинении власти вождя-диктатора. Строить новое общество на развалинах старого — забота следующих поколений.

Бывший учитель из текстильного села Иваново, Сергей Нечаев появился в Петербурге в 1868 году. Этого человека, детство и юность которого прошли в нищете и тяжелом труде ради куска хлеба, человека, несомненно, незаурядного, волевого, авторитарного, переполняла ненависть ко всему обществу. Идея террора ради достижения революционного переустройства всецело захватила его. В ноябре 1869 года Нечаев приехал в Женеву, где встретился с Бакуниным и сначала произвел на него благоприятное впечатление своей энергичностью и уверенностью. На самом деле он ввел Бакунина в заблуждение, рассказав, что якобы возглавляет целую организацию революционеров, а сам бежал из Петропавловской крепости. Вернувшись в Россию, Нечаев, выдавая себя за посланца Бакунина, действительно создал небольшой революционный кружок и очень скоро вынудил его членов убить одного из своих товарищей, студента Иванова, заподозренного в том, что он может выйти из тайной организации и рано или поздно предать ее. Его казнили превентивно, по одному лишь подозрению, в целях устрашения членов организации.

Очень скоро участники убийства были арестованы; процесс над ними шел без участия самого Нечаева, который скрылся за границу и вызвал к себе двойственное отношение общественности. С одной стороны, привлеченные по процессу молодые люди, решившие бороться за освобождение народа, не щадя собственной жизни, не могли не вызвать уважения. Однако принципы Нечаева, на которых это освобождение должно было бы основываться, встретили всеобщее осуждение. Эти иезуитские принципы изложил Ф. М. Достоевский в романе «Бесы»: он побывал однажды на заседании суда, читал газетные отчеты о процессе и очень верно предсказал многое из того, что реально произошло в России после совершения долгожданной революции в 1917 году. Но он не заметил другого движения, зародившегося как раз в дни проведения в Петербурге «нечаевского процесса». Это направление развивалось совершенно на других основах, вопреки тому, что уже тогда получило название «нечаевщины». Надо сказать, что большинство русских революционеров того времени отвергли нечаевские методы. Зато ими восхищался В. И. Ленин, спустя 40 с лишним лет воспользовавшийся многими приемами нечаевской программы, следовавший принципу «любые средства годны для победы революции» и любивший повторять, что в белых перчатках революцию не сделаешь

Кропоткин в письме из Таммерфорса просил брата сохранить до его приезда номер «Петербургских ведомостей», где печатался стенографический отчет о процессе над нечаевцами. Бродя в одиночестве по финляндским холмам в поисках удобных для изучения обнажений слагающих их пород, Кропоткин мучительно размышлял над вставшими перед всем русским обществом проблемами. Как жить дальше? Что делать? Как добиться преобразования самодержавного государственного строя, не соответствовавшего духу времени? Путь реформ, которым пошла Англия, раньше всех установившая у себя конституционное правление, для России вряд ли приемлем — она отстала от Европы, и, может быть, у нее свой путь? Быть может, преобразования возможны через сельскую общину, эту ячейку коллективизма, сохранившуюся только в России?

Путь медлительных, половинчатых реформ сверху уже завел в тупик. Он оказался несовместимым с сохранением самодержавия. Для устранения же его не избежать революции, первый шаг в направлении к которой сделан декабристами. Какими же методами должна вестись революционная борьба? Декабристы были людьми высокой нравственности, хотя и они не исключали возможности цареубийства. Но «революционная» мораль Нечаева по сути означала отрицание морали. Такая революция не принесет освобождение, а лишь возвратит систему угнетения в другой форме. Прав был Бакунин, говоривший: «Свобода может быть создана только свободой». Нельзя допустить, размышлял Кропоткин, чтобы нечаевские приемы восторжествовали.

От кружка самообразования к обществу пропаганды

Возвращаясь из Швейцарии в Россию, Кропоткин вез чемодан с нелегальной литературой, которую очень рассчитывал как-то переправить через границу. Путь пролег через Бельгию, где ему пришлось снова столкнуться как с централистскими, так и федералистскими настроениями среди социалистов. Проехав Вену, он завернул в Краков, где нашел контрабандистов, согласившихся переправить «нелегальщину» всего за 12 рублей. На условленной станции, уже по другую сторону границы, опасный чемодан снова оказался в руках его владельца. В Петербурге Петр сразу поехал к брату — показать не без риска доставленные «трофеи». Оба согласились в том, что все эти книги, несомненно, очень кстати поступили в Петербург именно сейчас, когда началось повальное увлечение молодежи социализмом. В кружках самообразования молодые люди изучали новейшую социалистическую литературу и постепенно начали распространять свои знания в народе, превращая кружки в общества революционной пропаганды.

В университете у Кропоткина, чувствовавшего себя «переростком», был только один друг, хотя моложе его на шесть лет, — Дмитрий Клеменц. Как и Кропоткин, он принял решение оставить университет, но немного раньше. Потом он тоже станет известным ученым, географом и этнографом, но сейчас совесть заставляла его отдать свои силы служению обществу. Вот как писал о своем друге Кропоткин: «Жил он бог весть как. Сомневаюсь даже, была ли у него постоянная квартира… То немногое, что он зарабатывал… с избытком покрывало его скромные потребности, и, кончив работу, Клеменц плелся на другой конец города, чтобы повидаться с товарищами или помочь нуждающемуся приятелю… Он, несомненно, был очень талантлив. В Западной Европе гораздо менее одаренный человек, чем он, наверное, стал бы видным политическим или социальным вождем. Но мысль о главенстве никогда не приходила ему в голову. Честолюбие было ему совершенно чуждо». В мае 1872 года Клеменц ввел Петра Кропоткина с его нелегальной литературой в небольшую группу молодежи, известную в Петербурге под названием «кружка чайковцев».

Николай Чайковский

Мысль о совместных занятиях самообразованием появилась сначала у курсисток первых женских курсов, открывшихся в Петербурге весной 1868 года на Фонтанке, у Аларчинского моста. Это были три сестры Корниловы и Софья Перовская — дочь генерала, гражданского губернатора Петербурга; она отличалась исключительной скромностью и серьезным отношением к занятиям, в которых поначалу не было никакой политической окраски. Политики не было и в первое время после присоединения к кружку дочери генерала Марии Лешерн фон Герцфельд, а вслед за ней двух студентов Медико-хирургической академии Марка Натансона

Перовская ушла из дома отца-генерала, который даже пытался ее разыскивать с помощью полиции. Для занятий кружка девушки снимали то квартиру, то дачу и жили там коммуной. К ним присоединялись новые люди: Анатолий Сердюков, Александр Левашов, Сергей Синегуб, Орест Веймар

Нужен ли идеал?

«Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя? Я полагаю, что должны» — так начинается «Записка» Кропоткина. А дальше он впервые развивает свою концепцию революционной перестройки общества, основанную на анализе различных течений социалистической мысли и собственного опыта пропагандистской работы. Она противостояла нечаевской программе, направленной только на разрушение. Кропоткин же вынес на обсуждение кружка прежде всего проблему созидания будущего общества.

У Нечаева было так: «Мы прямо отказываемся от выработки будущих жизненных условий как несовместимой с нашей деятельностью… Мы считаем дело разрушения настолько громадной и трудной задачей, что отдаем ему все наши силы и не хотим обманывать себя мечтой о том, что у нас хватит сил и умения на созидание… Пусть новое здание строят новые плотники, которых вышлет из своей среды народ…» Противореча ему, Кропоткин начинает свою «Записку» с обоснования необходимости ориентации на самый высокий идеал. Он, в общем-то, един для социалистов всех оттенков — как можно более полное равенство условий развития всех членов общества. «Без равенства не может быть справедливости», — декларировал «отец анархизма» Прудон. В понимании Кропоткина это равенство возможностей, но никак не механическое выравнивание по линейке самих личностей. Всякая попытка определить будущий строй точнее — бесполезная и бесплодная трата времени. Нет такого ума, который мог бы так далеко вперед расчертить план будущего. Думая о будущем, он неизбежно будет исходить из сегодняшних представлений, но ведь они могут измениться…

В «Записке» многое выглядит наивным и утопичным. И хотя Кропоткин утверждает, что решить в деталях, каким будет будущее общество, заранее невозможно, он пытается это сделать. Естественно, ему это не удается. В его схеме можно обнаружить элементы того самого государственного, регламентированного, казарменного коммунизма, противником которого он себя считал. Но на полях рукописи Кропоткиным записана важнейшая мысль: «Под идеалом мы разумеем такой строй общества, прогресс которого основан не на борьбе людей с людьми, а людей — с природою». Кропоткин всегда считал общество генетически связанным с природой, и в этой фразе нашли отражение гуманистическое начало социологической концепции Кропоткина и ее экологичность, ибо слова «борьба с природой» надо понимать не как уничтожение природы, а сотрудничество с ней, стремление к гармонизации отношений с ней человека — порождения природы, остающиеся ее частью.

