— «Дельфин?» — переспросил вахтер. — Ах да, «Дельфин». Ключи у нас, как и положено. Надумали взглянуть?

— Да, надумал, с удовольствием бы взглянул, с вашего разрешения, разумеется, — пробормотал Перегрин Джей, удивляясь про себя, почему подобные разговоры всегда ведутся в прошедшем времени. — То есть я хочу его осмотреть, если вы не возражаете.

Вахтер скорчил гримасу, которую с одинаковым успехом можно было принять как за усмешку, так и за нервный тик, нажитый на службе. Он взглянул на Перегрина, и тот сообразил, что с виду явно не тянет на перспективного клиента.

— Он, кажется, продается? — спросил Перегрин.

— Точно, продается, — снисходительно подтвердил вахтер и вновь принялся изучать документ, лежавший перед ним на столе.

Ставней на окнах не было, и, несмотря на изрядный слой грязи, они пропускали достаточно света, чтобы можно было хорошенько разглядеть фойе. Оно оказалось на удивление просторным. Две лестницы с очаровательными коваными перилами поднимались полукругом и заканчивались круглой лестничной площадкой. Высоко над ней терялся в полумраке купол театра. Перегрин задрал голову, и ему показалось, что он различает в темноте люстру.

В глубине, по обеим сторонам фойе, едва различимые в потемках, угадывались два коридора, которые, по всей видимости, вели в ложи и оркестровую яму. Вход в партер, очевидно, находился где-то снаружи. Справа высилась весьма затейливая касса, несомненно, плод фантазии мистера Руби. Парочка непременных купидончиков с беззаботными улыбками на пухлых личиках повисли над решеткой кассы; подразумевалось, будто они подсчитывают дневную выручку. В темном углу виднелся бюст Шекспира из папье-маше на покосившемся пьедестале. Грязные, обшитые панелями стены, вероятно, когда-то были выкрашены в розовый цвет и позолочены.

Вонь стояла ужасная: крысы, гниль, грязь и, как предположил Перегрин, неистребимый запах бездомных, о которых говорил вахтер. Но как же восхитительно должен был выглядеть театр во времена королевы Виктории, даже невзирая на сомнительного вкуса декор мистера Руби! И как он удивительно хорошо сохранился!

Перегрин повернул к правой лестнице и увидел две надписи: «Бельэтаж» и «Парижский бар». Художник подрисовал снизу две указующие руки с кружевными манжетами на запястьях. Куда сначала — наверх или в оркестр? Наверх, решил Перегрин.

Он прошел мимо почерневших, осыпавшихся панелей, отметив про себя воздушную легкость лепнины, разделявшую их. Поднимаясь по лестнице, провел пальцем по железным перилам, но быстро отдернул руку, испачкавшись в невидимой пыли, и оказался в фойе бельэтажа. Обнаружилось, что обе лестницы вели с противоположных сторон на балкон, служивший продолжением основной лестничной площадки, которая нависла над нижним фойе, словно крыша портика. Три невысокие ступеньки вели с балкона на лестничную площадку. Вся конструкция держалась на весьма изящных железных колоннах.

Падать неожиданно даже с невысокой ступеньки всегда неприятно. Но упасть так, как рухнул Перегрин, — в глубокую яму, наполненную холодной смердящей водой, — чудовищно, кошмарно, все равно что провалиться в небытие. Несколько секунд Перегрин осознавал только то, что ему было нанесено оскорбление действием. Он тупо смотрел на безумный вихрь пылинок в луче света. Ощутив скользкое дерево под пальцами, затянутыми в перчатку, ухватился покрепче. Вокруг была ледяная зловонная вода, он погрузился в нее по горло и висел на руках.

«О господи! — подумал Перегрин. — И почему я не какой-нибудь Джеймс Бонд? Почему я не могу с помощью одних рук выбраться на поверхность? Господи, не дай мне утонуть в этой навозной жиже. Господи, не дай мне пасть духом».

Впрочем, все не так плохо, решил Перегрин, вес его тела — одиннадцать стоунов

[1]

— не приходился целиком на руки. Его поддерживало на поверхности то, во что он провалился. Но что это было? И где он находился? В театральной уборной, превращенной подземными водами в колодец? Лучше не рассуждать. Лучше действовать. Он пошевелил ногами, и жуткие, отвратительные волны всколыхнулись до подбородка. Нащупать твердой опоры под ногами ему не удалось. «Как долго я смогу так висеть?» — подумал он. Хрестоматийная строчка всплыла в памяти: «Много ли пролежит человек в земле, пока не сгниет?»

[2]

Что ему следует предпринять? Может быть, уподобиться лягушке, выпрыгивающей из воды? Стоит попробовать. По крайней мере, он сможет получше ухватиться за край. И он попробовал: оттолкнулся от воды, подпрыгнул и уперся ладонями в край сцены. На секунду ему показалось, что он вот-вот выберется, но ладони в насквозь промокших перчатках соскользнули назад по обветшалому краю. Он вновь пребывал в подвешенном состоянии. Вахтер? Если Перегрин долго не появится в конторе, пошлет ли вахтер кого-нибудь выяснить, почему он не вернул ключи? Но когда? Когда? И зачем он только отослал того малого с масленкой, что служит у братьев Фипс? Джоббинса. Может, стоит крикнуть? Существует ли на самом деле разбитое окно, через которое пробираются внутрь бродяги? Перегрин сделал глубокий вдох, и, раздувшись таким образом, слегка приподнялся над водой.