Ответив на вопрос, поставленный в заголовке: «Я полагаю, что должны», Кропоткин объяснял такой ответ: «Во-первых, потому что в идеале мы можем выразить наши надежды, стремления, цели, независимо от практических ограничений, независимо от степени осуществления, которой мы достигнем, а эта степень осуществления определится чисто внешними причинами. Во-вторых, потому что в идеале может выразиться, насколько мы заражены старыми предрассудками и тенденциями. Если некоторые бытовые стороны покажутся нам так святы, — что мы не посмеем их коснуться даже при разборе идеальном, то насколько же велика будет наша смелость при практическом уничтожении всяких бытовых особенностей. Другими словами, хотя умственная смелость вовсе не есть ручательство за смелость практическую, но умственная мыслебоязнь есть уже, наверное, мерило мыслебоязни практической…

…В самом деле, все теперешние социалисты стремятся к возможно более полному равенству условий развития отдельных личностей и обществ. Все они желали бы осуществления такого строя, чтобы каждый имел одинаковую возможность заработать себе средства к жизни личным трудом, т. е. чтобы каждый имел бы одинаковое право на пользование теми орудиями труда и сырьем, без которых никакой труд невозможен… чтобы распределение полезных занятий в обществе было такое, при котором невозможно образование класса, занятого пожизненно, а тем более наследственно, исключительно привилегированным трудом, т. е. трудом более приятным, менее тяжелым и менее продолжительным, но дающим право на одинаковое благосостояние с прочими, или даже больше: чтобы каждый имел одинаковую возможность наравне со всеми остальными получить то теоретическое образование, которое ныне составляет удел лишь немногих, чтобы отношения отдельной личности ко всем остальным были бы таковы, при которых, пользуясь наибольшею суммою благ от этих отношений, она несла вместе с тем наименьшее количество стеснений ее личной свободы и ее личного развития…

Доклад в ИРГО и арест

Новый, 1874 год Кропоткин встретил не с друзьями по кружку, а как подобает князю — в «избранном обществе», настроенном достаточно либерально. Рекой лились торжественные речи об обязанности служить родине и народу, о необходимости перемен в государственном управлении, чтобы опять-таки обеспечить благо народу. Говорили красиво, но чувствовалось, что на самом деле ораторы были обеспокоены прежде всего собственным благом. Кропоткин покинул праздничный зал рано утром и, переодевшись, отправился в один из домов за Нарвской заставой, где проходила сходка ткачей. В крестьянской одежде он уже мало чем отличался от окружающих, выделяясь разве что бородой, за которую получил от ткачей прозвище «Бородин». Оно стало его конспиративным именем.

Бородин рассказывал о том, как борются за свои права рабочие в Европе, объединившись в международное товарищество — Интернационал, как добиваются выполнения своих требований с помощью демонстраций и стачек. Его слушателей интересовало, возможно ли подобное в России, ведь полиция их может выследить, и тогда — каторга, Сибирь… «Ну что ж, и в Сибири люди живут», — парировал он и рассказывал об удивительной природе Сибири и живущих в ней людях.

Особенной популярностью у рабочих пользовался студент-медик Александр Низовкин, которому удавалось искусно подладиться под простонародный стиль поведения и одежды. Он носил сапоги, рубаху навыпуск, нарочито огрублял свою речь. Нельзя сказать, что рабочие хуже относились к другим пропагандистам — и Кравчинского, и Шишко, и, конечно, Кропоткина они слушали с огромным вниманием, но налет образованности и «барства» все же создавал некоторую дистанцию.

При этом выдавать всех на допросах начал именно Низовкин — может быть, он мстил за то, что его не сразу приняли в кружок на равных, оставив на время «кандидатом». В январе жандармами была захвачена квартира на Выборгской стороне, как раз та, где собирались ткачи и где чаще всего бывал Бородин-Кропоткин. Вновь были арестованы несколько членов кружка, а оставшиеся на свободе спешили покинуть Петербург. Сам Чайковский избежал ареста, поскольку еще в прошлом году уехал в Орел к проповеднику идей богочеловечества Маликову и, увлекшись его мистическим учением, отправился с ним в Америку. Там он провел несколько лет, пытался организовать сельскохозяйственные коммуны. Кравчинский и Клеменц продолжили свое «хождение в народ» в Поволжье. Из «чайковцев» в городе оставалось человек пять-шесть, из которых прежде всего следовало бы уехать Кропоткину, в известной степени «идеологу» кружка.

В течение еще одной недели забрали всех, кроме Кропоткина и Сердюкова. Было очевидно, что, если они задержатся в Петербурге, им также не избежать ареста. Но прежде чем исчезнуть, необходимо было передать хоть кому-то, кто еще неизвестен полиции, дела громадной столичной организации с филиалами в тридцати семи губерниях. Решили принять в организацию двух новых молодых людей. За несколько вечеров им пришлось запомнить сотни адресов для пересылки книг и десятки шифров, а также информацию о рабочих кружках, которые еще продолжали действовать. А потом Сердюков съехал со своей квартиры, и следы его затерялись. То же самое следовало сделать и Петру Кропоткину. Но ведь он был географ, член научного общества, причем весьма уважаемый своими коллегами, которые связывали с ним известные надежды на развитие отечественной науки. И он не мог позволить себе исчезнуть даже в сложившейся опасной ситуации, прежде чем выступит с отчетным докладом о своих исследованиях ледниковых отложений в Финляндии и Швеции. Приглашения на заседание Географического общества были разосланы на 14 марта 1874 года. Но получилось так, что на тот же день назначили заседание петербургских геологов. По их просьбе общее собрание общества, на котором предполагался доклад Кропоткина, было перенесено на неделю. Этот перенос сыграл роковую роль.

В Трубецком бастионе

Тем временем, узнав об аресте брата, из Цюриха, где жизнь его складывалась вполне благополучно, приехал Александр. Он бросил всё и примчался в Россию, которую покинул, как ему казалось, навсегда. С огромным трудом он добился свидания с Петром, когда миновало уже шесть месяцев заключения. Однажды Кропоткину сказали, что его ведут в Третье отделение. Зачем? На очередной допрос? Но там оказался Саша, с которым они не виделись уже два года. При разговоре братьев присутствовали двое жандармов, и мало что можно было сказать друг другу. Когда прощались, Александр пообещал добиться для брата разрешения писать в камере.

Через месяц после ареста П. П. Семенов (Тян-Шанский) направил столоначальнику Третьего отделения Э. Я. Фуксу письмо: «…Я как вице-председатель Императорского Географического общества имею честь уведомить Вас… что разрешение князю Кропоткину покончить отчет по экспедиции, совершенной им в Финляндию по поручению Общества, было бы крайне желательно в видах научной пользы». Не сразу, но разрешение было дано. 1 сентября, когда шел уже шестой месяц заключения, Ф. Р. Остен-Сакен пишет П. П. Семенову: «Вашему превосходительству, может быть, уже известно о печальной участи, постигшей П. А. Кропоткина. Он арестован и содержится в секрете (то есть в заключении. —

В. М.).

Между тем у него находится много книг и ученых материалов, в том числе рукопись о результатах поездки в Финляндию, принадлежащих по праву Географическому обществу… Оставаясь в надежде, что со временем можно будет что-либо сделать для облегчения участи нашего сочлена…»

[60]

24 сентября состоялось заседание совета Географического общества. Первое, о чем было доложено, — телеграмма от начальника австро-венгерской полярной экспедиции Юлиуса Пайера о благополучном прибытии в норвежский порт Варде. Австрийцы отсутствовали больше двух лет, ледовый дрейф казался бесконечным, но «счастливый случай», как писал сам Пайер, подарил им открытие архипелага, названного Землей Франца-Иосифа. Это как раз та земля, о возможности открытия которой говорил в своем докладе о проекте полярной экспедиции Кропоткин, ссылаясь на расчеты Н. Шиллинга. Но сам он нескоро узнает, что это предвидение сбылось. На этом же заседании общества Петр Петрович Семенов вспомнил о Кропоткине, которому, как он осторожно выразился, «обстоятельства помешали осуществить свои предположения». Ему удалось добиться высочайшего разрешения заключенному Кропоткину продолжить работу над научным трудом.

Теперь каждый день заключенному камеры № 52 выдавались по нескольку листов бумаги, перо и карандаши, но только «до солнечного заката». Зимой это означало — до трех часов дня, летом — до пяти. В «Записках революционера» он писал: «Итак, я мог снова работать. Трудно было выразить, какое облегчение я почувствовал, когда снова смог писать. Я согласился бы жить всю жизнь на хлебе и воде, в самом сыром подвале, только бы иметь возможность работать».

Ему также выдавали из библиотеки необходимые книги и журналы на разных языках. Когда уносили перья и карандаши, можно было читать при свете керосиновой лампы. За книгами и работой можно было на время забываться. Но атмосфера камеры с резкими контрастами температуры, то сырая, то угарная, делала свое губительное дело — здоровье разрушалось изо дня в день. Страшно мучил ревматизм, нажитый в осенних плаваниях по Амуру. К нему добавились начавшиеся болезненные процессы в легких и кишечнике.

Глава вторая ЭМИГРАЦИЯ

Из Бергена в Эдинбург

Без помех он проехал через Финляндию, Швецию и прибыл в Христианию (ныне Осло), раскинувшуюся на берегу живописного фьорда, несомненно, сотворенного ледниками. О беглеце сообщили во все портовые города, и названа была его главная примета — пышная русая борода. То, что Кропоткин ее сбрил, позволило ему остаться неузнанным, причем жандармы, похоже, даже не догадывались о такой возможности.

Пять лет минуло с того времени, когда он прошел по финским болотам пешком вдоль строившейся железной дороги в поисках следов ледника и нашел их. Фундаментальный труд, содержащий теорию последнего оледенения Земли, над которым он продолжал работать в Петропавловской крепости, был завершен. Друзья рассказали ему, что Александр вместе с Иваном Поляковым отредактировал рукопись и подготовил ее к печати. Когда состоялся побег, ее уже начали набирать в типографии Стасюлевича.

Совместимо ли его теперешнее положение с научной работой? Время покажет. Пока же он думает не о продолжении занятий наукой, а о том, как быстрее возвратиться в Россию, где ему конечно же придется жить в подполье, и уж вряд ли у него будет возможность появиться в Географическом обществе…

Несколько дней, проведенных в Христиании, были посвящены знакомству с жизнью норвежской столицы. Тогда самостоятельной, независимой Норвегии еще не существовало. Была уния со Швецией: общий король, общее правительство, но имелся свой парламент (стортинг). Положение Христиании по отношению к Стокгольму чем-то напомнило Иркутск, где некоторая самостоятельность сохранялась благодаря значительной его удаленности от столичного Петербурга. Кропоткина особенно интересовала работа в стортинге фракции Крестьянской партии. Ведь норвежские крестьяне никогда, со времен викингов, не знали крепостного права. Они боролись за свои права с полным сознанием своего достоинства, не испытав, как русские крестьяне, унижения рабством. Их интересы отстаивала в стортинге особая партия, издававшая свою газету. Не то что в России, где «чайковцы» жестоко поплатились за одну лишь попытку объяснить людям физического труда их элементарные права.

Из Христиании Кропоткин переехал на берег Атлантического океана, в Берген, один из старинных городов средневекового Ганзейского торгового союза, в структуре которого Кропоткин находил черты милой сердцу анархиста самоорганизации, независимости от государственной власти. Там он простился с Марком Натансоном, который сопровождал его вместе с Софьей Лавровой. С Марком они многое обсудили, пересекая Финляндию, Швецию и Норвегию. Умелый, волевой организатор, он станет одним из основателей общества «Земля и воля», а потом, проведя лет пятнадцать в сибирской ссылке, вступит в партию социалистов-революционеров (эсеров); в 1917 году, как «левый эсер», он сотрудничал с большевиками, но через два года умер в Швейцарии, там же, где и Бакунин, — в Берне.

Сотрудник «Природы»

В газете статья появилась немедленно, журнал тоже принял заметку к публикации. Кропоткин решил, что сможет таким путем что-то зарабатывать, но для этого лучше поселиться в Лондоне, поближе к редакциям. Несмотря на риск быть опознанным, он переехал в английскую столицу и пришел в редакцию «Nature». Секретарю редакции Джону Скотт-Келти

[62]

он представился русским географом Левашовым. Тот принял бывшего сотрудника Русского географического общества очень тепло и предложил работу: просматривать все получаемые редакцией журналы и на выбор реферировать статьи по географии.

Левашов-Кропоткин приступил к работе. Первая заметка была о норвежской экспедиции, измерявшей глубины в Северной Атлантике, за ней последовали краткие отчеты об экспедициях русских географов и обсуждения их результатов. Поначалу были немалые трудности с языком, и каждую заметку приходилось переписывать по три, а то и по четыре раза. Если выполнялась норма, платили небольшой гонорар, вполне достаточный, чтобы существовать при тогдашней английской дешевизне. Но если заметок в номере не было, то не было и гонорара. Кропоткин тогда «довольствовался чаем и хлебом».

Однажды Скотт-Келти предложил Левашову для рецензии две книги «некоего русского географа» П. А. Кропоткина, первая — «Общий очерк орографии Восточной Сибири», изданная в прошлом году, вторая — «Исследования о ледниковом периоде», только что вышедшая в Петербурге. Петру Алексеевичу пришлось признаться, что он и есть автор этих книг. Скотт-Келти читал в газетах о побеге князя Кропоткина и был очень рад, что новый автор журнала оказался столь известным человеком — и не только как узник русского царизма, но и как ученый. «Вам необязательно хвалить или ругать эти книги, расскажите просто, о чем они», — посоветовал англичанин. С тех пор они стали друзьями. Впоследствии Скотт-Келти был избран секретарем Королевского географического общества и его именем был даже назван один из островов Земли Франца-Иосифа, открытой австро-венгерской экспедицией Ю. Пайера и К. Вайпрехта, но задолго до этого «предвиденной» Шиллингом и Кропоткиным.

Заметки Кропоткина продолжали публиковаться регулярно и в журнале, и в газете. Сначала они подписывались буквами «A. L.», потом шли без подписи, а затем все чаще стали появляться инициалы «Р. К.» — под статьями «Русский исследователь в Азии прошлым летом» (о H. М. Пржевальском), «Первый съезд русских натуралистов», «Плавание адмирала С. О. Макарова», под рецензией на книгу X. Вуда «Берега Аральского моря». Давний его знакомый Адольф Эрик Норденшельд совершил плавание в устье Енисея и готовился к переходу северо-восточным морским путем в Тихий океан — вдоль северных берегов Сибири. Кропоткин отправил Норденшельду письмо, в котором просил прислать материалы плавания к устью Енисея: «Поскольку я пишу для английских научных журналов, то был бы очень рад получить сообщения шведской прессы о Вашем последнем путешествии… чтобы тотчас рассказать о них английской публике — не говоря уже о моем давнем интересе к Вашим смелым путешествиям…»

Позже, когда Норденшельд прошел на пароходе «Вега» Северный морской путь с вынужденной зимовкой у чукотского побережья, всего в 140 милях от Берингова пролива, Кропоткин поместил в «Nature» пространную рецензию на книгу об этом уникальном плавании, совершенном впервые в истории. «Вега» обогнула весь гигантский материк Евразии, пройдя по всем четырем океанам — Северному Ледовитому, Тихому, Индийскому и Атлантическому. Он отметил историческое значение плавания «Веги» и рассказал о научных результатах ледового похода и о самом организаторе экспедиции. Норденшельд фактически выполнил план, задуманный Кропоткиным, и, больше того, повторил традицию кропоткинских экспедиций: не только прошел неизведанным путем, но и сделал на этом пути немало открытий в самых разных областях.