— Эй! Сюда! Джоббинс! — закричал он изо всех сил.

— Я все знаю, Джер, — сказал Перегрин, — можешь не повторять как попугай. Я знаю, что жульничества вокруг Шекспира всегда хватало, а после четырехсотлетнего юбилея, похоже, стало еще больше. Я знаю, как малевали якобы старинные портреты с особым упором на большие залысины, как подделывались подписи, как выплывали на свет божий «украденные и неизвестные ранее копии», как вдруг обнаруживались документы, оказывавшиеся подделкой, и много чего другого. Можно привести кучу доводов против того, что перчатка подлинная. Но ты пойми, когда передо мной выложили все эти вещи, у меня голова пошла кругом.

— И не только от них, я думаю. Ты чуть не утонул, почти напился, разоделся в шмотки миллионера и, кроме того, все время был на стреме, опасаясь приставаний со стороны хозяина дома.

— Нет, он не из таких, я почти уверен.

— Но ты же сам говорил, что вел он себя по меньшей мере странно.

— Ужасно странно, но он не голубой.

Мистер Гринслейд был лыс, бледен, одет со вкусом и блистал отсутствием особых примет. Его кабинет отличался некрикливой роскошью; впрочем, вся контора производила то же впечатление достатка и основательности. Под рукой мистера Гринслейда лежала папка с бумагами, за его спиной висела картина известного художника, а перед ним на стуле сидел Перегрин, пытавшийся применить разом все актерские приемы по достижению состояния раскованности.

— Мистер Джей, — начал Гринслейд, — вы, конечно, полностью осознаете тот факт, что не будь вашей вчерашней беседы с мистером Кондукисом, эта встреча не состоялась бы.

— Думаю, да.

— Отлично. Я располагаю кратким изложением вашего… э-э… назовем это предложением, которое вы сделали мистеру Кондукису. Вот как интерпретировал вас мой патрон.

Мистер Гринслейд надел очки и принялся читать.

Эксперт, сложив руки на груди, откинулся на спинку стула.

— Значит, так, — начал он. — Думаю, мы можем с определенностью сказать, что перчатка сделана в конце шестнадцатого или в начале семнадцатого века. В свое время она подверглась воздействию соленой воды, но не слишком сильно. Можно предположить, что она была каким-то образом защищена. Письменный прибор сильно загрязнен. Что касается букв «Г. Ш.» с внутренней стороны краги, то я не в состоянии дать авторитетного заключения, но, разумеется, могу обратиться к кому следует. А что касается этих двух действительно необычайных документов, их надо исследовать и подвергнуть серии тестов — инфракрасному облучению, спектографии и тому подобное, — что не входит в мою компетенцию, как вы знаете. Если они подделаны, это несомненно обнаружится.

— Не подскажете ли, куда мне обратиться, чтобы провести всестороннее исследование документов?

— О, думаю, тесты могут быть проведены здесь, у нас. Но мы хотели бы получить письменное разрешение владельца, страховку и тому подобное. Вы пока ничего не рассказали об истории находки.

— Расскажу обязательно, — заверил Перегрин, — но с одной оговоркой. Владелец, или, точнее, его поверенный, дал мне разрешение раскрыть имя заказчика только при условии, что вы будете держать эту информацию при себе вплоть до окончательного завершения исследований. Владелец… Постороннее любопытство вызывает у него почти маниакальный ужас. Думаю, вам станет все ясно, когда я назову его имя.

Месяц спустя Перегрин, измученный, с коричневатыми кругами под глазами, поставил точку в своей новой пьесе и приписал внизу: «Занавес». Вечером он прочел пьесу Джереми, который одобрил ее.

От мистера Гринслейда не было ни слуху ни духу. Здание «Дельфина» по-прежнему стояло на своем месте. Джереми спрашивал в агентстве недвижимости разрешения осмотреть его, но ему сказали, что они более не распоряжаются театром и, по всей видимости, он снят с продажи. Разговаривали с Джереми довольно сухо.

Молодые люди иногда в разговоре вспоминали о «Дельфине», но удивительная интерлюдия Перегрина теперь представлялась странно нереальной, и порою Перегрину казалось, что он все выдумал.

В предварительном заключении о перчатке и документах эксперты музея написали, что в ходе проведения тестов не выявлено никаких следов подделки чернил или бумаги и к настоящему моменту не имеется никаких доводов против аутентичности исследуемых вещей. Специалист по старинным документам и почерку находится сейчас в Америке, и по возвращении с ним проконсультируются. Если его заключение будет положительным, соберется совет экспертов.

— Ну что ж, — сказал Джереми, — по крайней мере, они не выставили вас немедленно вон с вашим барахлишком.