С европейцами

Поселившись в швейцарском городке Шо-де-Фон, Петр Алексеевич вступил в одну из артелей часовщиков, решив освоить эту профессию настолько, чтобы иметь возможность зарабатывать ею. Кое-каких успехов в этом деле он достиг и отремонтировал несколько часовых механизмов. В частности, он оказал такую услугу Георгию Плеханову, который впоследствии шутил, что у него, марксиста, часы отремонтированы анархистом Кропоткиным (с точки зрения Плеханова, врагом порядка и точности), а идут тем не менее безошибочно.

Позиция Юрской федерации во взглядах на государство с самого начала отличалась от установок Генерального совета Интернационала, руководимого Карлом Марксом. Социал-демократы считали необходимым использовать государственную машину для строительства социалистического общества, допуская ее отмирание лишь в далеком будущем. По мнению анархистов Юры, революция должна сразу покончить с государством, остающимся, по их мнению, эксплуататором народа при любых условиях.

В 1872 году на Гаагском конгрессе Интернационала, когда еще жив был Бакунин, вся Юрская федерация большинством голосов была исключена из Международного товарищества рабочих, после чего оно практически перестало существовать. Остался лишь Генеральный совет, переехавший в Нью-Йорк. Юрская федерация, так же как Испанская, Итальянская и Бельгийская, находившиеся под влиянием Бакунина, продолжала действовать уже без него: великий бунтарь умер в Берне 1 июля 1876 года, в возрасте 62 лет. В этот день Кропоткин находился еще в тюремном госпитале, и до его побега оставалось чуть меньше месяца.

Федерация Юры издавала бюллетень, редактировавшийся Джеймсом Гильомом. Этот школьный учитель, соратник Бакунина, стал близким другом Кропоткина еще в первый его приезд в Швейцарию, в 1872 году. Теперь он познакомился еще и с французским географом и анархистом по убеждению Жан Жаком Элизе Реклю

[63]

, участником разгромленной Парижской коммуны, с другими бывшими коммунарами — учителем Густавом Лефрансе и автором книги о Коммуне Бенуа Малоном; с друзьями Бакунина — итальянцами Карло Кафиеро и Эррико Малатеста.

И еще с одним, родственным по духу человеком удалось встретиться в Швейцарии — с Львом Ильичом Мечниковым

Еще раз о науке

Более сорока лет, с 1876-го по 1917-й, Кропоткин провел в эмиграции, и почти тридцать лет из этого срока прошли в Англии. Еще до того, как прочно обосноваться на берегах Альбиона, он тесно сотрудничал с британскими газетами и журналами, где были опубликованы почти все его научные и научно-популярные работы, написанные после бегства из России. Занимаясь политической публицистикой, развитием и распространением своих анархических взглядов, созданием крупных трудов по истории, философии, литературоведению, он не оставил науки о Земле, в которых успешно работал в России. Он опубликовал огромное количество статей, памфлетов, заметок, касающихся проблем жизни общества и текущих событий в России и в мире, выступал на митингах и политических собраниях. В основном эта деятельность и создала ему всемирную известность. Но в мае 1909 года в одном из писем Кропоткин дал такую самооценку своей деятельности в годы британской эмиграции: «В Англии меня знают больше как ученого, чем политического писателя. Я 20 лет обозревал в английском [журнале]

Nature

все естественнонаучные работы в России, частично в Швеции и Богемии, в продолжение 10 лет вел в

Nineteenth Century

[раздел]

Recent Science

после

Huxsly

— критические обзоры научных [проблем] или даже отделов науки»

[65]

.

Регулярные обзоры новых достижений в мировой науке в журнале Британской ассоциации содействия развитию науки «Nineteenth Century» на протяжении многих лет публиковал выдающийся естествоиспытатель, соратник Дарвина и популяризатор его идей, президент Королевского общества Великобритании (с 1883 года) Томас Генри Хаксли

[66]

. Когда у него произошел сердечный приступ, он отказался от должности заведующего отделом современной науки и рекомендовал на свое место князя Петра Кропоткина, которого, несмотря на его возражения, в Англии упорно величали этим титулом. Продолжить работу Хаксли было для Кропоткина немалой честью, хотя вскоре он вступил со своим предшественником в острую полемику по поводу понимания термина Дарвина «борьба за существование». Тем не менее он охотно взялся за эту работу и с большим успехом продолжал ее на протяжении тринадцати лет, пока сам не пережил инфаркт, вернувшись из поездки в США.

Кропоткин был хорошо известен в научных кругах Британии. Более пятидесяти обзоров новейших достижений в различных науках опубликованы им в журнале «Nineteenth Century». Научные обзоры Кропоткина представляли собой не просто информацию, а анализ проведенных исследований, завершающийся представлениями автора о возможном дальнейшем развитии того или иного научного направления. Оксфордский университет собирался издать эти обзоры Кропоткина отдельной книгой, а Кембриджский предлагал ему кафедру профессора с условием, что он оставит политическую деятельность, что, естественно, заставило его отказаться от предложения. Кропоткин активно сотрудничал с Королевским географическим обществом и Британской ассоциацией содействия развитию науки, членом которой был избран в 1893 году. Он участвовал в двух конференциях Британской ассоциации, выступая с докладами на географические темы. Достаточно регулярно он посещал заседания Королевского общества Великобритании и Королевского географического общества. Современники запомнили случай, когда Кропоткин нарушил традицию, отказавшись встать при упоминании имени только что вступившего на престол короля Эдуарда VII. Но что удивительно: из уважения к анархистским взглядам русского князя ему было разрешено впредь не вставать.

В ряде исторических и философских работ Кропоткина можно найти достаточно много страниц, относящихся к наукам о Земле. В первую очередь это касается его мемуаров «Записки революционера» и большой работы «Современная наука и анархия», всесторонне исследующей феномен анархизма, но в значительной степени посвященной истории науки за два столетия (XVIII–XIX века). Непосредственно экспедиционных исследований, подобных его сибирским и скандинавским экспедициям 1862–1871 годов, он в эмиграции не проводил, хотя вполне можно назвать экономико-географической экспедицией его многолетние путешествия по Британским островам, в которых он исследовал экономику (прежде всего сельскохозяйственную) разных районов страны. Результатом стала книга «Поля, фабрики, мастерские», на долю которой выпал огромный успех. В 1898–1904 годах она переиздавалась в Англии ежегодно по доступной цене. В книге даны практические советы, относящиеся к повышению эффективности сельскохозяйственного производства.

В английских периодических изданиях («Nature», «Geographical Journal», «Proceedings of the Geographical Society», «Nineteenth Century» и др.) было опубликовано около трехсот статей и заметок Кропоткина, некоторые из которых им не подписывались, а другие имеют подписи «Prince Kropotkin» или «Р. К.». В период эмиграции им были изданы книги «Орография Сибири» и «Высыхание Евразии», в которых развивались направления его научной деятельности, намеченные в годы работы в ИРГО.

Нужен ли управляющий центр?

Элементы анархизма, одного из древнейших общественно-политических течений, присутствуют еще в учении греческого философа V века до н. э. Зенона Элейского, утверждавшего, что человек должен жить согласно природе, и погибшего в борьбе с тиранией. Они усматриваются и у предтечи христианского мировоззрения Платона, и у философов-киников Древней Греции. Наиболее известен из них Диоген, отказавшийся признать авторитет великого Александра Македонского. Наивысшим благом для человека киники провозглашали духовную свободу и неподчинение власти. Несомненно, анархистами были первые христиане, преследовавшиеся римскими властями. Мотивы анархизма присутствуют в философии Жан Жака Руссо, противопоставлявшего общество природе, разоблачавшего безнравственность государственной власти. Первым попытался изложить анархизм как учение в конце XVIII века английский писатель Уильям Годвин. Затем крупнейшим теоретиком безвластия стал Пьер Жозеф Прудон

[72]

, первый, кто сам сказал о себе: «Я — анархист». Безусловно отрицавший государство, он отстаивал право на мелкую частную собственность и полагал возможным осуществить социальную революцию мирным путем, Маркс охарактеризовал его как идеолога мелкой буржуазии.

Михаил Бакунин — следующая великая фигура. Политический деятель, философ, социолог, публицист, организатор… В 1860-х годах одна за другой выходили его книги, в которых антигосударственная доктрина противопоставлена всем другим социалистическим учениям, в том числе и марксизму. Разрушение государства он считал главной целью, а в революционном движении не признавал централизма. На этой почве произошел его бескомпромиссный разрыв с Марксом и Генеральным советом Интернационала. Не ограничившись объединением своих сторонников в «Альянсе», он участвовал в организации авантюрных, по сути, бунтов в Лионе и Болонье, окончившихся поражением, а потом, привлеченный бешеной энергией Нечаева, на первых порах поддержал его с идеей вымышленной заговорщической организации «Народная расправа». Довольно скоро Бакунин разочаровался в Нечаеве и между ними произошел разрыв. К концу жизни Бакунин пришел к мысли о чрезвычайной важности нравственных критериев в деятельности революционера и задумал написать свою «Этику». Но жизнь оборвалась на шестьдесят втором году, и он не успел выполнить намеченное. Тем не менее важно, что «апостол анархии» особо выделил значение этической стороны анархизма. И именно с этого момента Бакунина продолжил Кропоткин, основываясь на своих естественно-научных знаниях.

Близкие взгляды на роль естествознания в развитии социальных наук высказывал в своих статьях Афанасий Щапов, несомненно, оказавший влияние на Кропоткина. Считая естествознание стержнем «всех наук социальных», Щапов был убежденным антигосударственником, как и публицисты-народники Василий Берви-Флеровский, Дмитрий Писарев, Николай Шелгунов, в работах которых тоже можно обнаружить мысль о сближении естественных наук с социальными. Их идеи, наряду с бакунинскими, входили в тот идейный багаж, с которым Петр Кропоткин приехал в Швейцарию, чтобы включиться в деятельность анархистского крыла Интернационала. И еще надо сказать о том, что хорошо знакомый с русской историей Кропоткин видел истоки русской анархической традиции в демократии средневековых городов Новгорода и Пскова, в идее Земского собора и, главное, — в крестьянской общине, исчезнувшей в Западной Европе, но еще сохранившейся в России.

Сподвижники и близкие друзья Бакунина приняли Петра Кропоткина в свой круг. Так же как в свое время Бакунина, стали его звать просто по имени — Пьер. Ему это нравилось больше, чем чопорное английское «Prince Kropotkine». Швейцарские бакунинцы быстро поняли, что их русский друг пришел к анархизму своим путем, дополнив бакунизм чем-то глубоко своеобразным. Тогда он пришел к выводу, что «анархизм — нечто большее, чем простой способ действия или чем идеал свободного общества». И эта мысль — «кропоткинский мотив» в анархизме, берущий свой исток от знания и понимания природы…

Вот каким рисует Петра Алексеевича встречавшийся с ним в Швейцарии в конце 1870-х годов известный народоволец Лев Дейч: «…Он был чрезвычайно подвижен, говорил быстро и плавно и с первого раза производил благоприятное впечатление своей простотой, очевидной искренностью и добротой… Кропоткин был всегда завален работой: писал для разных ученых органов, переводил для наших ежемесячных журналов с иностранных языков, которых знал множество. По всесторонности развития он, несомненно, стоял значительно выше всех тогдашних последователей Бакунина, не исключая и Реклю… Решительно все, как русские, так и иностранцы, относились к нему с большим уважением и симпатией и… высоко ценили его серьезное отношение к общественным вопросам, а также необыкновенную его трудоспособность, знание».

Глава третья

БРИТАНСКАЯ «ССЫЛКА»

Еще один политэмигрант

Традиционно сложилось так, что Англия и ее столица Лондон особенно привлекали тех, кто вынужден был покидать Россию. Англия терпимо относилась к инакомыслящим — достаточно вспомнить годы английской эмиграции Герцена и Огарева. Вокруг них и созданной ими Вольной русской типографии, в которой печатались «Колокол» и «Полярная звезда», образовалась достаточно многочисленная колония русских политических эмигрантов. Когда впервые ступил на английскую землю Кропоткин, Герцена уже не было, но еще был жив Огарев (он умер в 1877 году), а духовным лидером русской народнической эмиграции был Лавров, переехавший затем в Париж. Вернувшийся в Лондон через десять лет Петр Алексеевич Кропоткин становится наиболее заметной фигурой русской революционной эмиграции.

Приехав из Франции, пребывание на территории которой ему был запрещено, Кропоткин с женой поселился у своих друзей Сергея и Фанни Степняков, в доме на улице Принца Уэльского. Вскоре им удалось снять небольшой домик в лондонском пригороде Харроу, известном привилегированным колледжем для лиц аристократического происхождения (между прочим, в нем учился позже Уинстон Черчилль). Вся мебель в доме была самодельной — ее смастерил увлекшийся столярным делом Петр Алексеевич вместе с Николаем Чайковским. Второе его «ручное» увлечение — огород за домом, где он выращивал даже виноград в крохотной теплице. В Харроу будут созданы многие кропоткинские труды, охватившие различные области научно-общественной деятельности. Конечно, он продолжал и свою работу революционного публициста. Продолжают публиковаться его статьи в издававшемся в Париже журнале «La Révolté», им же когда-то основанном в Швейцарии как «Le Révolté» (теперь он переехал во Францию и заменил мужской артикль на женский). Позже, когда журнал стал редактировать Жан Грав, он стал называться «Les Temps Nouveaux» («Новые времена»).

В Англии Кропоткин основывает новую ежемесячную газету под названием «Freedom» («Свобода»). В каждом номере этой газеты, а по существу журнала, появляются его статьи, наполненные страстной защитой социалистической анархической идеи, суть которой — в освобождении каждой человеческой личности и всего общества, изначально противостоящего государству. В те годы, завершающие Викторианскую эпоху, в которые Британская империя достигла наивысшего своего могущества, промышленность Англии испытывала сильнейший кризис, сопровождавшийся ухудшением материального положения наемных рабочих, безработицей и, естественно, активизацией борьбы рабочих за восьмичасовой рабочий день и другие права.

Положение трудящихся было настолько беспросветным, что имущие жители благополучных кварталов Лондона (Вест-Энда) попытались как-то заглушить их недовольство с помощью благотворительности. Для семей безработных был организован сбор денег. Конечно, одноразовая акция не решала проблемы, но Кропоткин рассматривал ее как тенденцию постепенного распространения идеи солидарности. С этим никак не могли согласиться сторонники Марксовой теории классовой борьбы. Осенью 1886 года Кропоткин объехал многие города Англии и Шотландии с лекциями о месте анархизма в социалистической эволюции и о преобразовании общества на безгосударственной основе. Он виделся со множеством людей, принадлежавших к различным классам, и с одинаковым интересом его слушали и в крохотной каморке рабочего и в просторной гостиной успешного предпринимателя. «Так как я обыкновенно принимал первое сделанное мне предложение гостеприимства после окончания лекции, — вспоминал он, — то мне приходилось иногда ночевать в богатом дворце, а на другой день в бедном жилище рабочего». Лекции он читал не только в больших аудиториях Лондона, Манчестера, Шеффилда, но и в шахтерских поселках Дарема, на верфях Глазго и Эдинбурга.

Его взгляды многими воспринимались как наивные и даже фантастические. Больше всего сомнений вызывала возможность труда без принуждения или экономической в нем заинтересованности. Но он уповал на то, что в условиях свободы в каждом человеке пробудится то, что в нем заложено природой. Безусловно, заложено может быть разное, в том числе и асоциальное, антиобщественное, нечеловеческое. Но оно не может быть преобладающим, иначе бессмысленным становится человек со всей своей историей, культурой, наукой, познанием окружающего пространства на Земле и во Вселенной. Чудовищное неравенство в пользовании достижениями современной цивилизации Кропоткин считал противоестественным, противоречащим самой природе человека, которой изначально присуще ощущение равенства и справедливости. Современное производство, ведущееся ради прибыли, считал он, приняло ложное направление — оно не способно удовлетворить потребности всего населения.

Общество против государства

Изучая пути противостояния всемогущему государству, Кропоткин обратил пристальное внимание на общество. В его представлении оно начинается с семьи, где совместно проживают взрослые люди и дети. Уже имеющие жизненный опыт родители выводят в жизнь своих детей, обучают их тому, чему они самостоятельно не могут научиться. Ведь, родившись, они еще не способны ни ходить, ни говорить на языке своих родителей, ни овладевать многими простейшими навыками жизни. В семье формируется человек, личность. Это естественно. Но затем взрослые люди, сформировавшиеся, обретшие опыт, каким-то путем приходят к представлениям о необходимости и общество взрослых людей строить по образцу семьи. Скорее всего сами обстоятельства жизни понуждали к тому, чтобы кто-то один выполнял роль предводителя на охоте, а другой занимался распределением добычи. Это было естественно. Неестественность появилась, когда с этими ролями в жизни первобытной общины стали связываться определенные преимущества, привилегии, когда появилось неравенство прав, имущественное неравенство. Для охраны особых прав и частной собственности нужна была власть, система управления, которая и стала именоваться государством. Легче всего ее было построить по аналогии с родительской властью в семье. Это неплохо объяснил Энгельс, который, как и Маркс, полагал, что с исчезновением частной собственности институт государства должен отмереть, но только после того, как утвердится сильное государство — диктатура пролетариата. У Кропоткина был иной взгляд.

В 1888–1891 годах Кропоткин опубликовал несколько статей, подводящих научный фундамент под анархистскую теорию. В 1892 году вышла важная для того периода книга «Завоевание хлеба», а в 1896 году — «Государство, его роль в истории». Она начинается с внесения ясности в терминологию: «Условимся прежде всего в том, что мы разумеем под словом „государство“. Известно, что в Германии существует целая школа писателей, которые постоянно смешивают государство с обществом. Такое смешение встречается даже у серьезных немецких мыслителей, а также и у тех французских писателей, которые не могут представить себе общества без государственного периода подавления личной и местной свободы. Отсюда и возникает обычное обвинение анархистов в том, что они хотят „разрушить общество“ и проповедуют возвращение к вечной войне каждого со всеми».

Кропоткин выступает против соединения этих двух совершенно разных понятий. Люди жили обществами многие тысячи лет, прежде чем создались государства, и среди современных европейских народностей государство есть явление самого недавнего происхождения, развивавшееся, по его мнению, лишь с XVI столетия. Он обращает внимание на то, что блестящими эпохами в жизни человечества были как раз такие периоды, когда не существовало жесткой централизации власти, когда люди жили либо в сельских общинах, либо в вольных самоуправляющихся городах.

Нередко понятие государства подменяют понятием правительства и последнее обвиняют во всех грехах, думая, что стоит заменить правительство, как все пойдет нормально. На самом же деле государственная система подчиняет себе правительство, сосредоточивает практически всё управление местной жизнью в одном центре и все рычаги управления общественной жизнью в руках немногих, которые подчиняют себе остальных, берутся за «наведение порядка», именно такого, какой им, власть имущим, выгоден. Но представляется это как абсолютная необходимость держать людей «в узде», не разрешать им слишком много свободы, что представляет угрозу большинству людей. Кропоткин же считал, что порядок может быть обеспечен и без всеобщего исполнения установленных правил (системы подчинения): «Человек далеко не такой кровожадный зверь, каким его обыкновенно представляют, чтобы доказать необходимость господства над ним».

Именно вопрос о государстве становится, по мнению Кропоткина, центральным при свершении социальной революции. Она всегда направлена против государства по существу, но завершается лишь какими-то внешними изменениями. Возникает представление о вечности государства, его неистребимости. Между тем будущее общество «довольства для всех», как его называл Кропоткин, не должно строиться на государственных началах. Не может быть свободным общество, которым управляют из центра, в котором люди связаны вертикально — по принципу господства и подчинения, а не горизонтальными невидимыми нитями заинтересованности, взаимодействия, принимающего в процессе самоорганизации форму взаимопомощи.

Взаимная помощь, а не борьба

Словосочетание «mutial aid», означающее в переводе с английского «взаимная помощь», впервые употреблено Кропоткиным в 1890 году, в его статье, опубликованной в двадцать восьмом томе журнала «Nineteenth Century». Следом за ней появилась целая серия статей на эту тему, а затем, в 1902 году, в Лондоне выходит английское издание книги под названием «Mutial aid, a factor of evolution» («Взаимная помощь — фактор эволюции»). Через два года в Санкт-Петербурге издатель М. Д. Орехов напечатал русский текст книги в сокращенном переводе А. А. Николаева — «Взаимная помощь среди животных и людей». Следующий перевод В. Батуринского был уже отредактирован автором; он вышел в основанном М. Горьким петербургском издательстве «Знание» в 1907 году как шестой том задуманного, но не состоявшегося из-за наступившей после революционных событий реакции, семитомного собрания сочинений Кропоткина.

Книга начинается словами: «Две отличительные черты в животной жизни Восточной Сибири и Северной Маньчжурии поразили меня во время путешествий, совершенных мною в молодости… С одной стороны, необыкновенная суровость борьбы за существование, которую… приходится вести против безжалостной природы… Другой особенностью было то, что… я не находил, хотя и тщетно искал ее следов, той ожесточенной борьбы за существование, которую большинство дарвинистов (хотя не всегда сам Дарвин) рассматривали как преобладающую характерную черту борьбы за жизнь и как главный фактор эволюции».

Дарвиновская формула «борьбы за существование», предполагавшая выживание наиболее сильных и приспособленных, была поднята, как знамя, в конце 1880-х годов так называемыми социал-дарвинистами. Она же вызвала решительные возражения, причем главным образом в России. Не принял ее и молодой Кропоткин, прочитавший «Происхождение видов путем естественного отбора» сразу по выходе русского издания книги, хотя лишь спустя 20 лет он пришел к тому пониманию процесса биологической эволюции, которое назовут кропоткинской «поправкой к Дарвину».

Именно потому, что не борьба, а сотрудничество (кооперация), солидарность, взаимопомощь являются фактором эволюции, считал Кропоткин, — гармония в обществе немыслима при сохранении пирамидальной системы власти, утверждаемой государством. Она зиждется на тесных переплетениях взаимосвязей, подобных тем, что существуют в природе. Ученый опирался при этом не только на многочисленные факты науки, но и на весь опыт человеческой мысли, привлекая даже основные принципы двух крупнейших религий — христианства и буддизма.

В камере французской тюрьмы Клерво Кропоткин прочитал лекцию Карла Федоровича Кесслера, крупнейшего русского зоолога, профессора Петербургского университета, который высказал мысль о том, что, подчиняясь закону борьбы за существование, животные в отношениях между собой используют поддержку и взаимную помощь, благодаря чему способны выживать в самых неблагоприятных условиях. Эта мысль Кесслера отвечала собственным представлениям Кропоткина о совмещении борьбы и взаимопомощи, о взаимодействии, разделении и объединении, всеобщей кооперации во Вселенной. Чтобы решить эти проблемы в отношении человеческого общества, необходимо разобраться, как обстоит дело на более низком уровне — в мире животных.

Глава четвертая ВСТРЕЧАЯ ВЕК ДВАДЦАТЫЙ

И биология, и история

Родившийся еще в первой половине XIX столетия, встречая век XX, Кропоткин с оптимизмом, хотя и не без тревоги, смотрел в будущее. Он верил в то, что Россия станет следующей после искренне любимой им Франции страной великой социальной революции, которая коренным образом изменит ход исторического развития всего человечества. Видя в ней главную ее составляющую — гуманистическую, — он понимал, что эта революция, как и все предыдущие, не выполнит всех поставленных ею задач. Они будут решаться в ходе последующей эволюции на протяжении десятилетий, а возможно, и целого столетия. Но если повторятся ошибки Великой французской революции, к власти придет одна партия (он имел в виду конкретно российских социал-демократов) и, подавляя другие партии и народную инициативу, займется укреплением государства, как бы оно ни было названо, неизбежным станет восстановление самодержавия в худшем его виде. Прошло менее двух десятилетий нового века, и стало ясно, что пророчество сбывается, причем даже Кропоткин не сразу поверил в это.

В самом конце XIX века и в первые годы XX века Кропоткин, как всегда, очень много работал. Одновременно с исследованием исторической роли государства, взаимоотношений современной науки и анархической идеи, истории Великой французской революции он всерьез взялся за изучение биологии. Его кабинет в Брайтоне был буквально завален научной литературой. Публиковались его «биологические этюды», посвященные влиянию окружающей среды на растения и животных, проблемам наследственности, биоразнообразия, в которых выдающийся русский биолог академик М. А. Мензбир «отметил строгую научность как по методу, так и по обилию собранного в них материала». Наконец появляются его статьи в «Nineteenth Century», развивающие представления о взаимопомощи как более важном факторе эволюции, чем борьба за существование.

Разработкой темы «взаимная помощь» Кропоткин занимался на рубеже двух веков. А кроме того, он усиленно работал над рукописью большой книги «История Великой Французской революции», которую целиком писал по-французски, и одновременно — над английской рукописью лекций по истории русской литературы, прочитанных в Бостоне. В те же годы он работал над своими мемуарами, которые под названием «Записки революционера» разошлись по всему миру, изданные на разных языках. Все эти книги (плюс главная книга «Этика») готовились к изданию на рубеже двух веков. Эта работа шла на фоне непрекращающихся поездок с лекциями по городам Британских островов, приемов посетителей, переписки, революционных событий 1905 года в России, споров с марксистами, попыток вернуться на родину, постоянно ухудшающегося здоровья… И обо всем этом он сообщает в Париж Марии Гольдсмит, своей постоянной корреспондентке, переводчице и другу. Вот только несколько цитат из писем П. А. Кропоткина М. И. Гольдсмит, написанных в 1897–1912 годах:

14 декабря 1898 г.

«Каждый месяц надо поставлять главу мемуаров, страниц шестнадцать… Я пишу по-русски вполне, потом сокращенно по-английски, и это будет решительно все время, настолько, что вот ничего не могу делать — так устал. Нет физической возможности взяться за новое дело…»

Мысли о русской литературе

В феврале 1901 года Петр Кропоткин посетил Северо-Американские Соединенные Штаты по приглашению института Лоуэлла в Бостоне. Ему предложили прочитать курс лекций по истории русской литературы. Причиной такого предложения послужила его статья о Толстом для журнала «Harper’s Magazine». В очень короткий срок Кропоткин написал по-английски восемь лекций, целый курс, охвативший всю историю русской литературы — от былин, летописей и сказок до пьес и рассказов Антона Чехова и Максима Горького.

Вводную лекцию, посвященную русскому языку, он начал такими словами: «Я глубоко сожалею, что не могу передать по-английски понятия о красоте и строении русского языка, который был в употреблении в начале одиннадцатого века на севере России… Словесное богатство русского языка поразительно… Его гибкость особенно сказывается в переводах… Ни одна западноевропейская нация не обладает таким поразительным богатством народного творчества в форме преданий, сказок и лирических народных песен — причем некоторые отличаются необыкновенной красотой — и таким богатым циклом эпических песен, относящихся к седой древности».

Перед американской аудиторией выступал не литературовед или лингвист, а знаменитый революционный публицист-анархист, в научных кругах известный как ученый-естествоиспытатель. Но широкое самообразование, которым он занимался с юности, обеспечило ему тонкое понимание и знание русской литературы. Прежде чем перейти к русской классике XIX века, он рассказал о народных сказках, новгородских и псковских летописях, «Слове о полку Иго-реве», Житии протопопа Аввакума. Не были забыты им Кантемир, Тредиаковский, Сумароков, Ломоносов, Державин, Карамзин, Жуковский…

Кратко, но очень емко рассказал Кропоткин о многих десятках русских писателей. Притом он не ограничивался «обоймой» особенно выдающихся художников слова. Он нашел достаточно места и для менее известных писателей, каждый из которых внес свой, неповторимый вклад в сокровищницу великой русской литературы. Всего им было упомянуто в лекциях около ста пятидесяти поэтов, прозаиков и драматургов России.

Главное внимание, конечно, уделено XIX столетию. Собственно, именно тогда-то произошел расцвет русской литературы и она заняла свое выдающееся положение в мире: «Медленная работа предыдущих пяти веков уже подготовила то великолепное, гибкое орудие — литературный язык, который вскоре послужил Пушкину для создания его мелодических стихов и Тургеневу для его не менее мелодической прозы». Красота формы прежде всего привлекает в Пушкине, но «вдохновение Лермонтова имеет более высокий полет»; его громадный талант не успел полностью раскрыться за восемь лет его творческого пути. Он был глубоко гуманным поэтом.

Диалог с Львом Толстым

Одним из первых русских читателей кропоткинских «Записок революционера» был Лев Николаевич Толстой. Он писал Черткову

[76]

: «Передайте мой больше чем привет Кропоткину. Я недавно читал его мемуары и очень сблизился с ним».

Многие подмечали их внешнее сходство. И тогда Толстой говорил: «Что ж тут удивительного: Я — тип русского мужика. И он — тоже тип русского мужика». Они связаны даже в своих родовых корнях. Мужская линия Льва Николаевича восходит к немцу Идрису, приехавшему в 1353 году в Чернигов. Толстой — его потомок в двадцатом поколении. Но его мать, которая умерла, когда сыну было полтора года, принадлежала к роду князей Волконских, непосредственных потомков Рюрика. Лев Юрьевич, Рюрикович в тринадцатом колене, получил в управление земли по реке Волконе или Волхоне в Калужской и Тульской губерниях, откуда и произошла фамилия.

Духовная близость двух великих русских людей возникла, несмотря на то, что их жизненные пути ни разу не сошлись ни во времени, ни в пространстве. Когда Петя Кропоткин был еще ребенком, Лев Толстой уже стал известен своей повестью «Детство». В 1857 году начинающий писатель, участник Крымской войны и автор «Севастопольских рассказов», посетил Швейцарию и жил в Кларане, где позже несколько счастливейших дней своей жизни проведет Кропоткин со своим близким другом Элизе Реклю и молодой женой Софьей Григорьевной. Но это будет уже в другом временном интервале — почти через 30 лет.

В самом конце жизни Лев Николаевич признавался в беседе с петербургским журналистом Владимиром Поссе: «Жаль, что умру, не познакомившись с Кропоткиным, вероятно, это очень хороший и интересный человек». Кропоткин тоже нигде не упоминает о встрече с Толстым. Между тем жена московского предводителя дворянства М. С. Воейкова в своих «Воспоминаниях», опубликованных во второй книге шестьдесят девятого тома «Литературного наследства» (М., 1961. С. 12–14), описывает эту встречу, состоявшуюся еще в 1861 году, вскоре после опубликования манифеста Александра II об освобождении крестьян от крепостной зависимости. В октябре того года в Москве, на Малой Дмитровке, около гостиницы «Дрезден» произошло столкновение студентов Московского университета с полицией. По приказу генерал-губернатора П. А. Тучкова казаки нагайками разгоняли студенческую сходку. Одним из участников этого события был Александр Кропоткин, попавший даже в кутузку. Узнав об этом, Петр немедленно прибыл из Петербурга. Тогда-то в доме Марии Степановны Воейковой и состоялась, судя по ее воспоминаниям, встреча молодого Льва Николаевича с совсем еще юным князем Кропоткиным, «который очень горячился и высказывался резко, хотя и был годами моложе других». Он осуждал непоследовательность и несовершенство Крестьянской реформы, которая по существу не стала освобождением от крепостного права. Граф Толстой сказал тогда Кропоткину: «Я с вами согласен».

Для Кропоткина отношение к нему Толстого имело особое значение. Со своей стороны Толстой проявлял интерес к личности и произведениям Кропоткина на протяжении многих лет. Сближение их началось с того момента, когда в феврале 1897 года в Лондоне появился приехавший из России толстовец Владимир Чертков. В Центральном архиве литературы и искусства в Москве хранятся более ста писем Кропоткина Черткову. По сути, это была переписка с Толстым, в которой Чертков выполнял роль посредника.

Предчувствие большой войны

В 1898 году в процессе дележа колоний английские и французские войска столкнулись у маленького городка Фа-шода в Судане. Дело едва не дошло до войны, что вызвало в Англии волну антивоенных митингов, в которых участвовали главным образом рабочие-социалисты. Петр Алексеевич принял в них активное участие. Он также выступал в защиту республиканцев и социалистов Барселоны, подвергнувшихся жестоким гонениям. В 1899 году тяжело переживал начало Англо-бурской войны, о которой писал в своих статьях.

Подходил к концу XIX век. Прогнозы на следующее столетие были противоречивыми. Говорили о неминуемом дальнейшем прогрессе в науке и технике, неотвратимости социальных революций и о неизбежном торжестве гуманизма. Кропоткина же более всего беспокоила неизбежность новых войн. Именно на рубеже веков голос Петра Кропоткина, «самого известного русского эмигранта», как называли его в английских газетах, зазвучал особенно сильно.

На последних страницах «Записок революционера», вышедших в свет в 1902 году, впервые прозвучало предупреждение Кропоткина: «Вся Европа переживает теперь очень скверный момент — развитие военщины. Военщина, то есть вера в венную силу — неизбежное последствие победы, одержанной над Францией в 1871 году военною германскою империею с ее системой всеобщей воинской повинности…» Следующая война началась на Дальнем Востоке, и это тоже было предсказано Кропоткиным. В феврале 1904 года в письме редактору французской газеты «Le Soir» он высказывается о неизбежности столкновения России и Японии из-за влияния на Северо-Восточный Китай и Корею. Вскоре произошло нападение японцев на русский флот в Порт-Артуре и вспыхнула Русско-японская война, закончившаяся поражением России и революционными событиями 1905–1907 годов, впервые поставившими под реальную угрозу самодержавие в России. Кропоткин собирался приехать на родину, но задержался из-за текущих дел, а тем временем в стране наступила реакция, и возврат стал невозможен. Хотя тогда впервые в России появились ранее бывшие под запретом книги и статьи «князя-бунтовщика».

В 1906 году в Париже, где Петр Алексеевич не был 20 лет, состоялось его выступление перед рабочими. По воспоминаниям очевидца Наталии Критской, в день, когда должен был состояться митинг, перед зданием, где он был назначен, почти с утра царило необычное оживление. Толпились полицейские, а по тротуарам тянулись вереницы рабочих: французов, итальянцев, испанцев, русских… Вскоре зал был переполнен. Становилось тесно, душно и тускло от табачного дыма. Ожидая начала, сидевшие в зале показывали друг другу известных деятелей рабочего движения: высокого, худого Джеймса Гильома, редактора анархо-синдикалистской газеты «Голос труда» Эмиля Пуже, публициста, редактора газеты «Новые времена» Жана Грава… Но вот зал взорвался аплодисментами: увидели Кропоткина. Он добрался до эстрады, зал успокоился. Председатель после горячего приветствия предоставил ему слово. И все услышали его ласковый, тихий и в то же время ясный голос: «Я счастлив, что я снова с вами… Прошло почти полвека, когда я с несколькими моими товарищами выступил в нашей стране на борьбу за лучший строй… Настанет день, когда солидарность и взаимопомощь, эти великие двигатели прогресса, заменят принудительное начало, царящее в современном обществе, и только тогда люди и народы всего земного шара смогут объединиться в одну великую семью равных и свободных».

Когда Кропоткин закончил речь, не один раз прерывавшуюся аплодисментами, он, раскланиваясь, смущенный и взволнованный, с трудом пробирался сквозь толпу к выходу, пожимая протянутые руки.

О французской революции

Плавный ход эволюции как в природе, так и в обществе, по мнению Кропоткина, неизбежно прерывается скачками, вызывающими быстрые изменения. В книгах, статьях, речах, на митингах он говорил о неизбежности такой революции в обществе, которая уничтожит социальную несправедливость, систему насилия и эксплуатации. Уже на протяжении практически трех десятилетий он работал над приближением этой революции. И вопрос о том, почему начинаются революции, как они протекают и к каким результатам приводят, занимал его все это время. Он понимал, что будущее невозможно представить себе без изучения прошлого. И конечно, очень много даст для этого погружение в историю самой великой революции, произошедшей на рубеже XVIII и XIX веков во Франции.

К Франции Петр Алексеевич всегда чувствовал особую привязанность. «Сказать трудно, до чего мне дорога Франция — ее поля, крестьяне в полях, ее дороги, сам ландшафт этих дорог, насколько они мне родные», — писал он в одном частном письме. Может быть, имело значение, что в детстве воспитателем его был француз, большой патриот своей страны, и раннее знакомство с французской культурой и языком не могло не сыграть своей роли.

В 1889 году исполнилось 100 лет Великой французской революции, впервые провозгласившей целью человечества достижение свободы, равенства и братства. Кропоткин опубликовал к юбилею ряд статей. Первая статья появилась в Лондоне, в июньском номере «The Nineteenth Century». Она называлась «Великая революция и ее урок». В том же году в парижской «La Révolté» и в лондонской «Freedom» он продолжил эту тему. В 1893 году в Париже вышла его небольшая книжка «Великая революция», а затем в газете Жана Грава «Новые времена» на протяжении пяти лет публиковались большие статьи с продолжением, освещавшие отдельные стороны революционных событий столетней давности: об интеллектуальном движении XVIII века, о действиях жирондистов и якобинцев, о Конвенте, о парижских секциях, о крестьянских восстаниях, предшествовавших революции. Получился целый цикл из восемнадцати статей. Его начало — рецензия на книгу французского историка Ипполита Тэна, написанная Кропоткиным для редактировавшегося Петром Лавровым журнала «Слово» в 1878 году. Но журнал был закрыт, и рецензия тогда не появилась.

Книга «Великая Французская революция 1789–1793» вышла в 1909 году одновременно в нескольких странах на французском, английском, немецком и испанском языках. На русском языке книга была напечатана в Лондоне, в эмигрантской типографии. Вскоре появились ее издания на голландском, польском, шведском и итальянском. В России ее собирался издать Максим Горький в издательстве «Знание». Конечно, когда Кропоткин писал книгу о французской истории, он не мог не думать об истории российской, но вот что он написал Горькому из Брайтона 16 декабря 1909 года: «При теперешних условиях русской жизни, боюсь, что издать ее в России не удастся… Дух книги и возможные, но неизбежные параллели, вероятно, помешают».

Издательство Горького уже приступило к выпуску собрания сочинений Петра Алексеевича в семи томах. Вышли тома: первый («Записки революционера»), второй («Ссылка в Сибирь»), четвертый («В русских и французских тюрьмах»), пятый («Идеалы и действительность в русской литературе»). Царской цензуре, однако, очень не понравилась книга о русских и французских тюрьмах, которая в России читалась как обвинительный акт против бесчеловечных условий в заключении, на каторге и в ссылке. Горькому Петербургский окружной суд вынес в апреле 1911 года определение о «сыске» в связи с изданием этой крамольной книги. Писатель находился тогда в Италии, на острове Капри, и смог избежать суда, но собрание сочинений Кропоткина и другие книжные проекты были остановлены.